Я оставил труп Коба в тире и запер дверь на ключ. В его спальне я собрал всю одежду, которая была на нем в тот день. Взял его бумажник с разными бумагами, среди которых оказались рецепт на дигиталис, адрес гаража в Авиньоне и авиабилет на Марсель-Мариньян. Я позвонил на телефонную станцию и попросил, когда будут вызывать его номер, отвечать, что абонент вернется после праздника. Аните я дал ключи Коба, чтобы она, когда будет уходить, все заперла. Я сказал ей, что привезу вас сюда и таким образом изолирую на одну ночь, и объяснил, под каким предлогом сделаю это. Я поручил Аните распихать по ящикам те вещи, которые могли бы навести вас на мысль, что вы не в нашей квартире. Анита была уверена, что вы знаете, где мы живем. Но в общем, то, что вы могли подумать, уже не играет никакой роли, так как назавтра вы должны были умереть.
Я предупредил Аниту, что через полчаса позвоню ей на авеню Мозар. Она должна переодеться, чтобы поехать на фестиваль рекламных фильмов, где мы намеревались быть. Я по телефону опишу ей, что вы наденете, чтобы она приготовила что-нибудь похожее для себя.
Она никак не могла понять, зачем это. Ее бледное лицо было испещрено черными полосками растекающейся туши для ресниц. Она была как потерянная. Я сказал, что ей необходимо сейчас хорошо выглядеть, естественно держаться, взять себя в руки.
Я сел в свою машину, которая стояла на улице в пятидесяти метрах от ворот Коба, и направился прямо в агентство. По дороге я закурил сигарету, первую сигарету с тех пор, как уехал с работы. Было уже около пяти часов. В моем кабинете сидел Моше, он хотел показать мне несколько объявлений. Я быстро утвердил их и отослал его. Наверное, этому бездарному недотепе впервые в жизни привалило такое счастье. Я буквально вытолкал его за дверь, достал из ящика справочник воздушных сообщений и выписал часы отлета и прибытия тех самолетов, которые могли мне понадобиться в течение ночи. Потом я вызвал свою секретаршу и попросил ее заказать два билета на швейцарский самолет в Женеву на завтра, на четырнадцать часов. Пусть их доставят вечером мне домой. Я также дал ей указание подобрать для меня дело Милкаби. После этого я выпил рюмку водки, да, кажется, водки, и поднялся этажом выше, в ваш кабинет.
С тех пор, как эта комната стала вашим рабочим кабинетом, я впервые вошел туда. Вас не было, и я хотел было попросить, чтобы вас разыскали, но потом решил, что не стоит зря привлекать внимание. Воспользовавшись вашим отсутствием, я осмотрел комнату, заглянул в ящики стола, в вашу сумочку, которая лежала на нем. Меня, конечно, не оставляла мысль найти какие-нибудь дополнительные детали для осуществления моего плана, но главное, я старался при помощи вещей, которые окружали вас, которыми вы пользовались в вашей повседневной жизни, ближе узнать вас. Чем дольше вы не приходили, тем больше я страшился той минуты, когда вы появитесь. Я уже не понимал, с кем мне придется иметь дело. Я посмотрел на ваше белое платье, висевшее на плечиках на стене. Я потрогал его. От него пахло теми же духами, какими пользовалась Анита, и это сначала неприятно удивило меня, а потом обрадовало. Если, паче чаяния, обратят внимание на то, что в доме квартала Монморанси или Вильневе чувствуется запах этих духов, — а Анита на днях ездила с Кобом в Вильнев, — то с одинаковым успехом могут приписать это и вам и ей. Но ваша комната вызвала во мне еще какое-то чувство, неопределимое и в то же время очень четкое, и оно занимало меня больше всего и даже страшило. Вы знаете, Дани, сейчас кажется, что это было предчувствие того, что случилось потом, вопреки всем моим расчетам — бесконечная гонка без сна и отдыха, днем и ночью, до самого конца, бесконечная гонка, в которой я был как одержимый. Впрочем, я всегда был одержимым.
Белокурое существо, которое внезапно появилось на пороге, было мне совершенно незнакомо, я никогда его раньше не видел. В этом залитом солнцем кабинете, который, как мне казалось, я целиком заполнил своей огромной тушей, ни одна ваша черта, ни одно ваше движение, Дани, ни одна интонация вашего голоса не совпадали с моим представлением о вас. Вы были слишком близкой, слишком осязаемой, я не знаю, как это объяснить. Вы держались так спокойно и уверенно, что я даже усомнился в реальности того, что со мной произошло. Я вертел в руках маленького слоника на шарнирах. Я чувствовал, что моя растерянность не ускользает от вас, что вы тоже делаете какие-то умозаключения, одним словом, что вы живой человек. Вести игру с Морисом Кобом, следуя моему плану, было просто. Я мог, как вещь, по своему усмотрению перебрасывать его куда хочу и даже заставить его совершать поступки, так как он был мертв. Вы же, как это ни парадоксально, вы были полной абстракцией, в вас было заложено несколько миллионов непредвиденных поступков, даже один из которых мог меня погубить.
Я ушел, но тут же вернулся, так как забыл одну важную деталь. Вы не должны говорить своим сослуживцам о том, что вечером будете работать у меня. Потом я зашел в бухгалтерию и взял толстую пачку денег из своего личного сейфа. Я сунул деньги прямо в карман пиджака, как делал это когда-то двадцатилетним юношей во время войны. Между прочим, именно война помогла мне обнаружить единственный мой талант — умение продавать кому угодно все, что угодно, включая и то, что покупается легче и дороже всего, а именно — воздух. Новенькая машинистка, я не знаю ее имени, с глупым видом наблюдала за мной. Я попросил ее заниматься своим делом. Позвонив секретарше, я сказал, чтобы она отнесла ко мне в машину дело Милкаби, пачку бумаги для пишущей машинки и копирки. Я видел, как вы проходили по коридору в своем белом пальто. Я зашел в комнату редакторов, откуда доносился такой знакомый мне гвалт. Это Гошеран раздавал конверты с премиальными. Я попросил его дать мне ваш конверт. Затем я вернулся к вам в кабинет. Я был уверен, что вы оставили записку, в которой объясняете свой неожиданный уход.
Когда я увидел листок, прикрепленный к настольной лампе, я не поверил своим глазам. Вы написали, что вечером улетаете на самолете, а ведь я именно только об этом и мечтал — чтобы все думали, что вы куда-то уехали. Но, как я вам уже сказал, Дани, голова у меня работает быстро, и моя радость была недолгой. Вы уже сделали один шаг, который сверх всякого ожидания совпал с моим планом, и уже один шаг мог все разрушить. Я задумал послать ту знаменитую телефонограмму в Орли от вашего имени, в которой бы говорилось, что если Коб улетит в Вильнев, вы последуете за ним. Но ведь вы не могли решить, что едете, за три часа до того, как узнали, что он наплюет на ваши угрозы и все равно улетит. Конечно, пока что я еще имел возможность выбрать, чем мне воспользоваться — вашей запиской, которую мог увидеть любой служащий в агентстве, или все-таки телефонограммой, которую я задумал отправить. Ведь одно исключало другое. Если бы я об этом не подумал, если бы я вовремя не сообразил, что получается нелепица, которую заметил бы даже самый тупой флик, вы бы, Дани, сразу победили, даже если б я убил вас. Я выбрал телефонограмму. Я сложил вашу записку вчетверо и сунул к себе в карман. Она никому не была адресована и после отправления самолета, на котором должен был лететь Коб, могла мне пригодиться. Да, время — это действующее лицо, Дани, и наша с вами жизнь в течение последних дней была дуэлью, в которой мы пытались завоевать его благосклонность.
Я нашел вас внизу, под аркой. Вы стояли спиной к свету, и ваша высокая, неподвижная фигура была резко очерчена. Под предлогом, что я хочу дать вам возможность захватить необходимые вещи, а на самом деле для того, чтобы побывать в вашей квартире и суметь потом проникнуть туда, я повез вас на улицу Гренель. Помню, как мы ехали, ваш спокойный голос, ваш профиль с коротким носиком, неожиданно упавший луч солнца, который осветил ваши волосы. Я боялся самого себя. Я понимал, что, чем меньше я буду с вами разговаривать и смотреть на вас, тем меньше я буду думать о том, что за этими темными очками, за этим гладким лбом ритмично бьется чужая жизнь.
К вам домой мы приехали позже, чем я рассчитывал. Едва я переступил порог вашей квартиры, как в моей памяти всплыли все подробности Анитиного признания и тех кошмарных снов, которые мучили меня по ночам. Вы скрылись в ванной комнате. Я позвонил на авеню Мозар и тихо сказал Аните, чтобы она с Мишель ждала нас в квартале Монморанси. Она с беспокойством спросила: «С Мишель? Почему с Мишель?» Я ответил, что так лучше. Больше я ничего не мог сказать, потому что лично я прекрасно слышал каждое ваше движение за стенкой. Мне подумалось, что вы отнесетесь ко всему с большим доверием, если, войдя в «наш» дом, увидите в нем нашу дочь. Но не только это руководило мною: я хотел, чтобы Мишель была рядом со мной. Я, по-видимому, боялся, что если дело примет дурной оборот, то в тот момент, когда у нас еще останется возможность удрать за границу, ее не окажется с нами. И это была правильная мысль. Ведь сейчас и Анита и Мишель в надежном укрытии.
Я нашел вас внизу, под аркой. Вы стояли спиной к свету, и ваша высокая, неподвижная фигура была резко очерчена. Под предлогом, что я хочу дать вам возможность захватить необходимые вещи, а на самом деле для того, чтобы побывать в вашей квартире и суметь потом проникнуть туда, я повез вас на улицу Гренель. Помню, как мы ехали, ваш спокойный голос, ваш профиль с коротким носиком, неожиданно упавший луч солнца, который осветил ваши волосы. Я боялся самого себя. Я понимал, что, чем меньше я буду с вами разговаривать и смотреть на вас, тем меньше я буду думать о том, что за этими темными очками, за этим гладким лбом ритмично бьется чужая жизнь.
К вам домой мы приехали позже, чем я рассчитывал. Едва я переступил порог вашей квартиры, как в моей памяти всплыли все подробности Анитиного признания и тех кошмарных снов, которые мучили меня по ночам. Вы скрылись в ванной комнате. Я позвонил на авеню Мозар и тихо сказал Аните, чтобы она с Мишель ждала нас в квартале Монморанси. Она с беспокойством спросила: «С Мишель? Почему с Мишель?» Я ответил, что так лучше. Больше я ничего не мог сказать, потому что лично я прекрасно слышал каждое ваше движение за стенкой. Мне подумалось, что вы отнесетесь ко всему с большим доверием, если, войдя в «наш» дом, увидите в нем нашу дочь. Но не только это руководило мною: я хотел, чтобы Мишель была рядом со мной. Я, по-видимому, боялся, что если дело примет дурной оборот, то в тот момент, когда у нас еще останется возможность удрать за границу, ее не окажется с нами. И это была правильная мысль. Ведь сейчас и Анита и Мишель в надежном укрытии.
Самый неприятный момент был тогда, когда вы вернулись в комнату. Анита требовала, чтобы я ей все объяснил, а я не мог ничего ответить. Мне надо было в вашем присутствии описать ей, как вы сейчас выглядите, и в то же время не вызвать у вас подозрений. И я стал говорить так, как будто она спросила меня что-нибудь в этом роде: «Я уже шесть месяцев не видела Дани, она изменилась?» Вы сидели на ручке кресла и надевали белые лодочки — одну, потом другую. Узкая костюмная юбка, короткая, как и полагается по нынешней моде, весьма откровенно демонстрировала ваши длинные ноги, и я обратил на них внимание, хотя сам удивился, что в такую минуту способен на это. Я продолжал говорить и, кажется, говорил своим обычным голосом, но мысли в моей голове расплылись, так же как недавно тушь для ресниц на лице Аниты. Впервые я физически ощутил, что мне предстоит вас убить, лишить жизни живое существо, сидящее сейчас рядом со мной, и сделать это надо не путем каких-то расчетов и умозаключений, но просто-напросто собственными руками, как убивает свою жертву мясник. Я пережил паршивые минуты, Дани. Но потом все прошло. И что бы мне ни говорили по этому поводу, как бы ни пытались меня убедить, что это не проходит, — все ложь. Проходит. Вам не хочется, до тошноты не хочется что-то делать, но это нежелание — самая его наивысшая точка, когда вам кажется, что лучше умереть самому, — это нежелание в конце концов проходит навсегда, а тот осадок, что остается, постепенно стирается. Убивать легко, и умирать легко. Все легко.
По пути в Отей я послал вас купить пузырек дигиталиса по рецепту Коба, который находился у меня. Сначала я думал использовать это только как еще одно доказательство вашей связи с Кобом, но, пока вы ходили, я поразмыслил и мне пришло в голову, что в нужный момент, завтра утром, это лекарство может стать тем самым оружием, которое я искал, чтобы вас убить. Я решил создать такую версию: привезя труп вашего любовника в багажнике его «тендерберда» из Вильнева в Париж, вы, не зная, как скрыть свое преступление и потеряв всякую надежду, покончили с собой. Выпить пузырек дигиталиса, мне показалось, — вполне правдоподобный способ самоубийства для женщины. А добиться, чтобы вы это сделали, я сумел бы без особого труда: я достаточно силен, а вы слишком слабы, чтобы оказать мне сопротивление.
Дом Коба в квартале Монморанси не вызвал у вас ни малейшего удивления, вы явно были убеждены, что находитесь у нас. Когда я, поднявшись на второй этаж к Аните, рассказал ей об этом, она не поверила. А вы уже сели за машинку покойного хозяина и принялись печатать. Мишель была с нами, она сидела тут же на площадке лестницы в кресле с высокой спинкой и держала на коленях куклу. Теперь, когда она была рядом, я чувствовал себя хорошо. Анита сказала мне: «Я знаю Дани лучше тебя, я уверена, что она не поддалась на обман. Просто никогда нельзя понять, что у нее там, за ее темными очками». Я пожал плечами. Лично мне в эту минуту не давал покоя ваш белый костюм. Раз он был сшит в ателье, с которым связано мое агентство, я не мог позвонить туда и заказать, чтобы мне немедленно доставили такой же. Правда, у Аниты был белый костюм, но он ни капельки не походил на ваш. Она мне сказала, что посмотрит ваш и тогда что-нибудь придумает. Белые лодочки у нее есть, а уже причесаться, как вы, она сумеет. Я объяснил ей, что она должна сделать: отвезти девочку к своей матери, купить на аэровокзале билет до Марселя-Мариньян, затем поехать на фестиваль рекламных фильмов, где мы должны были быть вдвоем, и дать понять окружающим, что я тоже там, потом отправиться на авеню Мозар, переодеться, взять такси до Орли, сесть в самолет компании «Эр Франс», который улетает часов в одиннадцать и делает посадку в Лионе. В Лионе мы встретимся. Мы тщательно обсудили все детали этой встречи, а также вашего пребывания в доме Коба.
Снизу до нас доносился стук машинки. Анита сказала, что, зная вас, она убеждена, что вы не остановитесь, пока у вас не заболят глаза, и вы не из тех, кто станет рыскать по чужой квартире. Но я все же предпочел принять меры предосторожности. Мы нашли у Коба несколько таблеток снотворного и растворили их в вине, которое Анита поставила потом для вас на стол вместе с холодным ужином. Чтобы снотворное оказало свое действие, его надо было положить побольше, так как Анита сказала, что больше одной рюмки вина вы никогда не пьете. Я кинул его в вино на глазок. Все это мы проделали на кухне, в то время как вы считали, что я уже уехал. На самом же деле, когда Анита показывала вам спальню, я прошел в комнату, где вы печатали, вынул из вашей сумочки ключи от квартиры на улице Гренель, водительские права и — эта идея мне пришла в голову внезапно — вашу бирюзовую шелковую косынку. Нежно поцеловав уснувшую на кухне Мишель, я взял один из чемоданов Коба, в который заранее уложил наверху его одежду, — ту, что он носил в свой последний день, — и спустился в подвал.
Он лежал в нелепой позе, как повергнутая статуя, освещенный резким светом лампочки. Я сказал ему про себя, что наконец мы поменялись местами — теперь он в более дурацком положении. Сейчас Анита и я защищаем только свою семью — себя и Мишель, — и Анита больше чем когда-либо стала мне женой. Что он мог ответить на это? Бедный дурак, да, бедный, несчастный мерзавец. Я поднял винчестер и положил его наискосок в чемодан. На столике я обнаружил коробку патронов и ее тоже взял с собой. Убедившись, что одна гильза осталась в магазине ружья, я разыскал на полу остальные две. Затем я запер дверь на ключ и вышел, через черный ход в сад. Анита ждала меня на улице, прислонясь к стене. Я дал ей денег. Все ключи Коба я оставил у себя, мне некогда было разыскивать в связке, который из них от дома в Вильневе, Анита меня поцеловала — у нее были горячие губы. Она сказала мне, что будет такой, какой я хочу, чтобы она была, и еще сказала, что я верный человек и она меня любит.
Когда я сел в свою машину, было уже больше половины седьмого. Последнее мое воспоминание о доме Коба в тот вечер — это освещенное окно на первом этаже, за которым смутно виднелось ваше лицо и светлые волосы. Я поехал на улицу Гренель. На лестнице мне никто не повстречался. Я открыл дверь, вошел и запер ее за собой. Первым делом я передал по телефону телефонограмму в Орли. Потом я засунул в чемодан Коба два платья, черные брюки, нижнее белье и еще кое-какие вещи из ваших ящиков. Я взял также белое платье и одну серьгу — вторая закатилась куда-то под тахту. Было уже десять минут восьмого. Самолет Коба вылетал в семь сорок пять, но я все-таки заглянул в ванную комнату — там еще валялось платье, в котором вы были в агентстве, — и взял флакон ваших духов.
И вот началась гонка по южной автостраде: одна стрелка подходила к половине восьмого, вторая показывала сто шестьдесят километров в час. Машину я оставил у сторожа стоянки перед аэровокзалом. Извинившись перед приемщиком багажа за опоздание, я сунул ему свой чемодан и чаевые. Я мчался что было духу. У выхода на летное поле мне вручили «вашу» телефонограмму. Чтобы меня запомнили, я дал десять франков на чай. В «каравелле» у меня не спросили фамилию, но я под разными предлогами дважды повторил стюардессе, что меня зовут Коб, Морис Коб, и что я лечу в Вильнев-лез-Авиньон. Я выпил рюмку водки, взял предложенную мне газету. Лететь предстояло час с небольшим. Я принялся размышлять. Меня совершенно не волновало то, что я нисколько не похож на Коба. Среди такого количества пассажиров никто не запомнит, как выглядел один из них. Могут примерно запомнить фамилию, да еще может запасть в голову название города — Авиньон, — и этого достаточно. Вот как раз в это время, пока я летел и думал об Аните, о том, что ей тоже предстоит выдавать себя за другую, но у нее возникнут гораздо большие трудности, чем у меня, она должна будет оставить о себе абсолютно четкие воспоминания, вот тогда-то мне в голову и пришел трюк с забинтованной рукой. Это чисто рекламный трюк. Такие подробности запоминаются лучше всего: «Это была дама на «тендерберде», и у нее была забинтована рука». Я сразу же оценил, сколь выгодна будет эта инсценировка, тем более если забинтовать левую руку. В гостинице Анита сможет не заполнять карточку, поскольку вы левша. А так как сама она не левша, то ей повязка не помешает. Ваше самоубийство само по себе явится свидетельством вашей вины. А если у вас будет покалечена рука, никто не удивится, что вы не оставили никакой записки, которая бы пролила свет на ваш поступок.