А друзья улыбались, рассказывали новые анекдоты и под дружный раскатистый смех трепали за плечо.
— А с тебя причитается, — вдруг сказал вечно сияющий, неунывающий тезка Владимира и достал из спортивной сумки фирменную кассету, — что ты и просил, «Юнона»…
— Спасибо, братья, спасибо, тезка. Насколько велики мои познания в мифологии, Юнона — римское имя царицы богов Геры, супруги Зевса, в римской мифологии — Юпитера. Ежегодным омовением я Канафосском ключе в Аргалидс богиня возвращала свою девственность.
— Ладно, Володька, развел тут философию. Заводи свой «трактор».
— Извините, ребята, но мне сейчас некогда. Соберемся завтра, а?..
— Нет, у тебя явно что–то случилось, — не угомонялся тезка.
— Что ты? Все нормально.
— Тогда пойдем дальше, гонят так гонят. Но если что нужно, кулаками там подсобить, или еще что, не стесняйся.
Было муторно на душе, тоскливо, и оттого, что не мог сказать им о Лехе, и оттого, что понимал неуместность своего равнодушия к гостям, а тезка смотрел на него с сочувственно–скорбным укором, заглушая прорывающуюся обиду, и медлил с уходом, словно хотел убедиться, точнее уверить себя в том, что Яковлев изменился.
«Почему он так смотрит на меня? Осуждает что ли? — думал Яковлев. — Откуда ему знать, что мы с Лехой расходимся, как корабль от причала. И я ему лгу, потому что жалею Леху и потому, что сказать напрямик об этом просто невозможно», — и тягостно вспомнив о Лехе, который проспавшись, сейчас, вероятно, с тупой головной болью, голодный бестолково шатается где–нибудь по улицам, чувствуя, что противоречит себе, подхваченный неведомой силой, нажал клавишу магнитофона, и когда из колонки в углу комнаты вылетел вопль, и поплыл, надрываясь, хард–рок, чувствуя испарину на лбу, Яковлев сказал:
— Дела отменяются!
И тут сквозь звуки металлической музыки до него нечетко долетела прерывистая трель неурочного звонка и, уловив участившееся биение сердца, подумал: «Кто бы это?»
— Ты нас помнишь, надеемся?! — встретил его угрожающий вопрос в передней, когда приоткрыл дверь. Это были очередные гости, с «волчьими глазами», опять двое. — Какие еще наркотики у тебя? Гони аптечку! — И видя, что Яковлев не реагирует, и глаза его, расширенные, удивленные растерянно блуждают по их лицам, нагло полезли в квартиру.
— Пошли вон! — не сдерживаясь, закричал Володька и ногой подпер дверь.
— Кто там? — раздалось из комнаты.
Голоса отрезвили наглецов, они отступили:
— Мы еще поговорим.
Отношения между Володькой и Лехой стали холодными, правда, одно время они еще виделись и то, только ради Оксаны. Дня через три после того скверного вечера в баре, в воскресенье, Яковлев уговорил Куницына сходить к ней и отдать долг. И после того, как открылась дверь и даже не дверь, а словно крышка сказочного ларца, и Оксана, чуть пахнущая душистой пудрой и сладкими духами, в легком халатике с желтыми ромашками, с разлетевшимися, еще неприбранными по утру волосами, с зардевшимися пухлыми и бархатистыми щеками, показавшимися Володьке очень милыми, и синевато–ясными глазами, смущаясь, пригласила в комнату, и после того, как Лехой была произнесена пространная в добрых интонациях, но весьма сумбурная речь, и после ее нежного голоса, грудного, поющего, который, мнилось, обласкал теплой волной, Яковлеву почудилось, что он как будто и раньше знал эту девушку, бывал н этой просторной, светлой комнате с фортепиано, плюшевым медведем, диваном, полкой для книг и фотообоями, изображавшими райский уголок природы, и в душе от нахлынувшего представления возникло удивительно сильное желание; пусть все это — и неподдельная радость, и встреча, и восторг, и снисходительный ее тон, и голос нерешительного Лехи — никогда не прервется, пусть повторится тот вечер знакомства и тот конфуз, если не удастся отыскать предлог, чтобы побывать здесь снова. Он чувствовал, что что–то новое, прекрасное, безумно волнующее, но прежде неизведанное и томительное захватывает его целиком, поглощает и увлекает стремительно в мир, непостижимо связанный с величавой рекой, с облитым июньским солнцем в пышной зелени пологими берегами, с шалашом, слепленным на скорую руку из молодой поросли и около него мерцающим в вечерние часы крохотным костром, где провел, когда–то запоминающийся месяц.
«Почему в тот зимний день я вспомнил лето?» — думал потом Володька. — Видимо, причиной всему Оксана, к которой я остался неравнодушен, также, как Леха. Но время шуток прошло, поделить ее мы вряд ли сумеем; а раздоры продолжаются. Что же делать? Ни встречаться? Или бросить Леху? Нет, право, лучше первое, потому что друг, какой бы он ни был, всегда друг, а бросить его — значит, предать».
И вот после этого заключения минула неделя; на подоконнике тоненько зазвенела весенняя капель, в парках и скверах оседал, обнажая черную, устланную прошлогодней листвой землю, ноздреватый снег.
Весна, любимое время года для Яковлева, не предвещала ничего хорошего матери. Володька часто видел, как мучается она с больным сердцем в душную погоду, поэтому летом ему приходилось составлять ей компанию в путешествии на север страны я излюбленные места — леса Карелии. Володька больше всего боялся ее приступов, и когда беда снова внезапно настигла мать (бледнея она медленно опустилась в кресло, попросила воды), и когда отец ринулся к шкафу за чемоданчиком с лекарствами и потом, перебирая дрожащими, ватными руками его содержимое, нервничал, искал, но не находил и все спрашивал неустойчивым, убивающим голосом: «Их здесь нет, где еще посмотреть?» — Володьку пронзила ужасающая догадка, что таблетки забрали те двое, с «волчьими глазами», и когда приехала скорая, и маму унесли, Володька чуть не плакал от сознания своей вины перед ней.
Куницына он нашел на следующий день.
— Какие лекарства унесли тогда эти подонки? Отвечай!
— Ну, Володя, не кипятись, — как всегда Леха не отпирался, говорил спокойно и уверенно. — Я знаю, что тебе не хватит денег для их приобретения, если ты и продашь свои диски. Их негде купить. На-а, держи, — он порылся в карманах брюк и вытащил смятую пригоршню рублевок.
— Так ты все знал и молчал?! — Володька с ненавистью посмотрел на протянутые деньги. — И ты на это хотел купить?.. Он не договорил, какой–то удушливый обруч вплотную подступивший к горлу сжал его.
— Ну, Володь. Да, не дуйся ты, это было так давно.
— Да, это было давно, зато потом я тебя видел не часто, — Владимир представил те немногие дни, что провел с Лехой.
— К чему ты это, Володь?
— А к тому, Леха, что ты дерьмо! Общался с подонками и сейчас вместе с ними. Все!
Плюнув в негодовании, Яковлев развернулся и, не прощаясь, поскрипывая зубами, покусывая губу, медленно пошел прочь. Он шел, не замечая прохожих; его задевали, толкали, говорили что–то резкoe, но не вполне доходящее до его сознания, и среди беспорядочных обрывков мыслей настойчиво напоминало лишь то, что Леха с ними. В ботинках громко хлюпала вода, а он не глядел под ноги, шлепал напрямик, по лужам, а дома понял, почему ругались встречные, которым не уступал дорогу. Ел через не хочу, прекращая жевать и уставившись в натюрморт на стене, ловил себя на том, что ему все равно: где Леха, с кем и что с ним, но очнувшись, …. корил себя за безучастность, которую осуждал в других, и яростно ругал одноклассников за то, что они не вмешиваются в никчемную жизнь Лехи и не вытащат из смрадного болота.
Два месяца они не виделись. Алексей не появлялся в школе, но всякий раз, когда Яковлев встречался с Оксаной, после разлада с другом он себе это позволил, краснея, отводил глаза, при ее восторженных рассказах об Алексее. Язык деревенел, чтобы сказать о нем правду, и Яковлев словно выжидал чего–то, но чего? А девушка не спрашивала, почему ребята перестали приходить вместе.
В мае в городе обосновался Чехословацкий луна-парк и Володька, выпросив у отца денег, решил пригласить Оксану немного развлечься. Теперь Владимир бывал у нее каждый день, в то время как Лешка все реже и реже.
И то, что он увидел в ее квартире, и то, как рыдала Оксана, и ее крик, осталось потом в душе незабываемым шрамом. Яковлев не узнал Оксану: лицо ее, покрытое смертельной бледностью с подтеками туши выражало ужасное потрясение, волосы разметались по содрогающимся от рыданий плечам, джинсы были испачканы уличной грязью, а слезы, крупные слезы катились из воспаленных глаз, не прекращаясь. Мама слышала ее плачь, но не успокаивала, потому что от каждого слова утешения Оксана приходила в истерику.
— Подонки! И ты, и твой друг! Ненавижу вас! — … бросила она в лицо Яковлеву и захлопнула дверь.
«Значит правда. Леха завел ее в сомнительную компанию, где было много вина и диско, и где могли подсунуть вместо сигареты с табаком папиросу, начиненную тем, отчего сразу все кружится, она, конечно, не придала значения затуманенным глазам окружающих», — и … перехватило дыхание.
— Подонки! И ты, и твой друг! Ненавижу вас! — … бросила она в лицо Яковлеву и захлопнула дверь.
«Значит правда. Леха завел ее в сомнительную компанию, где было много вина и диско, и где могли подсунуть вместо сигареты с табаком папиросу, начиненную тем, отчего сразу все кружится, она, конечно, не придала значения затуманенным глазам окружающих», — и … перехватило дыхание.
Дня три он не мог найти Алексея — тот в это время лежал в больнице, отравившись димедролом, на четвертый, столкнувшись с ним лоб в лоб на улице, процедил сквозь стиснутые зубы одно лишь слово: «Подонок!» — и плюнул смачно ему в лицо, остальные слова заменили удары, беспощадные удары. Потом Володька бешено трясся от сознания бессмысленной жестокости, он не мог обнаружить, уловить того чувства, которое управляло им, не понимал, как мог так бесчеловечно бить человека.
А сейчас, быстро подавив слабое сопротивление не оправившегося от болезни Лехи, повалив на спину так, что слетела на грязный тротуар фуражка, бил руками, ногами, и бил неистово, но почему то казалось, что этому беззащитному и страшному человеку его удары неощутимы, и Яковлев с медово–бледным лицом, плача от собственного бессилия, еще сильнее пинал ногами лежащего.
Чьи–то руки до обидного несправедливо тянули его от Лехи, но Володька, поспешно, грубо отпихиваясь, вырывался и снова наносил мстительные удары по ненавистному человеку, который был жалостливым ничтожеством, скромной подлостью с опустошенными глазами и принес столько бед, что простить его было бы неразумно. Потом, словно очнувшись от набросившегося дурмана мести, заглянув в неподвижные зрачки безмолвного, распростертого на тротуаре избитого Лехи, как от чего–то преувеличенно страшного, животно–злобного, стремительно, не оглядываясь, Яковлев побежал; он бежал, не зная куда, мимо родного дома, мимо школы; мысль, что Леха умрет, обжигала, и холодок страха колол его существо; задыхаясь, он продолжал бежать с горькой безнадежностью спасения, очищения, от того, что вдруг совершил, пока весенний, промочивший его до нитки до колоты зубов, до дрожи тела дождь и свежий, напоенный ароматом от орошенных каплями влаги кистей сирени воздух с запахом распустившихся клейких листьев тополей не привели его в чувство, и тогда, обессилев, Яковлев упал на скамейку и лежал, облегченно закрыв глаза.
Потом поникший, опершись плечом о поручни, он ехал в скрипящем, душном трамвае у передних дверей, а в затылок как будто тыкали чьи–то пристальные взгляды, и, не выдержав, Яковлев повернулся, глянул туда, в конец вагона, где стояли трое с короткими прическами. И присмотревшись, увидев на шеях цепочки, в дудочку штаны, руки в татуировках, а главное, у одного из них блестящие по–волчьи глаза («Старый знакомый»), все понял, и вихрем пронеслось в мозгу: «Драки не избежать». А те двое в отличие от шатающегося наркомана напоминали жирных, откормленных свиней, и «кликуха», услышанная из их уст, соответствовала.
— Слышь, Мамонт! Видел какой взгляд этот чувак кинул на тебя? Эй, ты! Иди сюда, ну, ну!
Володька сорвался:
— Не понукай, не запряг!
Пассажиры испуганно зароптали, а троица беспричинно заржала.
На остановке Володька вышел, троица, как привязанная, — за ним.
— Эй, земляк, тормози!
«Надо их укротить, укротить морально, как учился у Лехи взять на испуг», — подумал Володька и обернулся.
— Ты нас не знаешь, землячок, и никогда не узнаешь. А знаешь за что мы тебя будем бить?
— За что? — подобного оборота Яковлев не ожидал, спросил машинально.
— За Лешу, кореша нашего. За что ты его так расписал?
— Не важно!
Трое надменно надвигались.
— Я знаю, из–за бабы, — заявил «Мамонт». — Знай, она была моей. Леха отдал ее мне — карточный долг, есть долг чести. Так что, может и со мной разберешься?..
Наглый смех вывел Володьку из себя, в голове загудело, кровь, видимо, вспенилась в жилах, он вырвал у женщины, обрабатывающей полисадник, грабли и замахнулся. Ребята шарахнулись сторону, отступили. Володька пришел в себя, с колотящимся сердцем отдал испуганной женщине грабли и зашагал домой, словно не слыша за спиной приближающихся тяжелых шагов. Бить сзади не будут, он рассчитывал повернуться через левое плечо и когда помимо воли все–таки повел головой направо, поддавшись силе рывка, не успел даже закрыть глаза, как это бывает от неожиданности, потому что огромной силы удар по лицу затмил свет, свалил с ног. Второй удар пришелся по шее: перехватило дыхание, ссохло в горле, и он почувствовал, что его тащат; ветви кустов хлестали по разбитому с рассеченными губами лицу, корябали до крови кожу; и когда Яковлев открыл глаза и увидел улыбающиеся наглые рожи, понял — они в школьном саду.
Собрав все силы, Володька поднялся.
— Ну что, еще живой?
Последовал удар в живот, Володька согнулся со стоном. Еще раз напряг все силы, выпрямился, принял устойчивое положение и почувствовал, как усилиями воли все, что есть в нем, ручьем, ощутимо стекает в кулак. Удар Яковлева был неожидан. «Мамонт» так и не встал больше ни разу, сколько длилась последующая карусель. Володька ничего не понимал, ничего не видел, только чувствовал глухие удары своих рук и ног обо что–то живое и такие же удары ощущал на своем теле. И вдруг все оборвалось, все поплыло: и зверские перекореженные лица, и двое медленно отходящих, как будто затекающих кровью, потных парней, и теряющие зверство глаза, и испуг, приходящий взамен злобы. Колючая боль вместе с дрожью пробежала по коже, рука Володьки потянулась к животу, наткнулась на что–то влажное, теплое и липкое, поднес руку к глазам — кровь, и снова все поплыло, рассыпалось, закривлялось безобразно, закружились деревья, взметнулась стеной земля. Он лежал, в изумрудной густой траве, окрапленной кровью, утопало его лицо.
… Размежив слипающиеся как будто усталые веки, он … обвел угадывающим взглядом комнату, в которую попал, мутно увидел белые и пустые стены палаты, спинки больничных коек, блестящие никелем, пугающие белизной простыни, бинты на теле, искрящуюся под косыми лучами врывающегося в распахнутое окно гранатового солнца банку, и пластмассовую трубку капельницы, отходящую от нее, затем — колыхающиеся лица, шевеление губ, леек слезинок в родных глазах. «Мама? Как ты здесь? А почему я тут, лежу? — спрашивал он и морщил лоб, пытаясь вспомнить последний тот день. Яковлеву казалось, что это не он, в данный момент в тиши белизны под капельницей перебинтованный распластался на чужой, не домашней постели другой человек, но, попробовав шевельнуться, застонал, задышал глубоко — крепкий запах спирта, валерианки и еще чего–то ударил в нос, и знобящее чувство тоски, затерянности в сумрачном микромире палаты охватило его, а за окном, качаясь, шумели тополя. Мысль о том, что вынужденное пребывание на койке без связи с внешним миром, без Общения с друзьями затянется, и что из–за ножевой раны возникнут Осложнения, угнетала.
Однако, к счастью, вопреки всем предположениям молодой здоровый организм Володьки выстоял, шрам зажил, и дело пошло на поправку.
Однажды его посетил следователь, спрашивал дотошно, разбирался (так получилось, что свидетелей, кроме самого Яковлева, не оказалось, какой–либо зацепки, разумеется, тоже), но Володька неизменно уклонялся от вопросов: либо отмалчивался, либо просил оставить его «конфликт», и как ни пытались что–либо выяснить у него — все было безрезультатно.
Иногда ночью, лежа с открытыми глазами, Яковлев ….. спрашивал себя, почему решился не помогать следствию, почему не назвал тех, с кем дрался тогда в саду и почему замкнул цепь расследования на себе, напряженно думал, искал ответы, отвергал, но в конце концов понял, что удержало его, что не позволило раскрыть истину. Если бы на допросах всплыло имя Оксаны или в ее адрес прозвучал хотя бы самый тонкий намек, то ею, несомненно, заинтересовались бы, а допустить такое Володька не мог. И еще он думал, что Оксана, не ведая об их ссоре, пожалуй, никогда не простит его связи с Лехой — виновником позора, и тогда становилось невыносимо тягости скучно, уныло, и, испытывая эти болезненные приступы тоски, Володька мечтал лишь об одном — скорее извиниться перед девушкой выслушав какие угодно уколы.
Как–то светлым, безветренным вечером, когда терпко пахло асфальтом, и земля, нагретая за знойный день, истончала тепло, в а дату, шаркая, зашла старушка–нянечка.
— Володик, малец, а к тебе пришли, внизу вон. Можешь тепленько одеться и посидеть в саду.
— Спасиб, баб Люсь, — живо откликнулся Володька. Накинув халат, немного скрюченный, потому что рана еще не позволяла свободно разогнуться, Яковлев осторожно, боясь сделать лишнее неловкое движение, спускался вниз, размышляя между тем, кто бы мог быть, И когда открыл дверь, отделявшую серые палаты и коридор с пыльным, пропитанным запахом лекарств воздухом от больничного цветущего сада, залитого нежно–розовым закатным светом, и ищуще–торопливо стал оглядываться по сторонам — словно толкнуло в грудь — у яблоньки слева увидел ее, добродушно улыбающуюся, с густыми ресницами, с понимающе опущенными глазами и с букетом цветов, то не почувствовав боли под воздействием немыслимой силы распрямился, замигал, не в состоянии четко вымолвить ни слова от радости.