— Едем к Лариске, — заключил Леха.
И снова Володька ощутил пугающее одиночество, скуку, увидел пустынный двор и сгущающиеся сумерки. Куда ехать? Зачем?
К Лариске на второй этаж Леха поднимался опять один. Володька с ребятами остался внизу и слышал весь разговор между ней и им.
— Собирайся, поедем с нами!
— Я не поеду, у меня много дел.
— Ты что, не поняла?! Какие могут быть дела?
— Понимаешь, не могу я! Все, иди!
— Если уйду я, ты из квартиры уже не выйдешь, и на улице лучше не показывайся, ты меня знаешь…
— Да оставь ее! — изо всех сил крикнул Володька, ему стало не по себе от угроз друга.
Раздался гулкий хлопок двери, и в подъезде звонко задребезжали стекла. Леха спускался тяжелыми прыжками — плащ нараспашку, болтающийся белый шарф, набекрень фуражка. На Володьку он не взглянул, пинком открыл дверь, вышел стремительно, ребята не шелохнулись, и Яковлев, оглянувшись в замешательстве, заметив, что те стоят, тоже остановился.
— Ты что, Володь? — крикнул Леха. — Поехали на «брод».. И ругая себя за безволие, за то, что не может твердо возразить Алексею, Володька, по–клоунски улыбнувшись, прикусив губу, сделал шаг вперед.
«Брод», куда они добрались через час, был не что иное, как детский садик. Рука устала пожимать чьи–то руки, рядом безудержно хохотали две девчонки. А еще через полчаса они, Володька и Алексей, брели по мокрым, стылым улицам. Дождь не прекращался. Яковлев представил свою маленькую комнатку, уютную с жарким камином и желанной постелью, и не выдержал:
— Куда мы идем? Я замерз!
— Ну что ж? Тогда согреемся в этой девятиэтажке, — не моргнув глазом, вывел Леха.
Они поднялись на самый верх, где было тихо, тепло и чуть–чуть светло от тускло горевшей на нижней площадке лампочки. Откуда–то взялся граненый стакан, с паутиной внутри, края его были желтыми, стенки захватанными. Одну за другой откупорили бутылки и стали их опорожнять. Смеялись. Но Володька пил с отвращением, с мыслью, не проглотить бы паутину, а девчонки висли на шеях, иногда падали. Пока Володька поднимал упавшую на колени пьяную спутницу, Леха со второй куда–то исчез. Через полчаса он появился снова и сообщил радостную весть, что им есть, куда ехать.
Еще через полчаса, как понял Володька, по обстановке с мрачным вахтером и группками студентов, они очутились в общежитии. Здесь он успел пожаловаться Лехе, что устал приводить в вертикальное положение свою подругу, на что услышал ехидный ответ;
«В горизонтальном теперь будет удобнее» — и все пропало, сколько потом ни старался припомнить.
Не помнил он и то, как попал домой, как очнулся на кровати, где лежал прямо в одежде, голова кружилась, все быстрей, перед глазами возникали и таяли радужные круги, и густо мельтешили за окном снежинки, в ушах переплетались разговоры вчерашнего вечера, дня, звенели стаканы, а к горлу подкатывал неприятный комок.
Он не выдержал и побежал в ванную.
Померкшее сознание постепенно возвращалось к нему. Начал вспоминать, как кошмарный сон, события минувшего дня, но что–то распадалось и ускользало, и он никак не мог ухватиться за разгадку, что случилось, и отчего какой–то камень мешает спокойно дышать. Он подошел к окну, распахнул его широко, и свежий, ворвавшийся в душную комнату воздух, как эликсир, взбодрил, согнал оцепенение.
Был час зимнего утра, непривычно застилал улицу, пухлой пеленой лежал на грязных прежде тротуарах, на покатых крышах, взбитыми подушками на балконах домов, на сучьях старых лип, на шапках горожан, лениво кувыркаясь, падал сверху, тыкался в мерзлое оконное стекло снег, и Володька, приложив щеку к холодной его поверхности, чувствовал этот мороз, собственную угнетающую слабость, и благодать обновленных безупречно чистых, притягивающих своей белизной улиц. И вдруг эта тонкая нить ощущений оборвалась, исчезла, и за витриной кинотеатра «Старт» бросился в глаза рекламный плакат, названия Яковлев не прочел, а вот рисунок — целующиеся парень с девушкой, как жгучая яркая вспышка выстрела, ударила по памяти: Володька нахмурился, отвернулся. Взгляд упал на фирменную эротического содержания «плейбоевскую» картинку, краска стыда поползла по его лицу, по коже побежали мурашки, стало плохо: стол и диван покачнулись, и Володька, со звериной силой содрав приклеенный на обои ватман, разорвал в клочья его, отбросил брезгливо, как смердящую тушку убитой крысы. Было дико противно, он не знал, что происходит, куда пропало чувство радости и нежности, почему так взволнованно переживает все то, что случилось, и почему нет того спокойствия, которое было в присутствии Лехи и тогда, в автобусе, когда ехал с концерта, но он тем не менее понимал и даже, качая головой, вслух бормотал: «Это не должно повториться» — себя он презирал. И чтобы скинуть этo гнетущее состояние, на улицу в незапахнутой куртке Яковлев выскочил с радостью, мгновенно окунаясь в волнистый студеный воздух.
О школе он и не вспомнил.
Леха не зашел ни в этот день, ни в следующий, он пропал, не появлялся и дома. Плача, мать расспрашивала всех, кто видел сына в последний раз; насупившись, Володька не сказал о нем ни слова, только после уроков, молча и быстро собравшись, исчез, ходил допоздна, как чумной, по друзьям Алексея, объехал вдоль и поперек город, но никто сообщить что–либо вразумительное о Лехе не мог. В неувенчавшихся успехом поисках винил себя, винил за то, что оставил друга, раздражался по пустякам и уж думал: «Если его нет в живых, то и мне…» — не спал ночь, а наутро, усталый, грустный, потемневший лицом Володька, подходя к классу, услышал звонкий, веселый смех Куницына и рванулся к двери: «Неужели?! Действительно, живой, невредимый, за партой сидел Алексей.
— Ты жив! Слава Богу! — облегченно и как на последнем издыхании кричал Володька, но тут же последовал еще один, дикий крик, тонкий, надрывный, почти истеричный: — Ты! Ты обо мне подумал?! Мать твоя в слезах! Ты идиот! Я город перевернул, сбился с ног! Понял?!
Володька яростно хлопнул дверьми и быстро зашагал прочь от кабинета, слезы сами по себе вырывались из глаз. Догнал его Леха на лестнице: «Володь, извини. Хорошо? Погоди, Володь. Извини, я очень прошу, очень».
— Отстань!
— Ну, Володь, я ж не хотел.
— Отстань!
— Ты что обиделся?
— На обидчивых… сам понимаешь…
— Ну, не дуйся.
После уроков Леха дошел с Володькой до дома, попрощался и хотел было уйти, но задержался и попросил придержать у себя черный кожаный «дипломат», который держал в руках. И необычность просьбы, и его тон, чуть вздрагивающий, смирительный, и эти глаза, по–виноватому опущенные, напомнили что–то Яковлеву, то, что было, когда стоял с Лехой в сыроватом пивном подвальчике в окружении странных ребят постарше; Леха был тогда словно подавлен, унижен, в глазах мелькал страх, и в голосе проскальзывали те же просительные нотки.
«Почему я не могу отказать? Почему он, мой друг, сильный человек, так жалок?» — думал Владимир, смущенный, обеспокоенный и видом Лехи, и тем, что этого явно чужого «дипломата» он раньше у Лехи не видел, но «дипломат» принял.
Вечером его забрал, но не Куницын, а какой–то парень, утверждавший, что от Лехи, взамен он оставил два червонца.
На следующий день перед уроками Яковлев услышал обрывок разговора восьмиклассников, которые возбужденно обсуждали случай воровства в школе.
— Ты украл его? — прямо спросил Володька, когда отдавал Лехе деньги.
— Что?
— «Дипломат». Его искали.
Алексей не стал отпираться и, стараясь не глядеть на Яковлева, оправдывался:
— Мне очень, очень нужны были деньги, но это в первый и в последний раз, Володь. Клянусь…
Половина из «двадцатки» безвозвратно улетела к концу учебного дня, когда широким жестом Куницын кинул червонец продавщице пивного ларька, угощая всех ребят из класса. С приходом Лехи и частенько на переменах забегали сюда в ларек, преступно установленный метрах в ста от школы.
Яковлев пить пиво не стал. Весь оставшийся день он размышлял, оценивал поступки Лехи, свои, мучился от вопроса — нужен ли ему такой друг, как Леха, а если да, то как его сделать менее проблемным, не предполагая, что Алексей опять исчезнет на несколько дней и будет в школе появляться только с утра на несколько минут, чтобы узнать свежие новости, а заодно, как он выражался, для того, чтобы «обтяпать кое–какие делишки».
Володька собирался сходить домой к Лехе, но что–то не пускало, что–то останавливало: имеет ли право влезать в чужую жизнь со своими советами? А делать что–то надо было срочно, так как учители не на шутку грозились выгнать его из школы и в комиссию по делам несовершеннолетних передать дело. Но Леха пришел сам и пришел не один.
Пошатываясь, за Лехой, тяжело дыша, запрокидывая голову, как будто испытывая страшную боль, стоял один из его двух спутников с потрескавшимися губами и остекленевшими глазами. И, указывая на него, Куницын сказал:
Володька собирался сходить домой к Лехе, но что–то не пускало, что–то останавливало: имеет ли право влезать в чужую жизнь со своими советами? А делать что–то надо было срочно, так как учители не на шутку грозились выгнать его из школы и в комиссию по делам несовершеннолетних передать дело. Но Леха пришел сам и пришел не один.
Пошатываясь, за Лехой, тяжело дыша, запрокидывая голову, как будто испытывая страшную боль, стоял один из его двух спутников с потрескавшимися губами и остекленевшими глазами. И, указывая на него, Куницын сказал:
— Слушай, моему приятелю плохо, он отравился, видишь, какой бледный.
Володька понимающе кивнул головой.
— Слушай, Володь, — продолжал Леха, — принеси аптечку, мы посмотрим таблетки, может ему поможет что–нибудь.
Не ожидая подвоха, Яковлев вытащил из шкафа маленький отцовский чемоданчик с лекарствами, отдал ребятам, а сам отправился на кухню за водой для больного, и когда налил минеральной и принес доверху наполненный бокал, и когда увидел бегающие, по–волчьи блеснувшие глаза, и руки, быстро спрятанные в карманы, только тогда почувствовал запах спиртного и начал внимательнее рассматривать осунувшиеся лица, сгорбленные фигуры, поражаясь тому, как ребята не по годам состарены, и в искренности слов друга, в болезни его спутников, усомнился.
— Ну, мы пошли, Володь, спасибо за «колеса».
Внизу затихли торопливые шаги. Володька не понимал, почему не задержал Леху хотя бы на пять минут, чтобы возобновить прерванный разговор, корил себя, но что–то тревожное, чего не назвал бы вслух, потому что чувство это было неопределенным, подспудно подсказывало, что он не вынес бы и пятиминутного присутствия его спутников, и, машинально пощипывая кожу на шее, на щеках, вдруг понял, точнее догадался о цели их визита, догадался, что они что–то взяли, но что? Что конкретно их привлекло? Деньги? Ценности? Вещи? И он, ошарашенный этой мыслью о недозволенном, недопустимом, лихорадочно копаясь в одежде на вешалке, в шкафу, и тумбочке, шаря по карманам, заглядывая на холодильник, где под тюлевой накидкой хранились расходные деньги, убедившись, что все вроде нетронутым лежит на месте, махнул рукой: «А-а, ладно».
Алексей снова исчез на неделю, и Володька уже не рассчитывал увидеть его в ближайшие дни, но раздавшийся вечером, часов в девять, телефонный звонок разрушил это предположение. Яковлев вздрогнул: к тому, что каждый связанный с Лехой звонок приносит различные неприятности, он еще не привык.
— Володю к телефону можно? А, это ты, старик? Привет! — По голосу и по тому, что язык заплетался, было понятно, что Леха пьян. Слушай, Володь, я тебя очень прошу, если можешь, то, пожалуйста, мне, конечно, неудобно, ну…
— Говори прямо! Что у тебя?
— Короче, я сижу в «Театральном» — это около «Летающей тарелки», ну, там, где Управление речного пароходства, ты знаешь. Так я могу рассчитаться с официантом — грозится сдать в милицию. Ты знаешь, чем это грозит? В общем, я тебя очень прошу, приезжай ко мне, не хватает четвертака. Договорились? Я жду. Не дождавшись ответа Алексей положил трубку. «Знает мой характер, — раздраженно подумал Володька, проклиная себя за мягкость, — придется Сереге отдать «пласт». Как ни дорожил он новой пластинкой «Битлз», но денег больше взять было откуда.
Через час энергично распахнул двери бара, окунаясь в непробиваемую, едкую мглу табачного дыма и опасаясь свободно, полно дохнуть, начал задыхаться, ударил в глаза, ослепил, заставил зажмуриться изменчивый в цветах световой поток, тянущийся от мощных прожекторов, Володька закурил («Вроде полегчало») и вялой походкой направился в просторный со скачущими зайчиками отблесков от зеркал дискозал, где под натиском децибел в оглушающем реве музыки, под искрящимися фонарями среди танцующих скрывался Леха от платы за удовольствие, а разгневанный официант с перекошенной бабочкой, как представилось Яковлеву, метался я от стола к столу, вглядываясь в лица, пытаясь обнаружить прохвоста, и еще Яковлеву показалось, что лица сидящих за барной обшитой зеленым кожезаменителем стойкой, за столиками с вазами сухих цветов, в толпе, дергающейся под зажигательный ритм в центре на полу из плекса, — все лица напоминают поразительно лицо Лехи; и Володька оторопел — где искать?
Кто–то хлопнул по плечу сзади, и над ухом, срываясь, прохрипел пьяный бас:
— Я ж знал, меня ты не бросишь. Посидим?
Володька метнул на Алексея ошалелый взгляд, точно насквозь пронзил: смеется что ли? За руку, как ребенка, Куницын провел Яковлева между группками танцующих; Володька шел, не проявляя никакого сопротивления, как пьяный, покачиваясь, прищурившись, сверлил ненавидящим взглядом спину друга. Уселись, в бокалах запенилось шампанское.
— Не надо! — мстительно возразил Яковлев и решительно встал брезгливо бросив на стол серую бумажку. Из засасывающего, плотно обволакивающего полумрака хотелось вырваться, и музыка, и гам, и хохот сливались в сознании Яковлева в это безудержное: бежать, бежать, сломя голову. Леха что–то шептал с придыханием, какая–то девица с резкими чертами лица — эту резкость придавали явно, без меры намазанные лоснящиеся губы, которые сжимались и она словно фыркала — развалившись в кресле за соседним столиком, ухмылялась и, может, потешалась над мальчишеской выходкой Яковлева. «Обезьяна» — неприязненно подумал Владимир и чуть было не бросил ей это в лицо, но спохватился, и опять скачкам пронеслось в мозгу: быстрее отсюда.
— Этого теперь будет мало, — тягуче повторил Леха.
— Сейчас! — желчно отрезал Владимир. Этот тон, ехидство пьяного Лехи, нелепое положение, отсутствие денег, этот взгляд девицы — почти случайные совпадения задели самолюбие Яковлева, какое–то помутнение разом нахлынуло на него, и, рванувшись к выходу, расталкивая людей и тут же извиняясь, проклиная Леху путаясь в мыслях, где взять эти чертовы деньги и сколько, громыхнув перевернутым стулом, очнулся лишь на улице, когда жгучи морозный воздух, обдав свежестью, снова возбудил остро–щекотно чувство опасности за друга. Быстрыми шагами приблизившись проходящей по аллее девушке, Володька, по озорному улыбаясь преградил ей путь и, чему потом до ужаса поразился, не испытывая ни малейших угрызений совести, сбивчиво начал объяснять ситуацию, горячился, ругал друга, в залог отдавал часы, но к немалом своему удивлению, грустно улыбнувшись в ответ, девушка мол ч достала из сумочки все, что было, и, не считая, вручила Володьке.
— Стойте здесь и никуда не уходите, — на ходу бросил он, кинувшись обратно в дымную, пропитую стихию. Там, швырнув небрежно на стол бармену деньги, отыскал дремлющего над тарелкой салатом Алексея, приподнял за грудки грузное, разом обмякшее тело и поволок к выходу, и лишь после того, как аккуратно посадил друга на обледеневшую лавку, догнал незнакомку.
— Девушка! — с трудом переводя дыхание, обратился Владимир. — Извините, пожалуйста, еще раз за назойливость, но пока вы не дадите координаты, по которым мы вас найдем, отвязаться не рассчитывайте. — И теперь уже густо покраснел.
— Зачем? — недоуменно спросила девушка.
— Так надо…
— Да-а, хорош! — она кивнула на Алексея. — Тебе будет нелегко, но помочь ничем не могу. — Она поправила выбившиеся из–под меховой шапки пряди каштановых волос и развернулась с намерением продолжить движение, но Володька придержал ее:
— Мы возвратим непременно.
— Ну что ж? Хорошо. Если надумаете, позвоните по этому телефону, — и на подставленной услужливо ладони Яковлева она набросала шесть цифр, потом, укладывая авторучку в сумку, добавила, — спросите Оксану.
С несдержанной злобой кроша каблуками полусапожек смерзшиеся комья снега, Володька пересек улицу, склонился над сжавшейся фигурой, побил по щекам. Сейчас, если бы Куницын соображал, Володька, пожалуй, высказал бы ему то, о чем боялся думать, — о том, что жизнь Лехи отвратительна, что их дружба — затянувшаяся игра, в которой предопределен победитель — диктующий свои условия Леха, а Яковлев лишь послушный исполнитель его желаний, и та искренность, с которой они когда–то подали друг другу руки, исчезла, и на ее место вкрался чудовищный обман, о котором Яковлев тогда не задумывался, считая его мелким, ничтожным по сравнению с тем, что объединяло их; и грызло, и беспокоило неотступно внутри, что Леха — приспособившийся подлец, конченый человек, и одновременно против этого рождался протест, сводившийся к тому, что Леху пора выручать, потому что он тонет. И тут он понял, какая мысль не отпускает его, дерет, давит: в падении Алексея есть и его вина. «А может это заблуждение? Может Леха, скажем так, вовсе не утопленник, а, допустим, заблудившийся парень или легкомысленный? Разве у меня есть основания для того, чтобы в чем–то безоговорочно упрекать его? Или я не прав?» И, не справляясь с колотившей тело дрожью, беспрестанно споря сам с собой, пока, от жары задыхаясь и обливаясь потом, тащил друга до дома, и вечером измученный, нырнув в постель, казавшуюся жесткой с хрустящим бельем, до тех пор, пока сон мутной пеленой не покрыл сознание, и глубокой ночью, просыпаясь по несколько раз, и потом, днем, когда одноклассники пришли узнать, почему он не присутствовал на занятиях, Яковлев, невпопад отвечая, не мог понять, что его связывает с Лехой.