Перед следующим занятием мы очень волновались, естественно, спрашивали друг у друга: «Ты что написал?» – «А ты?» Но ответ у всех был один: «Потерпи, услышишь!»
Илья Львович запаздывал, а когда пришел, быстро прошел к столу и сказал: «Завтра уезжаю на фронт, надеюсь приехать через месяц-другой. Ну, а теперь послушаем, как вы выполнили домашнее задание…»
Первым читал Беленков. Это была целая поэма о грибах, где действовали фараоны, которые с помощью ядовитых грибов уничтожали своих врагов, описывались фараоновы пиры. Аркадий Беленков был одним из любимых учеников Ильи Львовича, и он слушал его с доброй улыбкой, усмехаясь, а когда тот кончил читать, коротко сказал ему: «Спасибо!»
Потом читал Александр Соколовский, это тоже было длинное стихотворение на мотив известной народной песни: «Гриб-боровик, всем грибам полковник, повелел, приказал грибам на войну идти». Только у Соколовского война была уже современная, Отечественная, и все хорошие грибы – белые, подберезовики, подосиновики, лисички, опята – были советскими мужественными воинами, а мухоморы, поганки и прочие ядовитые грибы – наглыми фашистами, посягнувшими на нашу землю.
Наконец настала моя очередь. Я написала короткое, в три строфы, стихотворение, этакий портрет гриба:
Когда я прочитала последнюю строчку, Илья Львович вдруг громко и совсем по-детски рассмеялся и весело сказал:
– Есть и поэты такие, полюбопытствуют в молодости и быстро становятся ленивы. А поэзия ленивых не терпит!
Это был последний семинар, на котором мне посчастливилось присутствовать. Илья Львович уехал на фронт, а вскоре я покинула Литинститут – стали рождаться дети.
Встретились мы уже в 1946 году, осенью, в доме одного из учеников Ильи Львовича, и нашего соседа, поэта Александра Яшина. Илья Львович пришел с женой. Он был в штатском, немного погрузнел, почти не шутил, мало улыбался. Много пришлось ему пережить за эти годы – и грубый разнос Сталина за стихотворение «Кого баюкала Россия», и другие проработки, а совсем недавно отгремело грозное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». И чудо, что фамилия Сельвинского не попала в газету вместе с Зощенко и Ахматовой. Сейчас, когда мы читаем архивы, узнали, что Жданов со Сталиным разносили его стихотворение «Севастополь».
Я в то время ждала очередного ребенка, и, прощаясь, Илья Львович спросил меня:
– Стихи пишете?
– Нет, – смущенно ответила я.
– Ну что ж, это значит, что вы счастливы, и я очень рад за вас. Женщины обычно пишут или в юности, или когда им плохо.
Как часто потом, после смерти моего мужа Юрия Николаевича Либединского, вспоминала я эти его слова, когда писала свою первую книгу «Зеленая лампа»…
И еще об одной встрече хочется рассказать. Октябрь 1958 года. В Ялтинском доме творчества собралась уже традиционная для этого времени компания – Паустовские, Каверины, Шкловские, Оксман, Данины, Кроны… Днем, направляясь в столовую, я столкнулась в дверях с Ильей Львовичем. Он нес два больших, видимо, очень тяжелых чемодана.
– Что же это вы такие тяжести таскаете?! – воскликнула я, даже не поздоровавшись. – Вы же не тяжелоатлет…
– Но я борец и, прежде всего, мужчина, – шутливо ответил он. – Не могу же я допустить, чтобы Берта Яковлевна хоть один из этих чемоданов тащила. Она и так, бедная, сейчас достаточно переволновалась, да и я, признаться, тоже…
– Как прекрасно, что еще не перевелись рыцари на Руси, – в тон ему ответила я. – А что же заставило вас так переволноваться?
– На одной из последних станций перед Симферополем мы с Бертой Яковлевной вышли на перрон и, пока прогуливались, вдруг увидели, что поезд наш медленно пошел… Жена потребовала, чтобы я вспрыгнул на ходу, так как там остались все наши вещи и деньги. А Берта Яковлевна осталась в халатике и без копейки, представляете?! Но начальник вокзала, которому она, плача, всё рассказала, посадил ее в такси, и на следующей станции она догнала поезд…
В дневнике Ильи Львовича, любезно предоставленном мне его падчерицей Цецилией Александровной, есть такая запись:«24 октября. День моего рождения. Неожиданно и стихийно он вылился в целое событие дома отдыха: море цветов, как у тенора, подарки. Вечером мой концерт, после чего в моей комнате буквально митинг с шампанским в бокалах у каждого. Все стояли вплотную, а я в центре. Едва-едва поворачивался».
Я хорошо помню этот вечер. Илья Львович читал в гостиной «Венок сонетов», слушали, буквально затаив дыхание. А потом просили почитать и ранние стихи. Какие именно стихи он читал по просьбе друзей, я точно не помню, но помню, что в конце ему долго-долго аплодировали, поздравляли. Помню, как Ольга Дмитриевна Форш сказала:
– Давно не испытывала такого наслаждения. Ничего они с русской поэзией не сделают. Никогда.
А через год, в середине ноября, в новом здании ЦДЛ состоялся юбилейный вечер Сельвинского в связи с его шестидесятилетием. Это был радостный светлый вечер, первый вечер в новом здании ЦДЛ, и во всё время этого замечательного вечера меня не покидала мысль, как это прекрасно, что дом открывается чествованием истинного таланта.
После вечера, мы были так радостно взволнованы, что не хотелось возвращаться в домашнюю обыденность. И мы долго сидели с Юрием Николаевичем Либединским и Валерией Анатольевной Герасимовой в скверике возле нашего дома в Лаврушинском переулке.
– Много горького выпало на долю нашего поколения, – сказал Юрий Николаевич, – но, право же, наверное, многое можно пережить ради того, чтобы стать свидетелем такого торжества талантливого человека. Я так рад за Сельвинского, что и сам счастлив.
Через несколько дней Юрия Николаевича Либединского не стало, и я благодарна судьбе и Илье Львовичу, что одним из последних его впечатлений на земле был этот прекрасный вечер.Мила, чтобы этого больше не было!.
Милочка Давидович, Людмила Давидович, Людмила Наумовна… Ее любили композиторы и артисты, художники и поэты, несметные тысячи поклонников эстрады.
В двадцатые, тридцатые и сороковые годы романсы и песни на слова Людмилы Давидович, такие, как «Пока, пока, уж ночь не далека…», «Я возвращаю ваш портрет», «Счастье лежит у нас на пути, а мы проходим мимо», «Хорошо на верхней полке у раскрытого окна», «Играй, мой баян», и многие-многие другие без конца звучали с эстрады, по радио, на пластинках в исполнении Леонида Утесова, Кето Джапаридзе, Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой. Ее скетчи и юморески исполняли Аркадий Райкин, Миронова и Менакер, Марта Цифринович, Сергей Образцов – всех не перечислишь. Так же, как не перечислить ее друзей, назову лишь некоторых из них: артисты Николай Черкасов, Борис Чирков, Николай Акимов и Елена Юнгер, Николай Петров и Людмила Скопина, Борис Тенин и Лидия Сухаревская. На ее слова писали песни композиторы Соловьев-Седой, Матвей Блантер, Никита Богословский.
Ее литературный талант высоко ценил Михаил Зощенко, еще в тридцатые годы рекомендовавший ее в Союз писателей.
Но был у Людмилы Наумовны еще один талант, столь редкий в наше время: талант дружбы, доброты, талант жизнелюбия и радости дружеского общения.
Людмила Давидович – ровесница века. Она прожила долгую и, по ее настоятельному утверждению, ОЧЕНЬ счастливую жизнь. Впрочем, трудностей и горя в ее судьбе, право же, хватило бы на несколько человеческих судеб. Но таково было свойство ее натуры: не помнить плохого и благодарить за хорошее. Умерла она восьмидесяти семи лет от роду, никогда, в отличие от многих других женщин, не скрывая своего возраста, с улыбкой повторяя: «Я женщина, потерявшая ровесниц!» Но вернемся к началу…
Родилась Людмила Давидович в Санкт-Петербурге, в семье бухгалтера. В 1937 году 8 декабря, в день ее рождения, отец был арестован, и с тех пор этот день для нее навсегда перестал быть праздником. Отца объявили норвежским шпионом, и он погиб в сталинских застенках. В пятидесятых годах его реабилитировали, и когда Людмила Наумовна спросила следователя, выдававшего ей справку о его реабилитации, на каком основании его, скромного бухгалтера, объявили именно норвежским шпионом, тот довольно цинично ответил: «Вероятно, шведский и датский в тот день уже были арестованы…»
С детства обладая незаурядным артистическим талантом, который, увы, ей не суждено было реализовать на сцене, Людмила Давидович в 1916 году была принята в театральную студию знаменитого петербургского трагика Давыдова.
25 октября 1917 года студийцев отправили в Зимний дворец для поддержания духа юнкеров – для них играли комедию А.Н. Островского «Правда хорошо, а счастье лучше». Но пока студийцы поддерживали дух юнкеров, произошли непредвиденные исторические события – залп «Авроры» и всё, что за этим последовало. Студийцев задержали до утра в Зимнем дворце и лишь к полудню следующего дня, уже под конвоем красногвардейцев, развезли по домам.
Когда же мать, которая провела бессонную ночь, волнуясь за судьбу юной дочки, услышала наконец долгожданный звонок и отворила дверь, она в отчаянии воскликнула:
– Мила! Чтобы этого НИКОГДА больше не было!
– Увы, мамино предостережение опоздало на несколько часов! – со смехом заключала свой рассказ Людмила Наумовна.
Маленькая, тоненькая, подвижная Милочка Давидович была необыкновенно привлекательна. В восемнадцать лет она выходит замуж, и молодые уезжают в свадебное путешествие в Париж. Но вскоре Милочку вызывают в Петроград в связи со смертельной болезнью матери. Она возвращается в Россию, и больше молодым супругам встретиться никогда не пришлось.
Личная жизнь Людмилы Давидович сложилась нелегко, хотя были и романы, и замужество.
Перед войной она познакомилась с артистом Ленинградского театра драмы и комедии, которым руководил Николай Акимов, Александром Васильевичем Смирновым. Они влюбились друг в друга и решили пожениться. Неожиданно Людмилу Наумовну вызвал доктор:
– Вы знаете, что у Смирнова недавно была тяжелая операция?
– Знаю.
– Я должен вас предупредить: у него обнаружен рак почек. Одну почку пришлось удалить, но вторая тоже затронута. Он проживет в лучшем случае шесть лет, в худшем – год…
– Беру год! – решительно ответила Людмила Наумовна и, стараясь говорить как можно спокойнее, добавила: – Прошу об одном: чтобы ни он, ни окружающие не знали о том, что ему грозит.
– Обещаю, – коротко ответил доктор.
Александр Смирнов прожил шесть лет.
– Как мы были счастливы! – говорила мне Людмила Наумовна. – Правда, вскоре началась война, и мы вместе с ним пережили тяжелейшую блокадную зиму, пока театр не был эвакуирован. Но разве это могло помешать нашему счастью? Голодали? Конечно! Но актрисы нашего театра отказались съесть косметические кремы, говорили: умрем красавицами!
В конце войны супруги поселились в Москве, где А.В. Смирнов стал работать в Театре им. Пушкина. Друзья помогли им получить комнату в коммуналке. Однако милиция отказывалась их прописывать. Но тут неожиданно помогла популярность песен Людмилы Давидович. Когда она в очередной раз пришла в отделение милиции, уже потеряв всякую надежду, у начальника в кабинете был включен радиорепродуктор. По радио передавали песню Соловьева-Седого «Играй, мой баян».
Начальник сделал предостерегающий жест рукой, чтобы просительница молчала, – хотел дослушать песню. И когда певец смолк, начальник разнеженно сказал:
– Вот это песня! И кто только такие сочиняет?!
– Слова написала я… – смущенно проговорила Людмила Наумовна.
– Вы?! – недоверчиво воскликнул начальник. – А доказать можете?
– Могу принести ноты, где напечатан текст и обозначена моя фамилия…
– Зачем мне ноты? – рассердился начальник. – Я не пианист! А можете вот сейчас, здесь, спеть ее мне, со словами чтоб!
«Была не была, подумала я, – рассказывала Людмила Наумовна. – И вспомнив свое артистическое прошлое, я быстро поднялась со стула, вытянула руки по швам и громко запела. Начальник смотрел на меня с восхищением. “Молодец, баба!” – воскликнул он, когда я умолкла, и, переходя на “ты”, добавил: “Что ж ты до сих пор молчала? Давай сюда свои бумаги!”»
С пропиской было улажено, но нужно было встать на учет в профсоюзе, чтобы получать продовольственные карточки. Помочь ей в этом вызвался Виктор Ардов, известный сатирик.
– Мила, – строго сказал он. – Я поеду с вами. Но одно условие: говорить буду я. Вы молчите. И чтобы ни слова! Возьмите с собой документ, подтверждающий, что вы были в Ленинградской блокаде.
Красивый, элегантный, с длинной черной бородой и такими же длинными черными глазами, Виктор Ардов, постукивая старинной тростью с тяжелым серебряным набалдашником, галантно распахнул перед Людмилой Наумовной дверь в кабинет ответственного профсоюзного деятеля.
– Перед вами уникальная личность! – провозгласил он своим бархатным баритоном. – Эта женщина пережила Ленинградскую блокаду – вот справка, была контужена и потому временно глухонемая! Но это пройдет… Мало того, она принимала участие во взятии Зимнего дворца в 1917 году. И этого мало. Именно в ее платье Керенский бежал из Петрограда, – и, повернувшись к Людмиле Наумовне, стал изображать руками азбуку глухонемых. – Я говорю правду? – обратился он к ней. От неожиданности она и вправду лишилась дара речи. – Я говорю правду? – строго переспросил он, сопровождая слова размашистыми жестами.
Заливаясь краской, Людмила Наумовна неуверенно кивнула головой.
– Вот то-то!
В профкоме Людмилу Давидович восстановили.
А между тем, в соответствии с предсказаниями врачей, в состоянии здоровья ее мужа наступило ухудшение. Она связалась по телефону с ленинградским врачом, делавшим ему операцию.
Выслушав ее, он сказал:
– Есть два варианта. Первый: вы привозите его к нам в клинику, мы постараемся потянуть полгода-год, но это будет мучительное лечение, и мы должны будем сказать ему правду…
– Второй?
– Я пересылаю вам сильные обезболивающие лекарства. Больной ни о чем не будет догадываться, но проживет не больше двух месяцев.
– Выбираю второй вариант, – мужественно ответила Людмила Наумовна.
В тот день она долго ходила одна по городу – надо было собрать все душевные и физические силы. И можно только дивиться, откуда они брались у этой маленькой хрупкой женщины, отнюдь не отличавшейся богатырским здоровьем.
Ничего не говоря мужу, она подписала множество новых договоров с издательствами и театрами, с Москонцертом и филармонией, заняла деньги у друзей.
Они ходили по театрам и музеям, обедали в дорогих ресторанах, приглашали к себе друзей. «Ведь кончилась война, Саша, – говорила Милочка. – Должны же мы отпраздновать это историческое событие!»
Второй месяц подходил к концу…
Однажды вечером, ложась в постель, он сказал ей:
– Милочка, я, наверное, самый счастливый человек на свете… – И поцеловал ей руку.
Утром он не проснулся…
Спустя сорок один год мы похоронили Людмилу Наумовну рядом с ним на Ваганьковском кладбище.
Людмила Давидович очень любила Одессу. У нее там было много друзей, и долгие годы она каждое лето проводила в этом городе.
«Пока ходишь, надо ездить!» – был ее любимый девиз.
– Удивительный город! – восхищалась она. – Такое увидишь, такого наслушаешься, только успевай записывать. Вот, например, реклама в шляпном магазине: «Шляпы идут всем и при всех обстоятельствах».
– Еду в трамвае, напротив меня молодой человек. К нему подходит кондукторша: «Гражданин, возьмите билет, вы уже третью остановку едете зайцем». – «Не возьму!» – «Почему?» – «У меня сегодня день рождения!» – «Хм, интересно, почему вы решили его праздновать в трамвае?»
– Я сняла комнату, в которой до меня жила Фаина Георгиевна Раневская. Хозяйка с гордостью рассказывает: «Когда Фаина Георгиевна идет по улице, весь город делает ей апофеоз…»
– Пришла я на пляж, не успела раздеться, как подходит ко мне какой-то незнакомый человек: «Мадам, вы приехали сюда загорать или стесняться?» А неподалеку старый фотограф с большим неуклюжим фотоаппаратом-треножником. На аппарате плакат: «Пляжные сюжеты у камня». Фотографии почти все получаются неудачные, клиенты то и дело подходят к нему с претензиями. Он берет в руки свою продукцию, сокрушенно качает головой: «Плохо, очень плохо! Ну ничего, лишь бы не было войны!»
До конца жизни Людмила Наумовна так и прожила в коммуналке, в единственной своей комнате. Комната была светлая и довольно просторная. Но вот грянул капитальный ремонт, и Людмилу Наумовну ЖЭК поставил в известность, что от ее комнаты будет отрезано какое-то количество метров для ванной, которой до этого в квартире не было. Естественно, что это сообщение ее мало обрадовало. Она отправилась в домоуправление с твердым намерением отстаивать свои права. По возвращении она звонит мне по телефону веселым голосом и смеется:
– Пришла я в этот чертов ЖАКТ, как называл его Зощенко, а там встретила соседа по подъезду, старый мудрый еврей, поделилась с ним своими неприятностями, а он мне в ответ: «Зачем огорчаться? В наши годы лучше лишний раз помыться, чем лишний родственник проездом!» Я подумала: а ведь он прав, и пошла домой.
Но небольшая жилплощадь не мешала ее друзьям и родственникам широко пользоваться ее гостеприимством. Да она и сама всегда была рада прийти на помощь людям. Так несколько месяцев в ожидании получения квартиры жил у нее художник Игин. Правда, ночевать ему приходилось под столом, даже раскладушку поставить было некуда. В то время за Людмилой Наумовной активно ухаживал поэт Александр Безыменский. Однажды, когда Людмила Наумовна лежала дома со сломанной рукой, Игин, вернувшись вечером, вдруг сказал: