Впрочем, я и после этого не перестал ходить в гости к р. Шимону. Помню, как в один из моих визитов р. Шимон заметил, что у меня на пальто не хватает пуговицы. «У вас вчера с братом произошла размолвка?» – спросил р. Шимон. Я сильно покраснел, и мне пришлось признаться, что его догадка верна. «И что, прямо-таки дошло до рукопашной?» Я еще сильнее залился краской. Когда я признался, что и это верно, р. Шимон прищурился и сказал: «Ты видишь? Пуговица выдернута с мясом. Сразу ясно, кто-то применил физическую силу. Лея, – обратился он к жене, – будь добра, пришей Бен-Циану из Хорала пуговицу на пальто. Мне бы не хотелось, чтобы он шел по улице с оторванной пуговицей… это не делает чести ученику тельшайской йешивы!» Из его слов было понятно, что «не делает чести» относится не только к пуговице…
Через два месяца после приезда в Тельши, в последний день Хануки 5657 (1896) года, мы справляли мою бар-мицву в квартире извозчика Неты, у моего двоюродного брата. Я прекрасно помнил, как справлялись бар-мицвы моего двоюродного и старшего братьев: к нам приходил весь город, произносились толкования Торы, обстановка была торжественной и праздничной. А тут мы просто сидели вокруг стола и ели блины. Эти блины очень отличались по вкусу от наших: они были тонкие, плоские, со шкварками, обжаренные в гусином жире. Нас было всего пятеро: мои братья – родной и двоюродный, я и извозчик Нета с женой. Едва мы принялись за еду, как случился сюрприз: двоюродный брат встал и зачитал письмо из дома, посланное с нарочным и полученное утром того же дня. В письме меня поздравляли с бар-мицвой; под ним подписались мой отец, дядя-раввин, судья р. Шмуэль Гурарье, габай, меламеды, мои преподаватели и родственники. Письмо было отправлено из синагоги в первый день Хануки – его решили прислать заранее, чтобы я его получил в качестве подарка на бар-мицву. Спустя неделю я получил второе письмо, которое было отправлено членами общины прямо из нашего дома, куда они пришли поздравить моих родителей. Под поздравлением подписались все собравшиеся.
Я полагал, что из-за этих-то писем Шмуэль из Млат и упрекнул меня в «избалованности». И на все мои возражения, что он преувеличивает и у него нет оснований упрекать меня, он не обращал никакого внимания.
5657–5668 годы были временем бурных перемен в тельшайской йешиве. Йешива переехала в новое здание, нам начали преподавать религиозную этику, что привело к сильному недовольству учащихся. Нескольких учеников исключили, то и дело вспыхивали склоки, в ученической среде начали распространяться просвещение и сионизм, и главы йешивы нещадно с этим боролись…
День переезда йешивы в новое здание отмечался с особым благочестием. Главы йешивы и ученики в этот день постились, молились и читали вслух подобающие случаю псалмы; книги Торы были торжественно перенесены в новое здание йешивы. Р. Элиэзер Гордон в тот день дважды читал проповедь; публично читали вечернюю молитву, установили дежурство, чтобы чтение Торы в йешиве не прекращалось ни на минуту. Поскольку я всегда вставал очень рано, мое положение было очень заметным, и в частности при выполнении этих «заповедей». Руководство йешивы прилагало большие усилия, чтобы ввести преподавание религиозной этики (мусар){217}, как ввиду важности самого предмета, так и в качестве заслона от «просвещения» и «сионизма», которые начали распространяться среди учащихся. В качестве надзирателя йешивы был приглашен р. Лейб Хасман из Кельме, один из наиболее «благочестивых и ученых мужей». На учеников была возложена обязанность каждый день в течение получаса между минхой и мааривом изучать этические сочинения: «Месилат йешарим», «Ховот ха-левавот»{218}; моральные поучения р. Исраэля из Салант{219}, сочинение Мендла Лефина «Хешбон ха-нефеш» (по сути представлявшее собой переработку книги Бенджамина Франклина{220}) и еще несколько книг по религиозной этике. Новые порядки вызвали недовольство со стороны учащихся. В один из вечеров, в учебный час, когда со всех сторон доносились голоса, читающие Тору, в окно влетел камень и разбил стекло. Это был условный знак. Сразу поднялась суматоха. Все старшие ученики начали говорить: «ш-ш-ш… ш-ш-ш…», и занятия прекратились. То тут, то там гас свет, как будто от ветра. Надзиратели бегали по залу, не зная, что предпринять. Минут через десять в помещение ворвался р. Элиэзер Гордон и сразу пошел по рядам. «Кто это сделал? Путь выйдут те, кто чем-то недоволен! Те, из-за кого прекратилось чтение Торы!» Вперед вышел юноша из Курска, ученик третьего класса. Его слов я не расслышал, хотя это все происходило совсем рядом со мной. Вдруг раздался голос р. Элиэзера: «Посланец греха!» Раздались две пощечины, и гулкое эхо этих пощечин заполнило все пространство зала…
Юношу из Курска и его друга родом из Крож выгнали из йешивы. Занятия на время отменили, и йешиботники гуляли по улицам. Горожане шутили: «Казаки раввина в городе!» Через два-три дня занятия возобновились. Те, кто стоял во главе мятежа, были «облагодетельствованы» деньгами на дорогу; религиозная этика теперь изучалась не в обязательном порядке, а по усмотрению учащихся.
Поскольку изучение религиозной этики стало добровольным, главы йешивы решили активно привлекать к нему юных учеников. Я был самым молодым учеником из всей йешивы. Примерно моего возраста оказались еще трое: Исраэль из Векшны (впоследствии получивший известность как Исраэль Эфройкин{221}), Хаим-Лейб из Трашкун (мы с ним потом виделись в Берне, где он изучал медицину) и еще один юноша из Кретинги, родственник (кажется, племянник) Давида Вольфсона{222}, на деньги которого он и учился. Надзиратель р. Лейб пригласил нас на праздник Ту би-Шват к себе домой. Приглашение передал нам второй надзиратель – р. Шабтай. В тот год Ту би-Шват пришелся на субботу. Мы были приглашены к трем часам дня. На улицах лежали сугробы снега. В назначенный час мы были на месте. Вся семья р. Лейба жила в Кельме, а он ютился в Тельши, в небольшом доме, куда нужно было входить через узкие и выстуженные сени. В сенях стояли две скамьи, к которым вели пять ступенек. Мы постучались. Нам было велено немного обождать в сенях. Стоять в снегу было не очень-то удобно. Мы (в субботу!) очистили скамейки от снега и сели. Ждать пришлось четверть часа. Исраэль из Векшны предложил уйти. «Это противоречит еврейской морали – сначала пригласить гостей, а потом держать их на холоде в снегу».
Однако мы не поддержали его. Спустя еще пятнадцать минут двери открылись, и р. Лейб предложил нам войти. Мы вошли, сели, и он сразу же стал говорить о том, что праздник Ту би-Шват – это Новый год деревьев, что человек подобен «дереву в поле», и в юности он особенно хрупок, а хрупкие растения нужно сажать в почву и наблюдать за их ростом, и посему, так как мы юные и еще очень хрупкие, наш рост должен быть направляем моралью. На этом месте Исраэль из Векшны заулыбался и, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, посмотрел р. Лейбу прямо в глаза. Этим он, видимо, хотел показать, что только почтенье к ребе не позволяет ему рассмеяться в ответ на его слова. Я же слушал крайне серьезно, мысленно сравнивал слова р. Лейба и высказывания хасидов о «корнях» – о том, что человек питается от корня своей души, и о «сосудах изобилия» – и сопоставлял все это с поведением р. Шимона, с тем, как он принимает учеников и сам подносит им угощение: чай, фрукты, пироги… Кстати, в Израиле мне потом довелось повстречаться с р. Лейбом Хасманом. В 1928 году я ездил на экскурсию в Хеврон с учениками учительского семинара. С нами ездил ныне покойный р. Давид Елин{223}. В Хевроне мы первым делом решили посетить йешиву «Слободка»{224}. По пути я рассказывал Давиду Елину о надзирателе йешивы р. Лейбе Хасмане и о той проповеди, которую он прочитал нам, молодым, в связи с «праздником деревьев». Когда мы вошли во двор йешивы, нас поразил душераздирающий крик, сопровождавшийся частыми и странными вздохами. Давид Елин испугался. Я его успокоил, сказав, что это просто один из юношей решил «уединиться» для «душевной исповеди». Мы пошли на предвечернюю молитву. По окончании молитвы Давид Елин сказал, что нам нужно подойти и поздороваться с р. Лейбом, который был то ли главой йешивы, то ли ее надзирателем. Мы подошли, и нас представили. Когда мы обменялись приветствиями, р. Лейб заметил, что наши имена ему кажутся знакомыми. Я ответил, что учился в Тельши. Ребе спросил, откуда я родом. «Из Хорала», – сказал я в ответ. «Ах вот оно что! – с изумлением воскликнул р. Лейб. – Бен-Цион из Хорала! Припоминаю, припоминаю… Очень жаль, что урок морали, преподнесенный мною тогда, пятнадцатого швата, не оказал на вас должного влияния. Впрочем, он принес пользу вашему родственнику, Лейбу из Хорала!» (моему двоюродному брату). По-видимому, и на самого р. Лейба сильно подействовали его первые неудачи в попытке повлиять на юных учеников.
Первым человеком в Тельши, который вызвал у меня желание отправиться на поиски сочинений просветителей и даже навел на мысль о том, как их найти, был р. Элиэзер Гордон, который в своих лекциях нередко подвергал критике идеи представителей Гаскалы{225}. Чаще всего ребе упоминал имена Греца{226}, Вайса{227} и даже цитировал Вайзеля{228}, превознося его «Книгу достоинств». Он также с удовольствием упоминал имена других деятелей первого поколения Га скалы.
Помню, как во время одной из лекций ребе яростно обрушился на Греца за его «Историю евреев», в которой говорилось, что перейти реку Иордан для евреев никакого труда не представляло. «Иисус Навин перевел народ через реку Иордан в один из весенних дней, когда стояла сухая ясная погода». «Прежде всего, – вопрошал р. Элиэзер, – откуда Грец узнал, что погода была ясной, – а если она была облачной? Он упоминает факты, которые ему неоткуда знать, зато о том, что хорошо известно, умалчивает. Как будто Иисус Навин просто так «перевел народ через реку Иордан» – а они не шли по водам! То чудо, о котором во всех подробностях сообщается в книге Иисуса Навина, Грец оставляет за скобками. А впрочем, – подытожил ребе, – если Грец не упоминает о чуде перехода через Красное море – мы на него не в обиде. Море также довелось перейти крупному и мелкому рогатому скоту, который евреи вывели из Египта, но узрел ли скот, как расступаются воды? Мало того, чтобы присутствовать при совершении чуда, нужно еще обладать способностями его узреть…» В другой раз ребе опровергал идеи Вайса относительно «Синайского откровения» и Устной Торы, а также упомянул книги Захарии Френкеля «Пути Мишны». Из всего это я сделал вывод, что у ребе есть немало светских книг. Я подружился с сыном ребе, Шмуэлем, он был младше меня и регулярно доставал мне книги для чтения. Но давал он их мне совсем ненадолго: на ночь или на субботу. Это было очень неудобно. Помню, как однажды Шмуэль рассказал мне о том, что у него появилась прекрасная книга, «Хижина дяди Тома»{229}, об освобождении негров из рабства, в переводе Авраама Зингера. Но дать он ее мне может только на одну ночь. Я взял книгу и читал ее, не отрываясь, всю ночь напролет. Утром я успел одеться до прихода служки йешивы, который приходил будить учеников, и был готов к выходу. Моему брату не понравилось, что я не оставил для него книгу еще на день. К тому же его разозлило, что я всю ночь не спал. Служка, пришедший нас будить, увидел, что я уже собрался, и назвал меня «образцом для подражания». Брат процедил сквозь зубы: «Ты просто образцовый грешник».
Интерес к Гаскале побудил меня читать газеты. Читать газеты было разрешено. Мы подписались на «ха-Мелиц» большим коллективом из пятнадцати человек. Поскольку мы с братом заплатили меньше всех, то всегда были последними в очереди. Мы получали газету через две недели после того, как ее привозили в город, то есть почти через восемнадцать дней после ее выпуска. Но несмотря на это, мы были прекрасно осведомлены о том, что происходит в мире, особенно интересовала нас полемика вокруг дела Дрейфуса{230}.
Еще одним мощным импульсом к увлечению идеями Просвещения послужило для меня двухнедельное пребывание в Ромнах в элуле 5657 года (август-сентябрь 1897 года). На праздники я решил уехать домой, а брат остался в Тельши. По дороге я остановился у моего дяди Пинхаса Островского, который пригласил меня немного погостить у него. У него была уютная квартира. Особенно мне нравилась просторная веранда, три стены которой были стеклянными. Каждая стена представляла собой огромное окно. В доме дяди была богатейшая библиотека, и три ее свойства меня особенно поразили. В каждом из шкафов находились книги определенного вида: Танах с комментариями и там же книги по грамматике древнееврейского языка, Талмуд и Законодатели, а также различные мидраши{231}, названий которых я даже и не слышал. В отдельном шкафу хранились «раввинистические респонсы» – тексты с вопросами и ответами. Во-вторых, там был еще один шкаф, полный светских книг. Названий этих книг я тоже никогда не слышал. Среди них было много новых книг, из которых еще не выветрился запах краски. И в-третьих, в том шкафу, в котором лежали «раввинистические респонсы», все книги принадлежали моему деду: каждая книга была надписана «Цви-Яаков ха-Леви Динабург, раввин святой общины Хорала, да хранит его Всевышний».
У дяди я пробыл десять дней. По привычке рано вставал, садился на кресло-качалку (его я тоже видел первый раз) и принимался за чтение. За десять дней я успел прочесть «Собрание Израиля» Шауля-Пинхаса Рабиновича{232}, выпуски изданий «ха-Асиф»{233}, «Пардес»{234}, «Календарь Ахиасафа»{235} и исторические рассказы: «Четыреста лет тому назад» Бен-Авигдора{236}, «Долина кедров»{237}, «ха-Рав лехошиа»{238}, выпуски «Воспоминаний о доме Давида» Фридберга{239}, а также фридберговские «Повествования о жизни евреев в Испании». Дядиным зятем был Йехуда-Лейб Гамзу{240} – поэт, опубликовавший несколько сборников стихов и даже две пьесы на иврите («Абарбанель» и «Эзра, или Возвращение в Сион»), которые были частично переведены с русского. Он также был постоянным автором в «ха-Цфире» (где он писал под псевдонимом «ха-Ари ше-бе-хавура»). Он также опубликовал несколько статей, направленных против Ахад ха-Ама{241}. Мой дядя его очень уважал. Дядя, Гамзу и все домочадцы сначала очень радовались, видя, как я поглощаю книги, однако вскоре стали возражать против этого.
Моя тетя с самого раннего утра заставала меня сидящим на кресле и читающим книгу. Она тут же принималась меня поучать. Тетя рассказала мне о том, что мой дед, Цви-Яаков, тоже любил рано вставать, и это послужило причиной его ранней болезни и смерти. Он умер в возрасте двадцати восьми лет. «Если ты будешь делать так же, как он, то, не дай Бог, и с тобой случится то же самое. Другое дело – мой отец, дедушка Авраам, во всем любил порядок. Вовремя ест, вовремя занимается, вовремя ложится спать. К старости и он стал вставать рано. Вот увидишь…» – все это она рассказывала за обедом, а дядя сказал, что он не хочет, чтобы я оставался у него на целый месяц, как он предполагал вначале, – в основном из-за того, что я не занимаюсь Торой. А читать светские книги – для этого много ума не надо…
Мой брат оказался еще более тесно связан с Гаскалой, чем я. Он сдружился с семьями нескольких весьма известных в Тельши деятелей Гаскалы (Либерман, Нафтулин, Домани), и о нем пошли дурные слухи. Дошли они и до р. Йосефа-Лейба. Один раз я даже ходил к нему заступаться за брата. Р. Йосеф-Лейб принял меня очень приветливо, успокоил, сказав, что ничего плохого не случилось и что он не поверил дурной молве. «Однако, – обратился он ко мне, – ты вот защищаешь брата, постарайся, пожалуйста, чтобы тебе самому не понадобился защитник и поручитель».
Гаскала и «посторонние» книги привели к разрыву между нами и двоюродным братом. Тот был далек от всего этого. Он очень усердно учился, выделялся своим благочестием, и р. Лейб Хасман не мог на него нарадоваться. И вот он посчитал своим долгом прочесть нам наставление и написать о нас своему отцу-раввину, что мы увлеклись «посторонними книгами». Все это привело к полному разрыву наших отношений.
Расставание с йешивой у меня и у брата прошло по-разному. Он получил деньги на дорожные расходы с ясной и недвусмысленной формулировкой: уходи и не возвращайся. Если ты обратишься к нам с просьбой вернуться, мы тебя не возьмем обратно. Мне же советовали не уезжать. А р. Йосеф-Лейб даже специально позвал меня к себе и настойчиво советовал не покидать йешиву вместе с братом. Когда я сообщил, что все-таки уезжаю, мне сказали, что, если я захочу вернуться, я должен буду, конечно, обратиться с просьбой и ждать ответа. Однако мне прозрачно намекнули, что примут меня обратно по причине моей «любви к Торе». С р. Шимоном мы расстались очень печально. Он понимал, что я не вернусь, и очень сожалел об этом. Он сказал мне, что с самого начала, когда я приехал, он знал, что нужно разделить нас с братом, ради нас обоих. И он очень жалеет о том, что я перестал дружить с Нахумом из Млат. Наверное, с его стороны было ошибкой не вмешаться сразу. Он пожелал мне, чтобы «любовь к Торе» не угасла во мне и помогла преодолеть все трудности, особенно внутренние. Он проводил меня до двери, пожал руку и посоветовал хорошенько подумать о возвращении, и если я захочу вернуться в Тельши и обращусь в йешиву с просьбой об этом, мне нужно сразу же, или даже немного раньше, сообщить ему об этом в частном письме. Из этого я заключил, что и против меня у начальства йешивы имелось множество обвинений… Образ р. Шимона сопровождал меня всю жизнь. Когда мне исполнилось пятьдесят лет и в Бейт ха-Кереме в мою честь устроили праздник, я с благодарностью упомянул его имя и был очень рад получить от него из Гродно поздравительное письмо, где он писал, что не забыл своего юного ученика, «Бен-Циана из Хорала».