Он имел два имени, два равноценных титула. Один — старина. А другой — родина.
В послевоенное время, на моей памяти, «старина» уже очень соответствовала этому своему имени. Сильно пострадавшее во время войны, гнездо нашей фамилии обветшало, выглядело не очень казисто, хотя не сиротливо и заброшенно. Просто не имела «старина» в те годы своего постоянного и крепкого хозяина. В «родине», помнится, жили какие-то очень древние старушки, то ли племянницы одного из прадедов, то ли вдовы его сыновей. Но доживали они свой век в стенах «родины» не бобылками, Богом забытыми, а под постоянным присмотром молодых. Именно «молодых», в брачном значении этого слова: «старина» принимала под свой кров на какое-то время ту или иную пару новобрачных из нашей родовы, тех молодожёнов, которые по каким-то причинам или не могли, или не хотели начинать семейную жизнь в стенах одного из родительских домов либо где-то ещё. Помимо ухода за старушками на такую чету возлагалась и обязанность произвести в «старине» хотя бы небольшой, «косметический» ремонт. Или фундамент укрепить, а то и один-два венца в стенах заменить, если те вконец обветшали…
Но всё равно — это было уже не то, что потребно человеческому жилью, чтобы оно ощущало себя настоящим Домом. С настоящим Хозяином. Новобрачные надолго в «родине» не заживались, предпочитали обзаводиться своим новым жильём. Когда-то я спросил «брательника», того самого троюродного брата, которому после его «дембеля» сыграли свадьбу в дедовском саду, — почему он не захотел стать хозяином «старины», поселившись там с молодой женой? Он ответил так:
«А знаешь, поначалу-то мы с моей Алёной и сами на то лыжи вострили. Я тогда на завод пошедши был, там с квартирой ничего не светило. А на новый дом заводиться — с каких шишей? Мы уж и думали: проживём в этой „родине“ сколь Бог даст. Да и уже тогда слух пошёл, что рано ли, поздно ли, а город в нашу сторону расти будет, снесут наши Крестки когда ни то… А стали жить — ну, то ли, как в музее, то ли… в каком-то замке Моррисвиль. Бывало, возьму баклагу деревянную, пивка в неё налить, смотрю, а на дне цифры, по-моему, так: „1877 годъ“ вырезано. Мне аж холодно: думаю — прадед, а то и прапрадед баклажку эту выдолбил, а я из неё пивко, будто со стакана гранёного… А то из одного угла, из другого кто-то зырк-зырк, вроде глаза чьи-то сверкнут, и скрипы какие-то; вгляжусь — то ли борода седая в том углу мерещится, то ещё что-то блазнится живое… Ну, можно ли в таком доме спокойно жить — сплошные тени предков! А потом вообще… дед Гавря стал мне сниться, он же в „старине“ до войны жил, и, знаешь, самое-то жуткое: он в белой рубахе мне снился, а на ней — несколько кровавых дырок, стало быть — после расстрела. А я ведь родился через день после того, как его немцы расстреляли… Ну, как такие сны пошли, я говорю своей: всё, Алёна, хватит, а то свихнёмся тут! Слава Богу, согласилась жонка, сняли мы комнатуху рядом с заводом, а потом заводской дом построили, там нам квартирку дали…»
…Да, многие пригородные селяне в те годы, когда деревня перестала быть «беспаспортной», стали «сдвигаться» в сторону города, а уж в нашей-то родове издавна было немало и мастеровых, и фабричных, и других «служилых» людей. Словом, нарастало то, что позже было названо урбанизацией сельшины… И всё равно: наша ссмейно-родовая община до последнего продолжала почитать и сберегать ветшающий дом, звавшийся и «стариной», и «родиной». Причём оба этих слова появились в моём детском сознании впервые именно как названия прадедовского дома. А ещё мне помнится один не самый крупный, но очень шумный сход родственников, обсуждавших судьбу сразу нескольких изб, которые стали к тому часу не только ветхими, но и «выморочными», бесхозными. И среди множества горячих восклицаний и резких доводов чаще всего и громче всего звучали вот эти:
«„Родину“ не продавать ни в коем разе!»
«„Старину“ продадим — на могилки отчие плюнем!»
…Согласитесь: если человек в раннем детстве под родительским кровом слышит такие слова, всерьёз и убеждённо произносимые самыми близкими ему людьми, то и понятия «родина» и «старина» в его дальнейшей жизни будут не просто словами.
…А не так давно я случайно встретился сразу с несколькими своими родственниками «разных степеней» среди девяти- и двенадцатиэтажных высоток, выросших там, где когда-то были наши Крестки. Завершился-то этот наш нежданный «микро-собор», как и в давние времена, застольем, добрым, хотя и грустноватым. Но поначалу, разговорившись (да и не все сразу признали друг друга в седых и лысеющих мужиках), мы «завелись» на поиски того места, где находился тот «изначальный» дом наших прадедов и прапрадедов. Искали — и не нашли. Ни одного ориентира, ни единой приметы, вроде какого-нибудь камня-валуна или кряжистого дерева, не сохранилось. Так и не определили мы, в какой из железобетонных громад затаился призрак нашей «старины» (а ведь он непременно должен там таиться, дружно решили мы, он должен своими скрипами, шорохами, тенями и таинственными вспышками во тьме ночной пугать и зачаровывать новых жильцов многоэтажки). Не отыскали мы то место, где стояла наша «родина»…
И потому, сидя іі гостях у одного из встреченных родичей за наспех собранным столом — в одной из каких же типовых многоэтажек, — поминая и ушедшие в небытие Крестки, и обитателей нашего села, ушедших туда же, то один из нас, то другой с грустной усмешкой сокрушённо приговаривал:
«Ну, ребята, ни Кресток наших нет, ни „старины“ нашей!» Или: «Эх, мужики, нет больше нашей „родины“ — и не будет никогда!»
Сами понимаете, кавычки в устной речи не слышатся.
Мы и сами понимали, даже захмелев: очень уж невесёлые шутки у нас получаются — если их вообще можно считать шутками. Почувствовав эту неестественность, самый старший из нас — а им оказался хозяин квартиры, тот самый «брательник», мой старший троюродный брат, хлопнул широкой ладонью по столу и молвил твёрдо:
«Ладно, родственнички — ни к чему нам ни зубы скалить, ни плакаться. Есть у нас ещё и родина, „маткин берег, батькин край“, как в песне нашей талабской пелось; и Россию нашу, страну-то, слава Богу, развалить никто досюль не смог, хоть и стараются. И старина ещё стоит — на тыщу лет строена. Даже церквы заброшенные в порядок приводить стали, было б только кому ходить в них. Всё ничто, ребята, всё, мыслю я, ещё в ум-разум у нас опять придёт, ежли только, конечно, внучата наши от нас доброе переймут да „белой дурью“ себя не погубят… А вот что боль — то боль: чего у нас точно уже нет и не будет — так это родовы нашей. Взабыль — исчезла она, родова, истаяла!..»
Вот это было сказано — точней некуда.
А ведь была она! Вроде бы совсем недавно была, семейно-ро-довая общность наша, родственно-клановая наша община, да такая многочисленная — вряд ли какие другие «кусты» родственных друг другу семейств из нашей приталабской округи могли тягаться с нею числом. Ведь, говорю же, ещё лет тридцать назад чуть не с километр вилась лента толпы, шедшей за гробом деда, и обширный наш сад еле вместил в себя собравшихся на поминки. И половина из того людского множества состояла из наших родственников, ближних и дальних. Так огромна была родова.
Судите сами.
В течение почти целого века молодые парни, мужеска пола птенцы дома, что звался «стариной» и «родиной», а потом их сыновья и внуки обзаводились своими семьями. Каждый роднился с другой семьёй. А следовательно — ещё самое меньшее с двумя-тремя семьями, кровными узами связанными с семьёй, которая подарила ему молодую жену. И его дети и внуки уже состояли в той или иной степени родства со всеми членами этих семей и с их потомством. То же и с девушками, птенцами «старины», выходившими замуж и рожавшими детей. Представьте себе, сколько же в каждом поколении за почти столетие являлось на свет не только внучатых, но и правнучатых чьих-то племянников и племянниц… Родова разрасталась в геометрической прогрессии!
Диковато, не правда ли, для наших-то дней звучат такие, к примеру, титулы — «пятиюродный дед» или «семиюродная тётка»? А во времена моего детства, в послевоенные годы подобные сочетания слов были частью повседневного разговорного обихода… А добавьте сюда ещё и крёстных отцов и матерей, — о, для своих крестников и крестниц они в прежние времена становились нередко авторитетами в главных жизненных делах, советчиками и наставниками едва ли менее весомыми, чем кровные отец и мать… И с семьями крёстных родителей у их крёстных детей тоже устанавливались узы родства. Мне вспоминается пожилой мужик, заглянувший к нам в дедов дом; вместо правой ноги у него ещё с Гражданской войны деревяшка, однако он добрался до Кресток за десяток вёрст из приозёрного села, ещё бы! причина самая весомая: «У внука мово крёстного жонка первенца родила, сына, во как, хорош бы я был, не навестивши по такому-то случаю!»..
Ещё бы — событие. И не дай Бог кому-то пренебречь даже отдалённым, почти уже призрачным родством в те годы: такой человек для всей родовы становился чужаком, да и во всей округе на него посматривали, как на изгоя… Конечно, шутили и тогда «про десятую воду на киселе и про нашему забору двоюродный плетень», однако помнили и тех, кто «кисель», и тех, кто «плетень». Особым почётом пользовались старушки (да, почему-то именно они, женщины пожилые, а не старики), которые хранили в своей памяти все эти довольно-таки сложные и запутанные линии межсемейных связей. Которые могли мгновенно (словно бы, нынешним языком говоря, компьютер с такой программой у них в мозгах находился) ответить на вопрос о том, кто кому кем в родове приходится, вплоть до тех самых «киселей» и «плетней». Бабушка моя числилась одной из первых среди таких старушек.
Причём, что примечательно, даже тогда, когда память её стала сильно сдавать, когда бабка моя, дряхлея, к вечеру забывала про утренние события, — даже и тогда она не утеряла способности точно и почти мгновенно определять, кому, скажем, её троюродная сестра Нюра Подплитнова является «божаткой», а кому — «свояткой». То есть, в переводе на литературный язык, с кем эта Нюра породнена через своих крёстных детей, а с кем — по линии своего мужа. И это — пример далеко не самого сложного «узла» из тех, нити которых бабушка держала в своей памяти…
Помнится, однажды (это уже когда я подрос и стал во время каникул подвозить на Торг, на наш талабский рынок, бабкины корзины с яблоками и другими плодами нашего сада, обвешивая ими со всех сторон свой велосипед) я стал свидетелем того, как моя прародительница просто «возгорелась» желанием отыскать одну из недостающих, по её мнению, ниточек в переплетениях отношений внутри родовы. Разговорившись с одной покупательницей, достаточно ещё молодой горожанкой с окраины, бабка решила, что эта глянувшаяся ей симпатичная женщина непременно должна была принадлежать к «нашим». И — забыла пожилая крестьянка про всю свою фруктово-ягодную коммерцию. И пошла осыпать свою новую знакомую целым градом вопросов, пытая её про всех её родственников и предков чуть не до десятого колена. Приговаривая — «Нет, хоть провалиться мне на этом месте, а я до правды докопаюсь!», — она чуть не целый час выясняла ближнее и дальнее семейное окружение своей собеседницы, усадив её рядом с собой за дощатым рыночным прилавком и угощая то яблоками, то сливами, то ещё чем-нибудь.
«А бабка-то твоя по отцу за кого была вышедши, не вспомнишь?» «А свёкра твоего шурин не из Ильинских ли будет?» «А того твоего брательника старшего кум не Бухмарин ли Алёша?» «Ну, по глазам видать, что к вашим кровям кто ни то из Завариных подметался, ай нет?»
Вот такими вопросами забрасывала бабушка эту пригожую женщину из окраинной слободы, стремясь доказать её непременную принадлежность хоть к самому дальнему «клану» нашей родовы. И в их долгой беседе прозвучали, пожалуй, все слова, коими на Руси издревле означались многочисленные статусы внутрисемейного и межсемейного родства: зять, свекровь, тесть, свояк, деверь, сноха, золовка, невестка, и так далее, — поди, не каждый сегодня и знает-то эти слова, а уж их точные значения и вовсе стали забываться… Но в тот раз «хранительница памяти» вынуждена была признать своё поражение — правда, по её убеждению, временное. Так и не удалось ей отыскать ни единой, даже самой тоненькой ниточки, которая связывала бы эту слобожанку с нашими «фамильцами». Бабушка была так огорчена, что с горя — да ещё в базарный-то день — закрыла свою торговлю, отдав своей новой, хоть и несостоявшейся пока родственнице почти доверху полную корзину «малиновок». Надо заметить, подобные жесты щедрой благотворительности были вовсе не свойственны ей, вообще-то довольно суровой сельской старухе, хотя по натуре и не скаредной, но по необходимости чаще всего достаточно прижимистой. Но уж очень велика была её досада!
«Нет, девка, чевой-то мы с тобой в наших розысках недоглядели, звёнышко малое какое-то пропустили в цепочке той, али и уж совсем памятью повстшала, но я вспомню, вот те крест, вспомню, — быть того не должно, чтоб ты не наша. Хоть на мизинчик, да наша! Докажу, доищусь!» — так заверяла бабка свою новую знакомую, прощаясь с ней. И не раз повторяла по пути домой из города: «Наша она, говорю я, наша! Личьём-то и с Надюшкой-покойницей схожа, которая деду твоему двоюродному свояченицей была, и с Лёлькой Завариной, а уж Заварины-то нашему чудинцевскому роду самые ближние по сестринской моей стороне. Да и фигуриста, ладная такая вся, а уж улыбается-то как добро — ну, точно мамушка Володиной крёстной, дяди твоего питерского… Ей-Богу, из нашей родовы она, доищемся!»
И ведь доискалась! Докопалась, чуть не всех своих сверстниц мобилизовала из числа «хранительниц памяти», да и просто памятливых бабусек-односельчанок и жительниц пригородной сельщины, что были с нею в дружестве — и добралась-таки до правды. Установила, что эта слобожанка, по сердцу ей пришедшаяся, гораздо ближе нам, чем «седьмая вода» и «двоюродный плетень», да только войны и другие сотрясения столетия действительно вышибли несколько тех самых «звёнышек» из цепочки нашего с нею родства. Восстановила бабка эту цепочку! Причём — лишь одну из множества… И, помнится, немалым потрясением стал для меня приход этой женщины к нам в дедов дом в качестве дорогой гостьи, — бабушка, чествуя её и тем самым как бы празднуя свою «генеалогическую победу», несколько раз повторяла, обращаясь ко мне: «Вот, Слав, тебе ещё одна бабка будет!» Очень уж молода и привлекательна была талабская слобожанка для такого почтенного звания. Даже на мой тогдашний взгляд, на взгляд мальчика, ещё только-только превращавшегося в подростка…
Но — бабка так бабка, я с самых первых лет жизни осознал, что их у меня много, да и дедов тоже не два и не три. Конечно, родители моего отца были среди них не просто главными и первыми, а, как говорится, с большой буквы, единственно родными, такими же родными, как мама и отец. В их доме я родился и рос — этим всё сказано. Но, говорю, точно такое осознание с младенчества жило во мне и по отношению ко многим другим старшим людям, окружавшим меня. Они были для меня — в зависимости от их возраста — или дедушками-бабушками, или дядями и тётками. Но — родственниками, то есть — родными. Ни на двоюродных, ни на троюродных я их не делил. Так же, как не делил по этим «коленам» самых юных в мире своего детства: все они тоже были старше меня, и все они были для меня братьями и сестрами. Точней — братишками и сестрёнками. Осознавать среди всех этих старших генеалогическую «иерархию» я стал позже, в подростковом возрасте, понимая уже кое-что из таинств жизни, постигая, что в мире взрослых далеко не всегда тот главнее, кто старше, и даже не тот, у кого кулаки тяжелее…
Тогда-то мне и довелось не раз испытывать тайный, а то и явный конфуз: например, выяснилось, что молодой родственник из соседнего села, кудрявый парень с пшеничными усами, которого я почтительно величал дядей Юрой — никакой мне не дядя, а именно «брательник», троюродный брат. А вот рыжеволосая девчонка Светка, которую я считал своей «сеструхой» (то есть, двоюродной сестрой), и которая с плачем бегала от меня, когда я гонялся за ней с пучком крапивы, хоть она и была двумя годами меня старше, — вот она-то мне приходилась настоящей тёткой, пускай и в очень дальних «степенях». Однако и у меня обнаруживались племянники и племянницы, хоть тоже очень «многоюрод-ные», среди тех мальчишек и девчонок, которых я чтил как своих «братишек-сестрёнок», причём старших, и справедливо: даже самые юные из них родились двумя-тремя годами раньше меня… Таковы были парадоксы, происходившие от порой донельзя фантастически переплетавшихся меж собою «цепочек» нашей родовы.
Но надобно тут более важное сказать. Все они, эти старшие люди в мире моего детства, будь то старики, будь то просто взрослые зрелые мужчины и женщины или же ребята и девочки — все действительно были мне роднёй. В деле, а не на словах, не по званию. В том смысле, что они не были мне чужими. (Да «чужих» я почти и не знал в ранние годы, они стали появляться по мере взросления — и в конце концов они вытеснили из моей жизни всех родных…) Каждый из этих стариков и старух, каждый из этих тётушек и дядек, братишек и сестричек так или иначе принимал участие в моём детском бытии. Кто-то помогал нянчиться со мной, кто-то возился и играл со мной, когда я уже начал ходить. Старшие мальчишки присматривали за мной на речке и в лесу, опекали меня в ребячьих играх, становились наставниками в тех занятиях, без которых прежде не жили сельские ребята — учили, например, ловко взлетать на крутобокую рабочую лошадёнку и мчаться на ней в ночные паствы по просёлкам и лугам, как на лихом скакуне, показывали и то, как надо падать с лошади, чтоб не изувечиться…
Но эти «братики» наставляли меня и в умении взнуздывать лошадь (а ведь это тоже своего рода искусство: попробуйте-ка вставить удила в пасть даже и очень смирной, но кусачей савраски!), седлать её, и, что было едва ли не самым важным по тем временам, учили запрягать лошадь и управляться с нею, сидя на возу, в телеге или в санях. А вот это, скажу вам, уже настоящая наука! Со своей теорией… Конечно, эти старшие, но очень юные родственнички мои втягивали меня и во всяческие «озорничанья», без которых мальчишки во все века не обходятся. Ну, само собой, ночные набеги на окраинные городские сады (на свои-то, деревенские, нападать было и бессмысленно, и вдвойне опасно), — это при том, что у многих из нас родительские и дедовские сады имелись, но в чужих руках, известно, свой бутерброд вкуснее кажется… А ещё мальчишечье озорство, в котором мне наставниками были «братаны» и «брательники», включало в себя и донельзя страшные занятия.