В один из зимних дней Чупова надела платье «серебряное», принесённое соседкой с похорон, красное пальто в зелёный горошек, купленное в «Детском мире», и двинула в Научный городок. Там её никто не ждал, брать не хотели, но в правильно работающий отдел кадров внезапно заскочил Владлен Афанасьевич Добрынин. Он всегда куда-то спешил, ронял бумаги, карандаши и перфокарты. На доводы кадровицы с пучком седины на бывалой голове он ответил оптимистической глухотой:
– Вот и прекрасно! – собрал упавшие предметы: – Принимайте, иначе я сойду с ума!
И Чупову приняли.
После её появления в лаборатории, математики, работавшие над созданием электронных микропроцессоров, ранее ничему в жизни не удивлявшиеся, кроме своей науки, стали задавать друг другу необычные вопросы:
– Что у неё на голове? – спросила младший программист Муза, заметив на новой лаборантке шляпу, «облагороженную» крашеной лисой: мех шёл узкой полоской вокруг кривой тульи.
Никто не ответил: не знали, где выкапывают такие головные уборы с такими лисами.
– А как вам платье с косым подолом? – дополнила старший программист Ирины Машкина.
– Крикливо, что ли? – не понял научный сотрудник Пряников.
– Очень пёстро? – пробормотал кандидат наук Ковров, сразив остальных нехарактерной для себя наблюдательностью («даже Коврик заметил!»)
– Ну, Владлен! «Решил» кадровый вопрос! – воскликнула Ирина.
– Кого ты принял? – набросились они дружно, стоило заведующему лабораторией переступить порог.
– А кого же, собственно, я принял? – озадачился Владлен Афанасьевич.
– Вот-вот, напряги ячейки памяти!
– Да, ладно вам, радуйтесь, что помощница есть! – оптимизм Добрынина перешёл границы и он дал дёру.
– Ошибка в алгoле! – сказал Ковров, но не о новенькой.
И остальные математики следом за ним пошли на погружение в стихию чисел. Каждый из них окунулся в свою реку, впадавшую в море, именуемое темой (не всё же говорить о какой-то Чуповой).
– Ковров, ты опять тапочки забыл, – в дверях появился научный сотрудник другой лаборатории, швырнул стоптанную обувку на середину комнаты.
– Спасибо! – из своего уголка резво выскочил молодой учёный в носках, машинально обулся. – «Шапку» снова закодировать! – проговорил, не отрываясь от работы.
– Пора обсуждать Новый год, – предложила Муза.
– У тебя баран на балконе, ты своё сделала. А мне самая возня, – притворно возмутилась Ирина Машкина.
– Тортики, тортики, – светлого рая привет! – пропел Пряников: сам шутит о сочетании своей фамилии с любовью к сладостям.
– Какой ты жадный, Пряник, – Ирине приятна её незаменимость в их компании, состоящей из бывших однокурсников. – Добрынины могут не прийти…
В своё время (лучшее время Ирины Машкиной) Владлен Афанасьевич хотел жениться на ней, да передумал. Долго оба порознь холостяковали (она и до сих пор), оставаясь друзьями, но вот он устроил жизнь с молодой аспиранткой, у них сынок пяти дней. Ирине хочется, чтоб мамашу с ребёночком подзадержали в роддоме, а папаша бы встретил с ними Новый год.
– Да выпишут их! – разочаровывает Муза. Из неё учёного не вышло, зато получилась неплохая жена Пряникова, мать двоих детей, профсоюзный лидер. – Ковровы купят ёлку, как всегда.
За окнами всё молочно-творожное: иней, ледяной туман…
– А вот – и мы! – из другого корпуса с поздравлениями от дирекции явился Владлен Афанасьевич. – Дед Мороз, он подарки вам принёс!
За ним – лаборантка Чупова. Озябшими руками она держит стопку книг.
– Сейчас раздам! – суетится завлаб, роняя предметы.
– Научная фантастика есть? – бесшумной поступью подлетел Ковров. – Ребята, чур, мне, научную фантастику!
От лаборантки («На что мне книжки, – пять классов всего!») веет заразным насморком несчастья. Она похожа на суслика, выгнанного из норы водяным потоком. Поля шляпы заиндевели, с них уже капает. На сапоге грязно-песочного цвета сломана молния. Голенище раскрылось, будто шкурка надорванного банана.
Владлен ушёл к себе (кабинет на этаже рядом), остальные – в числа. Ковров и всегда за дощатым барьером, словно в бочке. Пряников, если надо поговорить, стучит в «забор»: «Эй, Диоген…» У лаборантки есть столик у дверей, недавно – ничейный, поставлен так, что она сидит спиной к остальным.
Согрелась Чупова. Думает. Вызов с Севера, которого она ждала, ведь Чупов обещал, видно, не придёт, зимовать придётся одной. Родственники ей – не подмога. Семейка-то – держись! Оба братика с жёнами скандалят. У каждого по дитю: мальчик и девочка, и они цапаются вкровь. Мама у них тоже горазда руками махать. Она с «заячьей губой». От носа ко рту шрам. Мычит, но близкие понимают. Мама подъезды моет. Отец дворником работает. Он недомерочек: голова, как у всех, ножки карлика, но метлой может шарахнуть. В трёхкомнатной квартире тесно, вот и привёл старший братец мужа: «Тихая у меня сестрёнка». Это верно, они воюют (и ей перепадает), но никогда никого не обзовёт, а всё: «мама», «батя», «братец Павлуша», «братец Николаша». Нет, чтоб им в хари, – возмущались соседи.
И вот Чупов перевёз её с одной окраины на другую, но не сложилось. Ничего не умеет баба: ни сготовить, ни прибрать, только посуду моет. К этому приучена с детства: в семье никто, кроме неё, посуду не мыл. А ещё она всё хихикает. Само собой, житьё с мужем для девчонки, просидевшей под строгим контролем родни до восемнадцати лет дома, в новинку, но Чупову не нравилось. «Чё хихикаешь, недоразвитая, чё ли?!» – заорёт он бывало. Даже бить её пробовал. Она проплачется и снова: «хи-хи» да «хи-хи». Однажды пришлось вызвать «скорую». Отсидев пятнадцать суток, Чупов забрал жену из больницы, где ушибы ей быстро подлечили. В палате с ней была интеллигентная старуха. Она сказала: «Как вы могли руку поднять, у неё взгляд беспредельно-доверчивый». Загоревал Чупов. Потому и умотал вскоре строить газопровод. Он денег ей оставил. Хватило на месяц. Когда деньги кончились, на автобусе, троллейбусе и на маршрутке с последними рублями прикатила она к своим: беда, – сгинул Чупов. Отец взял из уголка в прихожей импортную метёлку, мать замычала:
– Я-те, гадине, покажу, от хороших жён не сбегают!
Написала письмо в загс: «Помогите вернуть мужа…» Ждёт ответа, но уборщица в кафе «Али-Баба и разбойники», где Чупова за комплексный обед из двух блюд с минералкой, стала мыть посуду, успокоила: «Никого тебе не найдут». В Научном городке её приняли, как она считает, «всей душой» (она им так благодарна!) Владлен Афанасьевич полушубок обещал. Тут так хорошо! Ковры в комнатах и коридорах, в туалете чище, чем у Али-Бабы на кухне. Никто не суёт «клешни» в морду, не припечатывает друг дружку матом. Недаром она приглядела для себя это место работы. Мимо в трамвае ездила: от Али-Бабы домой. Мечтала. И мечта сбылась. Тёмно-синие глаза Чуповой под светлыми ресницами поблёскивают радостью бытия.
Ирина Игоревна учит её работать (многому научила!) Работа – одно удовольствие. Их комната называется лаборатория (слово трудное, но запомнила, и не одно!) Ещё есть операторский зал. Стены и потолок в нём из белых квадратиков в дырочках. Там садишься за кодировщик и, стукая пальцами по гладким кнопкам, набиваешь цифры и буквы иностранные, которые на листке бумаги. Потом – за перфоратор. Из него выскакивают карточки с мелкими продолговатыми оконцами, пробитыми в разных местах. Готово! Ирина Игоревна смотрит одну перфокарту, другую, наводя на свет:
– О, боже, – почему-то говорит она.
Ввинчивая тонкие каблучки красивых туфель в ковёр, она проносится ветром приятных духов, разметав концы шали, связанной в узор, похожий на тот, что сейчас на морозном стекле. Чупова смекает: с её обучением что-то не так. Подходит Ковров, кладёт ей на стол свою задачу, и она снова спешит в операторский зал. Другие девочки, лаборантки из других лабораторий, смотрят косо, а потому Чупова спешит, стараясь никого не беспокоить, быстро тыкает пальцами в клавиши. Готово! Ковров выбрасывает из колоды перфокарт бракованные и, пробормотав: «Ничего, научишься», выходит. Лаборантка – за ним. Он ещё не старый, но с блёстками седины в причёске ёжиком. Покорно склонясь над клавиатурой, выполняет Ковров не свою, «техническую», то есть, Чуповскую работу. Научные сотрудники должны думать, – пояснила ей Ирина Игоревна. Когда он возвращается за свою конторку, она по примеру Пряникова тихонько стучит по доскам «забора». Глядит она таким доверчивым взглядом, что Ковров предлагает:
– Хочешь, научу тебя расшифровывать выдачу с ЭВМ? Вместо чисел вот по этой таблице надо написать эти значки…
В лаборатории воцаряется ироническая тишина. Вскоре становится ясно: его способности как педагога ниже, чем у Ирины Машкиной. Ковров разочарованно уползает в работу. Инстинкт самосохранения подсказал ему, что лучше без «помощницы», будто нет её и никогда не будет. Женщины переглядываются: эмпирическим путём этот теоретик установил им известную истину.
В лаборатории воцаряется ироническая тишина. Вскоре становится ясно: его способности как педагога ниже, чем у Ирины Машкиной. Ковров разочарованно уползает в работу. Инстинкт самосохранения подсказал ему, что лучше без «помощницы», будто нет её и никогда не будет. Женщины переглядываются: эмпирическим путём этот теоретик установил им известную истину.
– Ну, Владлен! – восклицает Ирина.
– Облагодетельствовал! – соглашается Муза.
Они начинают смеяться, их подстёгивает то, что сидящая тут же Чупова, не понимает, о чём они, и даже сама начинает тихонько подхихикивать. Чупова счастлива. Тут ей так хорошо, тепло, так бы и жила тут, никуда не уходя. Но надо, к сожалению, ехать каждый вечер в тёмный городской микрорайон, который коренные жители называют деревней Кадушкино. Там у неё оставленный мужем домик без парового отопления и воды. Она-то выросла в панельном доме при всех удобствах. А тут… Вчера кончились под окошком сухие колотые дрова. Чупова пошла в дровяник. Пуст сарай и настежь, снегу намело. Из-под снега вытянула доску, взяла топор, прислонённый к стене, ударила без пользы. Значит, дров нет? К маме и отцу, братьям боязно с пустяками. Соседка из другого сарая дала вязанку (несколько поленьев) и адрес, как проехать к дровяному складу. За небольшую плату «в порядке очистки территории» есть доставка щепы на открытой бортовой. «Без тулупчика тебе не обойтись». «Где же взять?» «Займи у кого-нибудь». Спросила у Владлена Афанасьевича, мол, за дровами мне… Он удивился: «У тебя, девочка, камин?..»
Вечерком Чупова пришла в шикарный кирпичный дом. Стены свежей краской выкрашены, ничего похабного не нарисовано. Какой-то дядечка не сразу пропустил к лифту, сперва позвонил наверх. Открыла молодая женщина, как-то сразу понявшая:
– А-а, полушубок…
В прихожей были: зеркало, вешалка культурная, подставка для обуви. «Всё по уму», как скажет Чупов. В приоткрытую дверь из комнаты выглянул Владлен Афанасьевич: на лице очки, в руке газета. Его жена быстро отворила дверь в прохладу подъезда. Чуповой хотелось побыть ещё, стояла и хихикала, но сообразила: жена Владлена Афанасьевича может простудиться без рукавов, и ушла на мороз сама. Вначале несла полушубок, обхватив, потом набросила на плечи. До чего стало ей тепло! Будто обнял кто-то добрый.
На дровяном складе над вагонами, полными срубленными деревьями, горело холодное солнце в небесах. Получив квитанцию взамен денег, прошла Чупова за женщиной, укутанной платком. Эта тётенька показала ей, где можно подбирать: наклоняйся и кидай в кузов грузовика. Пар от лица всё застил. Чупова хватала ледяную скользкую щепу наугад, точно золотую рыбу ловила руками в мелкой воде.
Мужики подошли:
– А дрова чего не берёшь? – спросил один.
– Рубить не умею, а пилы нет; мой-то на северaх…
Второй мужик покрутил у виска и подмигнул. Поехали. Мужики в кабине (один за рулём). Нет, бортовая не «открытая». Кузов был затянут плотной материей, но и в полушубке Чупова замёрзла, сидя в этом брезентовом домике. Еле разогнулась у сарая; возле него повыбрасывали щепу из кузова прямо в снег. Одно ведро щепы шофёр занёс в дом, но зажечь не сумел. Распорядился включить электроплитку, поставив её набок. Лицо и руки отогрелись. Другой дядька слетал в магазин (пришлось дать на водку). Попросили они «закусь». И «хозяйка» (так называли) выставила на стол жестяную банку со сладкой кукурузой (дёшево, а вкусно). Выпили… Тот ещё сбегал. Счастливая Чупова раззадорилась от пития, ей никогда не было так весело. Всё идёт, как надо: работа лёгкая и среди вежливых людей. Артур Геннадиевич немного забывчив: надо же, в носках шастает! Сегодня и вовсе праздник: дрова… Перезимует без родичей, без Чупова (его, – подтвердили в загсе слова уборщицы, – искать не будут).
– Ты чего дуроковатая? – полюбопытствовал один из мужиков, заигрывая.
Объяснение для неё привычное: схлопотала по голове с продолжительной отключкой сознания. Мама огрела, потом склонилась над ней, слёзы льёт. На ум, нет, не повлияло, зато лечили два месяца и поставили на учёт. Диагноз (она трудные слова запоминает): «Гематома передних долей головного мозга».
– …черпаком железным! – захохотала Чупова впервые развязно, гости – за ней…
Проснулась она среди тьмы и холода полностью раздетой, прикрытой едва, на кровати, недавно – супружеской, ныне, как в ужасе догадалась, – осквернённой. Натянула одежду, стащенную чьими-то торопливыми вороватыми руками. С опаской включив тусклый свет, дверь, распахнутую во тьму раннего зимнего утра, притянула на крючок. Пустые бутылки валялись, кукуруза была доедена (пять банок, весь припас). Исчез полушубок Владлена Афанасьевича. Щепа не горела: только примется огонь, тотчас затухнет… Рядом с постелью, где забившись под одеяло и под пальто в горошек, лежала она (не хотелось: ни жить, ни топить печь, ни ехать на работу), пылала электроплитка, поставленная набок. Вскоре плитка упала открытой спиралью на табурет. Табурет загорелся. За ним взялся остов дивана… Пламя бушевало, радуясь просохшему дереву, согревая спящую. Сделалось ей жарко, угарно, но хорошо. В этой комнате, в этом домике, в этой деревне Кадушкино её уже, считай, не было. Вырвавшись с дымом из щелей, просочившись на простор, летела Чупова над домами, снисходительно взглядывая вниз. Вот и Научный городок остался позади…
– Артур! – крикнула она так, будто они на равных, – ты опять тапочки забыл! – и взмыла в недосягаемую для живых синеву.
Ковров, оторвавшись от алгоритмов, удивлённо глянул под стол: ноги были на сей раз обуты.
– Галлюцинирую, ребята, начитался фантастики, – сказал он горько и, вдруг, увидел за числами быстро истаявший, знакомый, беспредельно доверчивый взгляд.
Свекровь
Сразу за проходной подошла к Анне Лилька (соседка из одного оврага) и сказала, будто на крыльцо Анне привезли какую-то бабку, с обеда лежит.
– На моём крыльце?! – поразилась Анна, не поверив, Лильку считала глуповатой. – И почему это она «лежит», она что – мёртвая?
– Может, и живая, – ухмыльнулась Лилька в ответ, – но встать не может.
Выйдя на мост, Анна сразу и увидела свой дом, стоявший среди других таких же в низинке, которую местные жители называли «нашим оврагом». Окошки золотились от пошедшего на закат солнца. Шла она, не спуская с него глаз, даже споткнулась. В самом деле, на крыльце чернело что-то, какое-то пятно. Сбежав под откос, Анна пропустила мчавшуюся мимо электричку, колеса обдали запахом смазки. Войдя в улицу, она увидела у своего палисадника полно народу, точно похороны. Косынка сползла с головы, но Анна не заметила, как она крутится на шее.
– Что случилось? – спросила привычным бригадирским голосом.
– Бабку привезли, – сказала Зина, соседка напротив.
Все расступились, Анна развязывала на шее косынку, но руки не слушались. На нижней широкой ступеньке крыльца на больничных носилках лежала старуха, тонкая, почти и неживая, накрытая одеялом в фиолетовых цветочках.
– Это что ж такое! – отступила Анна, сложив руки на груди, будто придерживая сердце, готовое выпрыгнуть.
Старуха была в забытьи, глаз не открывала. Для Анны (другие уже слышали эту историю) Зина снова рассказывала:
– Вижу: остановилась «скорая». Выглядывает врач: «Здесь живут Булошниковы?» Здесь, – говорю. Открыли дверцу, носилки вытащили… Мужик загорелый в тюбетейке говорит: «Мать привёз им из Ташкента. Она сама просила, мол, помереть хочу на родине своей». Я говорю: что уж переубедить не смогли старуху-то? К чему тащили такую даль? А он отвечает: «Вот сто рублей у нее в платке и документы, очень тороплюсь, у меня поезд в шесть ноль-ноль». Бросил так и укатил!
Другая соседка Надя руками всплеснула:
– А старушка-то всё без сознания!
– Вроде, да…
Все посмотрели на бабку.
– Врач в «скорой» (какой-то парень без врачебного халата) сказал авторитетно, мол, она слабая и парализованная, но ещё может долго прожить, просто с дороги умучилась. У неё сердце крепкое, – дополнила Зина.
– Сердце крепкое! – ахнули в толпе.
– Ну и, слава богу, пусть живет, чем помирать! – сказала сердобольно новенькая в посёлке Надя. – Анна, ключи-то у тебя…
Все посмотрели на Анну. Она глядела мимо лиц, мимо глаз вопрошающих, молча нашарила в кармане ключи, отдала кому-то в протянутую руку, сама пошла в огород, медленно, больным шагом.
…В доме старуху положили на Вовкину кровать, он с занятий вернулся:
– Ладно, я на печке посплю.
Когда мальчишка убежал, Зина сказала невесело:
– Каково Анне? Ты, Надя, не знаешь… Это такая бабка…
– Какая?
– Да жуткая!