– Девчат не надо, – сказал Миша. – Ты хоть и охотница, а все же девчонка! Нюнить будешь!
Яркая краска залила Зинины щеки.
– Я – нюнить? – возмутилась она и направилась к столу.
– Напрасно торопишься. У девчат не станут кожу брать! – крикнул ей Миша. – Не давай, Никита, ей список.
Но Никита и не думал сопротивляться. «Чем больше фамилий, тем лучше», – думал он.
– Пусть пишет, раз охота, а там посмотрим.
Зина подписалась и, проходя мимо Миши, с торжеством посмотрела на него.
После Зины к столу подошел Ваня, за ним Кирилл Ершов с выселка. Вставали и подписывали свои фамилии девочки, не обращая внимания на грозные выкрики Миши: «Девчатам не нужно!» В несколько минут подписался весь класс.
Не подписался Лешка Терентьев, миловидный парень, похожий на девочку, розовощекий, небесноглазый, с узким лицом и маленьким ярким ртом, расположенным немного криво. Лешка сказал:
– Я подписывать не буду. У меня здоровье слабое. Мне поэтому мать в комсомол вступать не разрешает.
Несколько секунд в классе стояла тишина. Все растерялись, услышав Лешкино заявление.
– Струсил! – возмущенно сказал Ваня.
– Не струсил, а нельзя мне! – капризно повторил Лешка, не обращая внимания на то, как отнесся класс к его заявлению.
– И в комсомол ты не вступаешь не из-за плохого здоровья! – вскочив и гневно поблескивая маленькими черными глазами, сказала Зина. – В церковь бегаешь по маменькиному наущению, я сама видела, как ты на пасху кулич тащил святить!
Посреди класса поднялся Митяй Звонков, первый молодежный силач по всему району. Когда Митяю исполнился год, он вдруг стал расти не по дням, а по часам. В шестнадцать лет рост его доходил до 1 метра 98 сантиметров, а вес – 90 килограммов. Здоровья он был необыкновенного, силы невероятной. Врачи из города приезжали смотреть на него. Сам он немало огорчался из-за своего необыкновенного роста, а товарищи гордились им.
– А я, ребята, вот что скажу. Я знаю, что нехорошо передавать то, что тебе один на один говорили, но на Лешку Терентьева комсомолу нужно обратить внимание. Лешка мне еще в прошлом году говорил, что школу окончит и пойдет на попа учиться, потому что там, пока учишься, денег много платят.
– Идейный поп будет из Лешки, а! – не удержался Алексей Петрович.
– Идейный! Хо-хо-хо! – зло засмеялся Ваня, и ребята подхватили его смех.
– Ладно, о Лешке мы еще поговорим, – сказал Никита. – Кроме Лешки, все подписались?
– Все! Все! Все! – крикнули из разных мест.
Тогда Никита склонился над листком и подписал свою фамилию.
– Как же все? – сказал Ваня. – А Березкин Андрюшка?
Березкин сидел на последней парте, в углу, пунцовый и потный, не поднимая глаз.
– Ты почему не подписался, Андрей? – спросил Никита.
– Он трусит! – запальчиво выкрикнул Миша. – Даже девчата все подписались. Эх ты, горе-комсомолец! А если война? Матросовым и Кошевым ты не станешь. Не станешь и Сашей Коноваловым.
Андрей молчал, обиженно подобрав толстые, безвольные губы, втянув рыжую голову в плечи.
– Ну, что же ты молчишь? – сердито крикнул председатель.
– Разреши мне, – сказал Алексей Петрович. Он встал, подошел к столу. – Подписи, как я понял, даются на добровольных началах. Зачем же кричать, требовать, грозить? Что подсказывает сердце и комсомольская честь, то каждый и делает…
– Но как же, Алексей Петрович, мы можем терпеть, когда его сердце и комсомольская честь молчат? – горячо воскликнул Миша. – Я предлагаю обсудить его поведение…
– Э, друг, не горячись! – протягивая руку в сторону Миши, сказал Алексей Петрович. – Обсудить всегда успеем.
– Собрание считаю законченным, – поспешно сказал Никита. – Урок продолжается.
Все сели на свои места. В классе наступила тишина. Алексей Петрович понял, что сейчас все слишком взволнованы для того, чтобы воспринять новый материал, и он занялся повторением изученного.
Как только прозвенел звонок, Никита взял бумагу с подписями и, вопросительно подняв на учителя глаза, спросил:
– Куда этот список?
– Отнесем в больницу, – ответил Миша. – Пойдем все. Сейчас же! Может быть, кожа сейчас понадобится.
Все торопливо взяли свои книги, вышли из класса и взволнованно пошли по коридору.
В учительской Алексей Петрович рассказал о комсомольском собрании десятого класса.
Ксения Петровна разволновалась:
– Замечательная молодежь! В пустяках недисциплинированны, мелочны, упрямы бывают, а как прижмет по-настоящему – идейны, смелы, и дружба для них – святыня! – На глазах у нее появились слезы. – Вот в 1941 году так же… Помню, как поднялась наша молодежь каменной стеной, плечом к плечу… Из девятых классов добровольцами в армию уходили, совсем дети… И сколько из них не вернулось!
– Смотрите, бегут в больницу! – показал Алексей Петрович.
Ксения Петровна подошла к окну:
– Ох, хоть бы не зря пострадали! Саша! Саша! Прямо из головы не идет.
К окну подошла Алевтина Илларионовна.
– Они и первоклассников уведут! Крикнуть им, что ли, в форточку?
– Не спугивайте! – вступилась Ксения Петровна. – Илья Николаевич вернет и малышей и девочек. Пусть же они чувствуют, что идут на жертву ради жизни товарища.
– Да, это верно! – согласилась Алевтина Илларионовна. Она достала из сумочки платок, вытерла слезы и, далеко отставляя маленькое круглое зеркало, неаккуратно напудрила нос. – Точно рок какой-то! Из школы обязательно уходят лучшие!
– Ну, не обязательно лучшие, – возразила Ксения Петровна, отходя от окна и садясь за стол проверять тетради. – Возьмите Колю Ласкина. Когда его не стало, все мы облегченно вздохнули.
– Кстати о Ласкине! – оживилась Алевтина Илларионовна. – Утром на пожар привезли воспитанников детской колонии – помочь расчистить усадьбу. Ласкин, когда узнал о несчастье с Коноваловым, настоял, чтобы ему разрешили дать кожу. Нине Александровне звонил начальник колонии. Решили из педагогических соображений разрешить. Глядите, идут уже обратно! Торопятся, видно, не опоздать на урок. Почему же их назад отправили? Или оставили всего нескольких? В толпе не разглядишь… Сейчас вы, Ксения Петровна, в десятом? Пойду скажу сторожихе, чтобы звонок минуточек на пять задержала.
Но в это время послышался звонок. Алевтина Илларионовна безнадежно махнула рукой. Ксения Петровна не спеша перевязала веревочкой стопку тетрадей, оставила ее на столе, взяла из шкафа журнал, подошла к зеркалу, расчесала короткие седые волосы, счистила рукой соринки с воротника, с плеч и не торопясь пошла в класс.
Ради товарища
День и ночь смешались в представлении Саши. Жизнь он воспринимал только через мучительную боль. В короткие часы, когда он приходил в сознание, ему страстно хотелось жить. В памяти возникали картины прошлого. То он видел себя семилетним мальчуганом и золотым зимним днем шел с мамой по селу, держась за ее руку. То жарким летом он купался в Куде с Мишей, Колей Ласкиным, Сережей и Ваней. Жар, нестерпимый жар жег тело. Он кидался в холодную воду, и тело переставало жечь, боль затихала…
То он стоял в темноте у Стешиных ворот, глядел в ее золотисто-коричневые глаза и спрашивал: «Почему так бывает в жизни: столько девчат вокруг, а любимая только одна?..» Стешины глаза превращались в яркие звезды и летели в темное небо. Он отрывался от земли и тоже летел вслед за ее глазами…
Саша Коновалов лежал в небольшой палате. Отправить его в городскую больницу, потревожить врачи считали невозможным. Слишком сильны были у него ожоги.
Палата, выбеленная белой известью, со светло-желтым, недавно выкрашенным полом, выходила окнами в березовую рощу, летом привлекательную и нарядную, а сейчас голую, заснеженную и такую же грустную, как эта комната, где царствовали боль, тоска и отчаяние.
Кроме Саши, в палате лежали еще трое тяжелобольных. И за всеми с материнской заботой и терпением ухаживала Сашина мать – Прасковья Семеновна. Страдая за сына, отчаиваясь за его судьбу, она не могла спать, не могла находиться без дела. Разумом она не могла поверить в то, что ее мальчик, которого она родила и вырастила, в котором заключалась вся ее жизнь, мог умереть. Но сердце ее замирало от страшных предчувствий.
…Днем, когда больные уснули, Саша затих, перестал стонать и бредить, Прасковья Семеновна задремала сидя, привалившись головой к тумбочке. Она очнулась через несколько минут и испуганно метнулась к сыну.
Он лежал с открытыми глазами, устремленными в одну точку.
– Тебе чего-нибудь надо, Сашенька? – шепотом спросила мать.
– Ничего, – одними губами ответил Саша, не отрывая взгляда от той точки на потолке, которая кружилась, растягивалась, исчезала и снова появлялась.
– Тебе лучше, Сашок? – Прасковья Семеновна пыталась уловить выражение его глаз.
– Скажи им, чтобы… с Александром Александровичем… довели до конца, – раздельно сказал он и закрыл глаза.
Острая боль кольнула сердце Прасковьи Семеновны. Она схватилась за грудь и села на стул.
– Мама, а Стеша приходила?
– Не уходит от больницы, Сашенька! – заливаясь слезами, говорила Прасковья Семеновна. – Вон тут в березках и ходит все время. Сама – как березонька молодая. Кожу просит у нее взять.
– Не надо у нее… А у кого взяли, мама?
– У Сережи да еще у Коли Ласкина.
– Зря это они… – Саша снова закрыл глаза.
Прасковью Семеновну душили рыдания. Она неслышно вышла в коридор. Дверь в комнату врачей была открыта, и она услышала разговор, который не должна была слышать.
– Вы считаете, что надежды нет? – спросил женский голос.
– Никакой, – ответил главный врач. – Все, что мы делаем, делаем для очищения совести. К сожалению, мальчик обречен.
В глазах Прасковьи Семеновны потемнело. Она прислонилась к стене, чтобы не упасть.
В коридор вышел Илья Николаевич, высокий, полный, в кремовом халате, перехваченном на пояснице небольшим пояском.
Он увидел Прасковью Семеновну и понял, что она слышала его слова. Досадуя на свою неосторожность, он сердито сказал:
– Взяли моду допускать в больницу посторонних!
Прасковья Семеновна, маленькая, в серой косыночке на голове, в синем халате, с лицом иссиня-белым, умоляюще посмотрела на него. В ее больших серых глазах было столько страдания, что врачу стало не по себе.
– Пошли бы домой, отдохнули, мамаша, – мягко сказал он.
Прасковья Семеновна не ответила. Врач ушел. Она долго еще стояла в коридоре, потом, цепляясь за стену, медленно пошла в палату.
Илью Николаевича остановила Софья Васильевна:
– Вас в прихожей ребята дожидаются. Верно, всем классом пришли!
– Какие ребята?
– Из школы. Товарищи Коновалова.
– Опять товарищи! Только и делаю, что школьников принимаю! – ворчал Илья Николаевич.
В прохладной пустой прихожей, с желтыми бревенчатыми стенами и такими же желтыми скамьями с решетчатыми спинками, у большой холодной печи, занимающей треть стены, стояли мальчики и девочки. Их было не меньше тридцати, учащихся седьмых – десятых классов.
Илья Николаевич открыл дверь и удивился, что ребят было так много и что в прихожей, где они собрались, стояла необыкновенная тишина.
От толпы отделился Миша.
Как и все другие мальчики, он держал в руках шапку и безжалостно теребил ее белую меховую оторочку.
– Здравствуйте, Илья Николаевич! – сказал Миша и сделал какой-то странный полупоклон. – Вот все мы согласны дать кожу Саше Коновалову.
У Ильи Николаевича от изумления подскочили брови.
– Список вот, пожалуйста! – Миша расстегнул темно-коричневый меховой тулупчик с длинным ворсом, из бокового кармана черной вельветовой куртки достал бумажку и протянул ее врачу.
Илья Николаевич взял список, повертел его в руках.
– Это ведь очень больно, ребята! – сказал он.
– Мы знаем! – вздохнул самый маленький школьник в пальто с отцовского плеча.
– У Сережки взяли кожу, у Пипина Короткого – тоже. Они же вытерпели. Вот с меня и начните, я первый в списке, – сказал Миша и начал снимать тулуп. Руки у него заметно дрожали.
Доктор остановил его:
– Что ж, ребята, когда нужно будет, я вас по этому списку позову… Комсомольцы вы?
– Комсомольцы! – хором ответили ребята.
– Саша-то нашим секретарем был… Надолго, доктор, мы без вожака-то? – спросил Миша.
Он смотрел на доктора вопросительно и требовательно.
– Скрывать не стану, состояние Коновалова тяжелое…
– Он может умереть? – широко открывая большие, голубые глаза, спросил Никита.
Доктор вскинул брови, склонил голову, развел руками.
Несколько мгновений прошли в полной тишине.
– Возьмите кожу прямо сейчас!.. – умоляюще сказал Миша.
– Понадобится – обязательно возьмем, – пообещал Илья Николаевич. – Ну, а теперь до свидания!
«Оставь меня…»
С той минуты, когда на пожаре Стеша услышала крики о помощи и кто-то в толпе назвал Сашино имя, с той самой минуты для нее время словно остановилось, показалось, что молодость ушла и на свете осталась она одна-одинешенька, со своими несбывшимися мечтами, со своим неисходным горем.
Расталкивая толпу, она пробралась к мастерской и увидела, как вынесли Сашу с запрокинутой головой, с бесчувственно повисшими руками. Она думала, что он мертв, и не могла совладать с собой. Заломив руки, она закричала так, что вокруг нее все затихло.
Вместе с матерью Саши и его школьными друзьями она бежала за носилками до больницы, ничего перед собой не видя, спотыкаясь, как слепая. В больницу пустили только мать. Но толпа не расходилась, и среди Сашиных друзей у крыльца стояла и Стеша, без кровинки в лице, и ждала, как распорядится судьба.
Вот тогда-то в первый раз на крыльцо вышла Софья Васильевна и сказала:
– Состояние тяжелое. Ожоги занимают очень большую площадь. В сознание еще не приходил. Да и хорошо: хоть боли не чувствует.
Стеша отделилась от толпы, бросилась в березовую рощу, обхватила руками тонкое деревце, прижалась к нему щекой и неутешно заплакала. Вскоре ее нашла Зина Зайцева. Она обняла подругу и стала утешать:
– Ну успокойся, жив же он. Молодой, здоровый, выживет обязательно! Поправится, снова придет, сядет за свою парту. – И не удержалась, сказала то, что слышала в толпе: – Говорят, ожоги сильные, особенно лицо. Ну, пусть следы останутся. Ты же его не разлюбишь за это?
– Пусть обезображен. Пусть без ног, без рук, только бы жив! – рыдала Стеша.
– Вот как ты его любишь! – не то с удивлением, не то с завистью сказала Зина.
Она не знала еще такого чувства. Но Саша всегда нравился ей, и, если б не Стеша, не Сашино чувство к ней, Зина, конечно, дала бы волю своему сердцу.
– А другие, знаешь, на человека с лица смотрят, – продолжала Зина. – У моей старшей сестры, Лены, на фронте муж был ранен. Вернулся домой – узнать нельзя: на лбу шрам, на щеках рубцы, подбородок срезан. Так она в тот же день от него ушла. «Кажется мне, говорит, что это не он». Вот какая!
– Какая гадкая, бездушная!.. Нет, не любила она его!..
Стеша представила Сашу с рубцом на лбу, со шрамами на щеках, с изуродованным подбородком. Неужели бы поколебалась тогда ее любовь к нему? Нет! Никогда! Наоборот. Любила бы его еще больше, как мать любит больше других свое искалеченное дитя.
– А может, ты ошибаешься? Может, тоже разлюбишь, когда он вернется со шрамами?
– Уйди, Зина, оставь меня, мне одной легче! – умоляюще сказала Стеша, снова прижимаясь щекой к стволу березки.
– Нет, пойдем домой. Я тебя провожу, – опомнилась Зина. – Отец тебя еще на пожаре искал.
– Оставь меня, уйди! – повторила Стеша и опять зарыдала.
Зина удивленно посмотрела на подругу.
– Ну, побудь одна, побудь, – снисходительно разрешила она, – а я, может, что-нибудь еще о Саше узнаю. – И Зина пошла к ребятам.
Лунной ночью
Вы помните тот вечер, когда начался пожар МТС? Екатерина Ермолаевна рассталась тогда с Александром Александровичем в полной уверенности, что то была их последняя встреча. Она долго стояла в темноте около низкого белого дома с двумя окнами, выходящими в палисадник, где прожила четыре дня. Она пыталась унять слезы и успокоиться. Потом увидела зарево и, как все жители Погорюя, побежала на пожар. Здесь был Александр Александрович, и она не отрывала от него глаз, прячась в толпе и считая, что судьба сжалилась над ней, дав ей возможность еще раз его увидеть.
Но когда из-под горящих бревен вытащили Сашу Коновалова, она, повинуясь долгу врача, бросилась к больному. Екатерина Ермолаевна знала, что Коновалов – любимый ученик Александра Александровича. Она видела, в каком тяжелом состоянии находился и сам Александр Александрович, когда, не помня о себе, вместе с другими спасал из-под горящих балок Сашу Коновалова.
– Катя, побудь с ним эту ночь, – сказал ей Александр Александрович.
Этих слов было достаточно, чтобы и первую ночь и все последующее время Екатерина Ермолаевна не отходила от постели больного. Она отложила свой отъезд и теперь ежедневно видела Александра Александровича, когда он приходил в больницу справиться о здоровье своего ученика. Она выходила к нему в белом халате, в белой косынке и подолгу стояла с ним у окна в холодной прихожей.
В этот вечер он снова пришел, и Екатерина Ермолаевна, накинув поверх халата пальто, вышла в прихожую. Она грустно улыбнулась ему одними глазами, слыша, как сильно бьется ее сердце, и чувствуя, как радость свидания переплетается с горечью надвигающейся разлуки.
Они сели на скамейку, и Александр Александрович с болью в голосе спросил ее:
– Катя, ты не уедешь, не простившись?
– Да нет же, нет, Саша!
В этот вечер она заметила и чуть не заплакала оттого, что у Александра Александровича на пальто оторвалась пуговица. Вскользь он упомянул, что сейчас заходил в чайную. Он был один, и о нем некому было позаботиться.
Все чаще и чаще Екатерина Ермолаевна думала о том, что она должна быть с Александром Александровичем. И эта внутренняя убежденность в ней становилась настолько сильной, что она поняла: если она сегодня же отсюда не убежит, то останется с Александром Александровичем навсегда и сына ее постигнет страшная участь ребенка без отца.