Почему же, собственно, Николай Петрович – главный и любимый герой этого странного романа? Почему именно ему достается все? И о чем, собственно говоря, написан этот роман – главный предшественник русского идейного романа вроде «Бесов», вроде «Что делать?» и так далее? Я полагаю, причина, которая заставила Тургенева писать эту книгу, была для 1859–1861 годов, когда роман пишется и печатается, достаточно актуальна. Тогда еще не было понятно, насколько эта русская матрица точно самовоспроизводится. Сейчас даже те политологи, которые никак не желали мириться с ее существованием – ну, например, Швецова, – уже пишут в «Новой газете» открытым текстом, что эта матрица существует и мы пока из нее не выпрыгнули.
Я помню, когда мне приходилось эту четырехтактную схему излагать, лет пять-семь тому назад, когда впервые печатались «ЖД», это вызывало постоянные упреки в механицизме, в фатализме, в других каких-то вещах, в словах, которых я не знаю просто. Но сейчас уже очевидно: русский исторический цикл устроен так, что примерно раз в поколение колесо проворачивается на четверть. И в процессе этого поворота образуется та самая коллизия, о которой впервые сказал Лермонтов – очень любимый, кстати говоря, Тургеневым и герой его прекрасного мемуарного очерка. Лермонтов сказал об этом:
Коллизия отцов и детей впервые обозначена здесь. Все русские отцы обречены вступать в жесточайший идейный спор со своими русскими детьми. Не бывает так, чтобы осуществлялась преемственность, всегда щелкает это колесо. Я не знаю, что надо делать, чтобы совпадать со своим сыном идеологически… По-моему, единственный вариант – зачать его в десять лет, тогда эта пропасть будет не так огромна. Но если даже в восемнадцать это у вас получилось или в шестнадцать, то все равно вы окажетесь с ним, ну, не в противофазе, но под углом 90 градусов.
Я хорошо это вижу на примере собственного сына, которому сейчас 13 лет, – и вроде бы у нас прекрасные отношения, но тем не менее насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом имеет место постоянно, потому что я решительно не могу ему объяснить, почему работа должна быть высшей ценностью в жизни. Я-то воспитан еще в Советском Союзе, когда так оно и было. Он же, наоборот, считает, что высшей ценностью является культурно и с удовольствием проведенный досуг. И что он получит гораздо больше для своего личностного развития, – теперь он выучил уже и такие слова, – если проведет эти два часа во дворе с гитарой, а не дома с книгой. Спуститься к нему во двор с гитарой для меня неприемлемо, тащить его друзей с гитарами и сажать за книгу точно так же невозможно. И слава Богу еще, думаю я, что в России сейчас нет бурной политической жизни, иначе наш конфликт имел бы политическую окраску.
Тот факт, что каждый отец с каждым сыном оказываются даже не в противофазе, как уже было сказано, а вот под этим страшным девяностоградусным углом без элементарного взаимопонимания, он для всей русской литературы абсолютно очевиден только с того момента, как об этом Тургенев написал роман. Потому что весь пафос, весь смысл этого романа сводится к одному: господа, если вы не научитесь путем элементарной, старомодной, сентиментальной человечности преодолевать неизбежные разломы русской матрицы, вы обречены лежать на тихом кладбище, и лопух из вас будет расти. Вы обречены исторически. Базаров гибнет не от пореза пальца. Вот эта удивительная, кстати, история, когда Писарев, прочитавши «Дым», в частном письме Тургеневу пишет: «Куда вы девали Базарова? Неужели вы действительно полагаете, что первый и последний Базаров умер от пореза пальца?» Ну, разумеется, он умер не от этого, он умер от того, что он не вписался в жизнь, что у него нет навыков вписываться в жизнь, вставлять себя, вглаживать, каким-то образом врастать… «Мне мерещилась, – говорит Тургенев (все замучились повторять эту несчастную цитату), – фигура сильная, цельная, до половины выросшая из земли, грубая, здоровая и все-таки погибающая…» А почему погибающая? Да именно потому, что слишком грубая и слишком здоровая, потому что она абсолютно не умеет жить с людьми.
Один из моих школьников мне об этом сказал абсолютно точно: «Я совершенно как Базаров!» Я говорю: «Помилуйте, а по какому же принципу?» – «Я не умею с людьми!» И вот это – самое точное. Именно поэтому всю жизнь мечтал Маяковский сыграть Базарова, а Мейерхольд всю жизнь мечтал поставить фильм с Маяковским в этой роли – здесь то же самое неумение вписаться в пресловутый исторический процесс. Все базаровы могли бы повторить: «Какими Голиафами я зачат, такой большой и такой ненужный?» Но проблема в том, что он зачат не Голиафами, проблема в том, что он зачат бывшим полковым лекарем, получившим жалованное дворянство, и простой старушкой, которая ничего, кроме борща, вообще не умеет. «Кого-то она будет теперь кормить своим удивительным борщом?» – говорит Базаров перед смертью.
У этого человека нет абсолютно никакой преемственной связи с родителями. Точно так же нет у него способности кое-как поладить с возлюбленной. Потому что вместо того, чтобы предаться любви, чего она ждет от него с такой силой и страстью, он бежит в лес и там крушит какой-то древесный молодняк. Хотя, казалось бы, перед ним очевидный, простой человеческий поступок. Но если человек делает из себя сознательного сверхчеловека, – а именно таков тренд эпохи, – ему и с родителями не о чем поговорить, и с любимой как-то не очень получается… Вот тут мы начинаем понимать математически точную и очень хорошо просчитанную – с такой, я бы сказал, европейской четкостью – структуру этого романа. События нанизаны ведь по очень простому принципу. Базаров не умеет вести себя в гостях, не умеет нормально разговаривать за столом. Не умеет вести себя с более глупыми и слабыми единомышленниками. Они, конечно, очень противны, и Ситников отвратителен, его побили, а он в газете намекнул, что побивший его – трус, это, конечно, очень храбрый и достойный поступок. Отвратительна дура Кукшина, которая абсолютно точно копирует поведение всех российских идейных девушек: она эстетично курит, говорит глупости, бравирует – если она некрасива, ей надо чем-то брать. Она – «современная девушка», она увлекается феминизмом, все феминистки ведут себя ровно так же и все защитницы гейских и лесбиянских преимуществ, и все защитники демократии, и все защитники лоялизма. Все идейные русские девушки, будь они фанатками Путина или фанатками анти-Путина, ведут себя абсолютно одинаково – вот здесь кукшинская матрица поймана безусловно. Но при этом надо и с ними уметь как-то разговаривать, а не только давить их авторитетом и вытирать о них ноги, причем питаясь в их доме, как делает Базаров. Базаров абсолютно не умеет ладить с другом. Мы видим его с другом и видим, что единственное, что он может ему сказать: «О друг мой, Аркадий Николаевич! Об одном прошу тебя: не говори красиво!» А что такого сказал Аркадий Николаевич? Восхитился природой, больше ничего, подумаешь.
Он не очень-то любит и умеет ладить с искусством, с которым тоже надо как-то выстраивать отношения. Пушкин? Это который? Это который… «На бой, на бой за честь Отчизны»? Чего у Пушкина нет, строго говоря, и близко, разве что в «Клеветникам России».
Он не умеет выстраивать отношения с матерью. И даже с возлюбленной получается у него типичная такая подростковая ситуация, когда он сначала ей грубит на каждом шагу, говорит о ней: «Экое богатое тело, хоть сейчас в анатомический театр», – а перед смертью говорит ей: «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет». То есть ведет себя как абсолютный Холден Колфилд, который может либо рыдать над своей высокой духовной утонченностью, либо посылать всех стандартным таким грубым факом. А третьего у него никакого нет. Но если Холден Колфид, по крайней мере, герой с четкой авторской дистанцией, то относительно Базарова мы абсолютно не понимаем, как себя с ним вести.
Мы очень любим этого парня с его бугристым черепом, с его бакенбардами песочного цвета, с его густым и крепким духом заматерелого табаку, который от него исходит, с его огромными красными ладонями, с его умением резать лягушек, с его прекрасной фразой, обращенной к деревенскому мальчишке: «Мы с тобой те же лягушки». И, наконец, с замечательной фразой: «Ну, будет мужик этот жить в беленой избе, а из меня лопух будет расти…» Что совершенная правда. Он нам горячо симпатичен, и Тургенев сознательно делает его таким симпатичным с помощью массы тонких приемов, и тем не менее мы понимаем, что это фигура обреченная. Почему? Жалости нет, сострадания нет, нет терпимости к людям, которая в такой степени присуща всем положительным и любимым героям Тургенева.
Обратим внимание: все положительные герои Тургенева, – во всяком случае, любимые герои Тургенева, – стоит им приняться за какое-то дело, кроме праздного досуга, становятся чудовищно, непоправимо смешны. Достаточно вспомнить эпизод из «Нови», когда герой идет непосредственно в народ и начинает там произносить проповеди. Народ над ним потешается. Для того, чтобы народника напоить и вызвать смех у толпы, ему немедленно наливают одну, затем вторую, затем третью. После он начинает нести такую собачью чушь, что поистине Марианна и Маркелов, другие позитивные герои «Нови», начинают нам казаться кем-то вроде апостолов веры, потому что на фоне несчастного протагониста все они знают, зачем им жить. Все тургеневские герои, которые пытаются действовать, должны прежде удавить в себе «муму», а сделать этого они категорически не могут…
Поэтому Литвинов, несчастный, так долго, так мучительно пытается избавиться от любви, а потом понимает, что выше любви никакой ценности не будет, и возвращается к ней. Поэтому и Базаров гибнет, поэтому гибнет Рудин, причем гибнет на чужих баррикадах. А такие мучающиеся рефлексией герои, как Лаврецкий, я уж не говорю про героя «Аси», который, когда девушка бросается ему на шею, начинает размышлять, а что из этого будет… Это все смешно, разумеется, все эти герои безумно рефлексируют. Об этом Чернышевский и пишет довольно убойную статью «Русский человек на rendez-vous». Ну, а что же, собственно, делать русскому человеку на рандеву? Он же ведь не рефлексировать на рандеву пришел, да, а за чем-то другим? «Ася» в этом смысле – самое автобиографическое произведение. Ведь мы героя осуждаем – помните, когда Ася бросается ему на шею и говорит: «Ваша…» – что же делает герой? Он впадает в панику: 2Ах, что ваш брат подумает?! Ах, что если узнают?».
Но давайте себе представим, что он этого не сделал. Давайте представим, что он воспользовался ее доверчивостью и невинностью в этот момент. Может ли этот герой заслуживать хоть какого-то почтения, хоть какого-то преклонения? С точки зрения русского революционера – да, он правильно воспользовался революционной ситуацией. Но с точки зрения любого нормального человека моральная правота, к сожалению, находится на стороне тургеневского героя. И более того, герой бездеятельный, герой, который не совершает поступка в решительный момент, Тургеневу всегда глубоко симпатичен. Почему же это так? Может быть, именно потому же, почему Окуджаве, как справедливо когда-то писал Владимир Новиков, не надо было воевать, чтобы написать свою военную литературу. И действительно, как-то война его пощадила, всего сто дней он был на фронте, а остальное время мотался по другим частям.
Утрачивается то, ради чего все. Тургеневский герой не готов променять душу на успех. И в этом смысле он для нас, наверное, один из самых живых и актуальных писателей.
Что, собственно, происходит в «Отцах и детях»? Почему именно Николай Петрович Кирсанов так близок авторскому сердцу? Тургенев любит наделять своего героя одной характерной, сентиментальной, смешной чертой, которая и выдает в нем это самое глубоко сидящее «муму». Николаю Петровичу придана виолончель. Кстати, он человек-то грешный, чего говорить? Он – вдовец, а завел интрижку с крепостной девушкой. Пусть прелестной, пусть итальянистого вида, но Фенечка есть Фенечка, что уж тут такого? Помните, когда он объясняет сыну эту ситуацию, сын, лишенный предрассудков, бросается отцу на шею. Но оба очень радуются, когда входит Павел Петрович, потому что, как ядовито замечает Тургенев, есть положения трогательные, из которых тем не менее хочется поскорее выйти. Этот сентиментальный персонаж, который все-таки не упускает своего, – он наделен, маркирован этой виолончелью, которая вызывает дикий хохот у Базарова. А между тем, как мы уже говорили, все лучшее в романе достается ему.
А в том-то и дело, что самая прагматичная стратегия – это среди Курской губернии играть на виолончели. Успешно только то, что непрагматично. Прекрасно только то, что бесполезно. Вот почему Тургенев так ненавидит статьи Добролюбова о себе, настолько ненавидит, что рвет с «Современником». Да потому, что из его романов пытаются сделать молоток для забивания гвоздей, в них пытаются увидеть прагматику – в произведениях, в общем, достаточно чистого искусства. Прекрасная смешная бесполезность, наивная бесполезность, виолончель для pater familias – вот то, что, по Тургеневу, дает человеку право жить и дает ему моральную победу. Не буду напоминать и о том, что эта пресловутая скрипка, тоже струнный инструмент, становится главным инструментом завоевания женщины и, следовательно, завоевания мира, в гениальной новелле «Песнь торжествующей любви», где герой с помощью скрипочки умудрился загипнотизировать женщину. Конечно, это простая вариация на тему «чистого искусства». Но если мы вспомним этот рассказ, вспомним одну из самых жутких сцен в русской литературе, когда герой, вернувшийся из таинственного странствия, Муций, с закрытыми глазами повторяет: «Друг проснулся, недруг спит, ястреб курочку когтит, помогай…» – мы поймем, что это не такое простое сочинение. И в нем заложен не только присущий Тургеневу саспенс, тихий, мягкий ужас, но и в первую голову мысль о могучей, победительной силе бесполезной и бессмысленной скрипочки. Вот, может быть, именно поэтому Тургенева так сильно недолюбливали радикалы, пытавшиеся его приспособить к советским нуждам – «Отцов и детей» они брали, а все остальное отметали.
Напоследок я бы вернулся к двум тургеневским текстам, которые, пожалуй, наименее известны и которым меньше всего повезло. «Собака» – рассказ, который рифмуется с «Муму» и подводит некоторые итоги тургеневской жизни в литературе. Именно этот рассказ вызвал эпиграмму, дай бог памяти, Вейнберга:
Наверное, действительно – черт знает чем. Но как раз этот мистический рассказ дает нам самое лучшее представление о человеческой и эстетической стратегии Тургенева. В чем там, собственно, история? И как это связано с «Муму»? Есть помещик, охотник, тихий малый, он однажды просыпается от того, что у него под кроватью возится собака. Собаки в доме никакой нет. Он со свечой лезет под кровать. Пусто. А собака возится, чешет что-то там, скребет когтями, хлопает ушами, фыркает – ну, все делает, что положено делать собаке.
Он приглашает к себе переночевать друга-помещика. Выпили, поели, улеглись. Начинается возня страшная под кроватью. Друг: «Что это у тебя, братец, собака будто завелась?» – «Нет никакой собаки». Лезут, смотрят, нет собаки. Он сначала, естественно, думал: уж не схожу ли, мол, я с ума? Кстати говоря, думаю, что не без влияния этого рассказа и написана мопассановская «Орля», куда более поздняя, где примерно такие же вещи происходят, у помещика в доме все молоко выпивается кем-то. В общем, смотрят, смотрят – нет собаки.
Тогда он обращается, понятное дело, к попу. А поп говорит ему (под Орлом все дело происходит): вам, мол, надо поехать в Тулу. В Туле есть старец исключительной святости, он вам даст совет. Герой едет в Тулу, на окраине города находит огородик, в котором возится строгий костлявый старик в стальных очках, очень строгих, на него глядящих в упор, и говорит: «Это кто-то вам предупреждение посылает. Это кто-то о душе вашей заботится. Вам надо собаку завести». И он в ту же поездку в той же Туле покупает на базаре какого-то совершенно беспородного, но очень милого щенка. Заводит его у себя, держит, кормит, вырастает красавица собака, рыжая, прекрасная.
А дальше через какое-то время узнается, что в этих окрестностях завелась бешеная собака, очень опасная, страшная. И вот герой ночью спит на сеновале. И дальше одна из страшнейших (вот в чем он мастер, что руки опускаются после него писать, так это не в пейзаже, хотя и в пейзаже тоже, а в тихом саспенсе, мрачном триллере, и не зря он так популярен в Европе, там тоже любят мягкий ужас) сцен, когда герой не в силах пошевелиться на сеновале, смотрит в упор на бегущую прямо к нему, страшную, серую в лунном свете собаку. Ну, тут, действительно, все члены сковываются, пошевелиться невозможно. Не понимает, сон это или не сон. И не может убежать никуда. Она бежит нарочито медленно, как бешеная собака, свесив голову набок, слюна капает из пасти, хвост, как всегда у бешеной собаки, опущен, бежит и как-то странно смотрит перед собой и еще немного – и она бросится на него… Тут откуда ни возьмись его этот любимый щенок выросший налетает на нее, перегрызает ей горло и сам гибнет в этой схватке, но и ее успевает остановить. И так вот его чудом эта собака и спасла.