...Узкий нос рассекает течение. Весло крепко круглится в руках... С лопастей летят брызги... Слева и справа движутся строения, ограды, трубы... Медленное противное течение напирает на тонкую шкуру, журчит у носа. Река кажется насмерть забитой. Но вот маячит фигурка с удочкой. Или это памятник далекой эпохе Рыб. Река в черте города почти не петляет. Голос диспетчера. Пасмурно. Над рекой трубопровод. Справа ТЭЦ. Изрытые, изгаженные берега, пена блевотин. Работает экскаватор.
Начинается дождь. Причалить к берегу, укрыться.
Что ему скажет эта грязная унылая река. Куда она может его привести.
Чего ты хочешь? Все равно не получится, как у этого мастера.
После дождя отчетливы все звуки. Где-то впереди поезд. Над рекой железнодорожный мост.
Мост высок. С обеих сторон гигантские железные конструкции.
Из домика на краю моста выходит человек в оранжевой безрукавке.
Медленно он подплывает к мосту. Пахнет железной дорогой: шпалами, мазутом. С моста летят прозрачной кисеей капли. Шелестят, касаясь реки.
Мрачные, заплесневелые мощные бетонные колонны в ржавых потеках.
Весло скрежещет по чему-то железному, хотя глубина большая. Наверное, остатки старого моста.
На правой (по течению) колонне отметки.
В 1907 году река поднималась на одиннадцать метров. Об этом где-то написано: по Базарной площади и по Свиной плавали на лодках, а когда вода спала, жители высыпали на улицы с авоськами собирать рыбу. Такие потопы в прошлом. Река уже слабее. Хотя течение под мостом все-таки сильное. Шум воды усиливает акустическое брюхо моста.
Здесь надо налечь.
Широкий плес.
Тихо.
Положил весло, оглянулся.
Мост. Охранник в оранжевой куртке.
В эти мгновения что-то произошло, догадался Меньшиков.
3
Это была явь, - не сон и не мечта. Он плыл по реке уже много дней. Каждым взмахом весла увеличивая дистанцию между прошлым и будущим. Это движение казалось бесконечным. За песчаной косой вырастала другая коса, если светило солнце, то в воде преломлялись лучи, весло сияло; белыми глыбами отражались в воде дикие груши, черемухи, они еще цвели. В их ветвях неумолчно работали насекомые, Меньшиков слышал, задерживая весло, гудение, электрическое потрескивание крыльев. По реке тянулся шлейф ивового пуха. Или молока черемух, - они стояли белорогими коровами.
В этом был привкус чего-то иноземного, в беспощадной синеве, в душистых рогах. И в памяти просыпались какие-то имена и строки, которые он узнавал в заповедной библиотеке.
Взгляду открывались глиняные обрывы, вязко оплывающие, жирно лоснящиеся на солнце. Массы глины тащили к воде целые островки с травой и кустами и даже деревья. Глины были беловатые и охристые, в рудых жилах. Некоторые деревья утонули у подножия обрывов, и из-под воды торчали только кроны, колеблемые течением. Возле некоторых обрывов образовались черные подводные рощи; в их ветвях скапливалась пена.
Иногда над рекой провисали электрические провода, из-за поворота выплывали избы, коровьи загоны; где-то трещал мотоцикл, выла бензопила, в тени серебристых тополей темно краснел кирпич школы или конторы, на деревянных мостках женщины полоскали белье, мальчишки удили рыбу, - и лодочник, идущий против течения, вызывал удивленные взгляды.
Старики, может, и помнили времена, когда река была дорогой, и на лодках ходили вверх и вниз.
Он поплыл вверх потому, что было проще, удобнее отчалить от города, нежели тащиться с тяжелыми довольно тюками на вокзал и потом ехать в поезде.
Его манили верховья, там еще не успели истребить все леса. И в этих местах он бывал школяром.
И, наблюдая, как неуклюжий и чем-то похожий на ящера красноклювый черно-белый аист опускается в большое гнездо на обгоревшем тополе посреди деревни, он спрашивал себя, не видение ли это пятилетней давности.
Майская погода неустойчива, и то и дело грохотал гром, плотно синели тучи, сверкала серебряная паучья лапка. И Предок, бия в барабан, шествовал с дождями. Меньшиков приставал к берегу, накрывался целлофаном, а если был вечер - успевал поставить палатку.
После гроз река лежала в грязных дымчатых берегах истомленной, но и свежей. По ней плыли листья, сучки, от набежавшего ветра с ив моросило, и реку как будто пробирала дрожь.
Дула выпь, мычала. Ее песнь сопровождало надсадное кряканье уток. К ним подключался коростель. Коростель словно бы закручивал ржавую пружину, как тупой педантичный часовщик.
Меньшиков заваривал уже корень шиповника, фабричный чай кончился; и в супы добавлял молодую крапиву. Надо было, конечно, лучше подготовиться к плаванию. Но так уж получилось.
По ночам он видел разнообразные сны. Он восходил по реке в снах. В квартирах мы спим беспробудно, будильник отсекает, как страж, наши сны, утренние новости, газеты доканчивают дело. Не то на реке. Здесь ты часто пробуждаешься. И поэтому помнишь все. Но сны пересказывать бессмысленно. И мы оставляем их невысказанными, похожими на деревья, погруженные в воды реки, темные подводные рощи. Надводная часть мира не хуже. И не менее фантастична. Если ты странствуешь один, с именами. И сам даешь имена.
Однажды утром он пошел к реке мыть котелки и на одиноком кусте шиповника увидел раскрывшийся за ночь цветок. Этот вид шиповника называют собачьим, оттого ли, что неказист, оттого ли, что рвет в клочья бока охотничьим псам. Шиповник - дикая роза. И Меньшиков назвал это место Собачьей Розой.
Но куст шиповника пах тонко и нежно. Неудачное название.
Запах животных тяжел и неприятен.
Люди всячески истребляют этот запах. С трудом им дается то, что другимдаром. Кто-то забыл им вплести в волосы душистый колосок.
Он вспомнил Асю Ремизову и подумал, что ей-то это ни к чему. Ни благоухание коры, ни аромат черемух.
Меньшиков бродил в перелесках, осыпанных черемуховой трухой, сидел на нежных песчаных косах. Вспоминал неправдоподобную дочь Ремизова. Плыл вверх.
А в то утро, когда зацвел шиповник, он спустился к реке. Она лежала в косых полосах света и древесных теней. Меньшиков разделся, осыпая росу с травы, и нырнул с берега.
Вот Язык: песчаная коса, глина, новое солнце, острые лезвия трав, священные ступы черемух, отражения осин, белые купола диких груш.
В молчании Меньшиков плыл дальше.
Он поднялся уже довольно высоко по реке и на берегах, на песке и глине все чаще замечал следы речных, небесных и лесных жителей.
Пока он плыл, отцветали одни деревья и зацветали другие.
Плоские, мучнисто и медово пахнущие праздничные нимбы взошли над калинами.
Зеленые дудки раскрыли светло-зеленые и бледные зонты.
Появились ромашки.
Над водой носились дымчато-белые кулики; они пускали звонкие трели: ти-ти-ти-ти-ти-ти!
Из тростников им отвечали: чек-чек-чек! зер-зер-зер! Может, камышовки. Или сверчки.
Меньшиков жалел о потерянном школьном определителе птиц. Следующий раз он отправится в путь с определителем, если сумеет его достать.
Но кое-что он еще помнил.
Как это? Птицы - животные, чье тело покрыто перьями и передние конечности видоизменены в органы полета, крылья. Птицы - животные двуногие.
Самая быстрая птица - стриж.
Самая любимая - зимородок.
Но зимородки ему сейчас что-то не попадались. Видел он ворон, камышовок, куликов, как-то рано утром- соловья: всю ночь тот грохотал оглушительно возле палатки в кустах, и Меньшикову мерещилась птица величиной с петуха,- раздувает мехи-щеки и начинает звучно щелкать, цокать с переливами; видел аистов, вышагивающих по лугам в молчаливой сосредоточенности, иссиня-черных и белых сорок (сочетание цветов то же, что и у аиста, но как не похожи повадки, осанка); на песчаных косах, как сфинксы (точнее, как знаки вопроса), маячили цапли в сером наряде с черным подбоем; в берегах жили ласточки. Меньшиков смотрел, как они рассекают воздух на своих "органах полета".
Меньшиков молчал все это время плавания вверх по реке. Молчание накапливалось в нем. И не пугало. В старину моряки-одиночки считали, что молчание - врата безумия. Они разговаривали сами с собой вслух, пели песни дельфинам и морским черепахам, беседовали с луной и звездами.
Меньшикову нравилось молчание.
Но пора было позаботиться о провизии. Уже несколько дней он заваривал корень шиповника, щедро заправлял супы молодой крапивой, не ел хлеба, варил уклеек. У него еще оставались деньги.
И молчание его длилось еще до ближайшей деревни.
Деревня заявила о себе петушиными криками, а затем он увидел на берегу две лодки: одна, полусгнившая, вросла в речной песок, другая лежала кверху днищем, с проломленным бортом.
Меньшиков огляделся; загнал байдарку в вербы, привязал носовую веревку к стволу и, потягиваясь, распрямляя замлевшие члены, поднялся на берег, заросший молодой синеватой травой.
На наклонной плоскости серела деревня: несколько разбросанных как попало изб. Над деревней возвышалась водонапорная башня. Но когда он свернул к колонке и надавил рычажок, из раструба только высунулась красно-ржавая трубка, и все железное приспособление сухо, надсадно просипело. Ни капли воды. Башня была бездействующей. Скорее некое архитектурное сооружение. Даже, может, культовое.
Меньшиков посмотрел по сторонам. Глушь. Запустение. Древность. Обитаема ли деревня. Не декорации ли это для какого-нибудь исторического фильма. Да, что-нибудь о далеком прошлом: смутное время, монголо-татарское иго, нашествие Наполеона. Только водонапорная граната смущает. И электрические провода. Или фильм о будущем. Постучишься, а откуда-нибудь из сарая выйдет заржавевший робот-крестьянин.
На отшибе полуразобранный трактор.
Но вот живые белые и черно-белые, рябые куры. Когтят пыльную землю, что-то выклевывают, сдержанно переговариваясь.
Где тут магазин.
Вдруг откуда-то, как черт из табакерки, выскочила грязная белая собачонка, захлебнулась от радости и злобы, справилась с волнением и залилась.
Тут же откликнулись другие собаки. И где-то загоготали гусаки.
Меньшиков прошел еще немного и увидел гусей возле обширной лужи. Женщина в темном рабочем халате, выцветшем платке, резиновых сапогах посмотрела на него и скрылась в хлеву. Меньшиков решил обождать, но, завидя чужака, горбоносый гусак пошел, шипя, матеро распуская крылья, вытянув шею как бы для того, чтобы получше разглядеть мелкого врага. Меньшиков попятился. Гусак был близко и шипел уже, словно сказочный змий. Меньшиков споткнулся и чуть было не угодил в лужу. Сбоку наседала собачка. Меньшиков вынужден был ретироваться. Да и видно было, что магазина здесь нет и в помине.
Он пошел к реке. Ладно, ловить уклеек. Как зимородок.
В кустах возле байдарки кто-то стоял.
Меньшиков спустился к реке. Человек обернулся. Черный рабочий халат, сапоги, кепка с козырьком, испачканным кровью, слизью, чешуей. Он подобрал удочки и холщовый мокрый мешок. Рыбак.
- Смотрю, чего это, - сказал рыбак и кивнул на байдарку. - Лодка?
- Да.
- Твоя?
- Моя.
- Мм,- промычал мужик. - Рыбачишь, что ли, или как?
- Как?
- Ну или так, смотришь бутафорию нашу, туристом.
- И то, и другое, - ответил Меньшиков, чувствуя твердость, плотскость каждого произносимого слова.
- А, - сказал мужик, кивая, - хрена ли здесь смотреть. Кусты, глина. И рыбалка - пшик. Раньше судак был, например, а теперь бутафория.
- Да, - согласился Меньшиков.
Мужик встряхнул мешок и сказал, что с утра за мелюзгой; ну, правда, окушка одного хорошего взял... А ты зачем в деревню? Меньшиков объяснил. Мужик удовлетворенно кивнул и подтвердил, что магазина здесь нету и никогда сроду не было. Меньшиков тем не менее спросил, не продаст ли он ему что-нибудь. Мужик посмотрел на байдарку, на реку, покачал головой.
- Нечего. Бутафория такая.
Но сам выжидательно смотрел на Меньшикова, не уходил. Выражение лица его было хитро-простодушным. Меньшикова уже тяготил этот разговор.
- Ладно, поплыву, - сказал он, спускаясь к воде.
Он отвязал веревку, вывел байдарку из укрытия. Оглянулся. Мужик был еще здесь.
- А что тебе, например, продать? - спросил он.
По дороге в деревню рыбак рассказал, как однажды тут проплывала целая делегация с самой Украины, ну, не делегация, а компания, на двух моторках-катерах два профессора из ментовской академии, две ихние женки и один местный майор, они, как выражается Мичман, зафрахтовали на сутки Глухаря, глухонемого гармониста, и остановились на другом берегу. Туристы. Значит, и ты? Хотя хрена ли здесь глядеть, а?
И он окинул взором окрестности, водонапорную башню, избы. Приглашая и Меньшикова посмотреть. И Меньшиков тоже окинул. И окрестности эти показались ему до смерти унылыми, серыми, сирыми. Во всем была скудость, какая-то тщета. Зеленели перелески, темнели поля. Вблизи как-то глупо белела береза. Именно глупо. И водонапорная башня напоминала бездарный восклицательный знак бездарного времени. Дорога зияла посреди деревни: в колдобинах, похожих на воронки от снарядов, гнил всякий мусор, кости, бумажки, драная обувь, школьный портфельчик, ржавели консервные банки.
Из одной избы вышел невысокий мужик, заросший бородой, в строительном матерчатом шлеме со шнуровкой, уставился на прохожих. Рыбак с ним поздоровался. А чуть позже пробормотал: "Шиш тебе, накося выкуси".
Меньшиков взглянул на него.
- Мичман выполз, не пахнет ли, мол, дело чем-то, - разъяснил рыбак. - А ведь нам с тобой выпить нечего?
Меньшиков пожал плечами.
- Нечего, - печально протянул мужик. - Даже под плотвиц с окушками. Тут уж бутафория такая.
Они свернули к дому с железной крышей, перед которым паслись гуси. Откуда-то вышла женщина в черном линялом халате, сапогах, платке. Мужик запнулся, растерянно заулыбался, покосился на Меньшикова.
- А мы вот с гостем, - сказал он.
Женщина молча прошла мимо. Поднялась на крыльцо. Хлопнула дверь.
Мужик потуже натянул кепку с рыбьей кровью. Обернулся к Меньшикову.
- Значит, такая установка. Здесь обожди.
Он взошел на крыльцо, снова обернулся и предостерегающе поднял палец. Оставив удочки, с рыбным мешком он шагнул за дверь.
Было тихо.
Меньшиков посмотрел на горбоносого гусиного вожака. Тот почему-то не обращал внимания на него. Видел, что пришел с хозяином?
В доме было тихо-тихо.
Меньшиков ждал минут двадцать.
В доме стояла все такая же гробовая тишина.
Наконец он не выдержал и пошел. Тут же гусак зашипел ему вослед.
Трудно понять этих жителей, думал Меньшиков. Жителей вербной земли. И я для них, как варяг.
Тут снова, как черт, вылетела грязная собачка, истерично завизжала. Меньшиков пожалел, что не прихватил какой-нибудь посох, дубину. В этот раз собачка осмелела до такой степени, что щелкала острыми розоватыми зубками у самых ног. Меньшиков огляделся в поисках палки или камня. Но ему помог бородатый Мичман. Он цыкнул на собачку, и та, как ни странно, сразу унялась, ну, не сразу, еще злобно ворчала, но уже не заливалась: поджав хвост, потрусила прочь.
- Какой курс? - спросил Мичман в строительном шлеме с белой шнуровкой.
Мичман и продал ему кое-какой провизии. А рыбака обругал, дескать, у Плотвы-бутафории все бутафория. Маленькое лицо Мичмана пряталось в густейшей бороде. Вообще-то на мичмана он не был похож, обычный крестьянин, в строительном шлеме, скорее бывший строитель.
Вместе они поднялись на скрипучее крыльцо, прошли в сени. Мичман открыл следующую дверь, обитую войлоком. Изба состояла из одной большой комнаты, изумительно чистой. Ближе к двери стояла печь. На стене возле печи две связки луковиц. Обшарпанный буфет из темного дерева. Под стеклом портрет Юрия Гагарина. На стене фотографии. Стол. Табуретки. За печкой цветные занавески. Четыре тощие кошки: на подоконнике, на печке, у двери. Смотрят на Меньшикова. Мичман поднял две широкие половицы и дал Меньшикову ведро.
- Лезь.
Затем он сходил в сени и принес шмат желтоватого сала. Отвязал половину луковой связки. Меньшиков попросил муки.
- Что тебе здесь, колониальная лавка? - спросил Мичман.
В это время цветные занавески заколыхались, и из-за них высунулось заспанное женское лицо.
- Это кто? - хрипло спросила женщина и шмыгнула кривоватым носом.
- Дед пихто.
- Нихто?
Мичман тихо выматерился в бороду.
- Я спрашиваю! - нервно воскликнула женщина и скрылась. Слышно было, что одевается.
- Забирай, пошли, - заторопился Мичман.
Вместе они спустились к реке. Меньшиков загрузил картошку, сало и лук в трюм.
- Далеко плывешь? - спросил Мичман.
Меньшиков ответил, что сам не знает.
Мичман вдруг рассмеялся, забелели зубы в мрачной бороде, лицо помолодело.
- Как не знаешь?
- Так.
- Ну... - Мичман полез в карман. - Дай закурить.
Меньшиков ответил, что не курит.
- И я бросил, - сказал Мичман.
Меньшиков спросил, сколько он должен.
- Должен?.. - Мичман как будто забыл, зачем он здесь. Но уже вспомнил, прицельно сощурил глаз. - Две поллитры.
Меньшиков вынул деньги.
- Так значит, куда глаза...
Меньшиков поблагодарил Мичмана и стащил байдарку в воду. Мичман смотрел, как он усаживается.
- Двухместная?.. Ничего лодочка, ничего.
Меньшиков оттолкнулся, поплыл.
- Так ты вверх?.. До Переправы, что ли?.. Ну, как говорится, попутного...
Меньшиков плыл, размышляя о таинственных вербных жителях.
Представь, что проведешь здесь всю жизнь. День за днем, за годом год, в жалкой деревне, едва выступающей из хаоса, среди унылых перелесков, торфяников с чахлыми березами, в дождливых осенях, люто-стылых зимах. И откуда взялись поэтические воззрения вербных жителей на природу? Или воззрения появились давно, когда земля еще была сильна, - а сейчас она выдохлась?.. Меньшиков оглянулся.
От деревни по косогору брела, спотыкаясь, женщина. К Мичману. Он ее еще не видел. Сидел на лодке, вросшей в песок, смотрел вослед Меньшикову.
4
Меньшиков уходил вверх по течению.
Река уводила его в недра вербной земли.
Зацветала таволга.
В вечерних сумерках душистые ее комья белели, как пена или млечные облачка семени Предка.
Крошечными розовато-синими цветками покрылись стебельки чабреца. Он заваривал чай чабрецом. Чабрец пах странно. У него был какой-то восточный аромат, горьковато-пряный.