4
Меньшиков уходил вверх по течению.
Река уводила его в недра вербной земли.
Зацветала таволга.
В вечерних сумерках душистые ее комья белели, как пена или млечные облачка семени Предка.
Крошечными розовато-синими цветками покрылись стебельки чабреца. Он заваривал чай чабрецом. Чабрец пах странно. У него был какой-то восточный аромат, горьковато-пряный.
В одном месте он увидел цветок, похожий на желтый бант. Это был ирис, касатик болотный. Он одиноко стоял на вогнутом зеленом блюде болотинки. Или, скорее, болотинка походила на сцену. И ирис был ее одиноким актером. Место понравилось Меньшикову, и он оставался здесь три дня, пока касатик не начал увядать. Три вечера подряд происходило одно и то же представление: вечерний свет как бы концентрировался в широких желтых лепестках, и актер как будто двигался под звуки остывающей от дневного зноя земли, стрекот кузнечиков, кукование кукушек, шелест осин и речные всплески. Затем он гас, замирал. Пролетал Пограничник - вальдшнеп, он всегда появлялся на границе дня и ночи, небольшой, крепко сбитый, длинноклювый, быстро летящий в сумерках и ворчащий себе под нос да изредка пронзительно посвистывающий. Как будто инспектировал вверенные ему земли.
Сумерки тянулись, медленно переходили в ночь. Проглядывали мелкими бусинами звезды.
Вдруг принимался закручивать ржавую пружину Часовщик-коростель. Говорят, на зиму он пешком уходит в Африку.
Наверное, иногда пользуется дорогами. Шагает мимо спящих деревень и городов. По Карпатам. К Эгейскому морю. В Азию (на пароме). По Святой земле. В пески Синая, где бродили евреи, искали скрижали (нашли только две). Дальше - Нил.
На третье утро ирис сморщился, и Меньшиков снял палатку, скатал верблюжье одеяло и отчалил.
Река становилась все нежнее. Как будто некий художник окунал кисть уже в акварель. Вода мутно зеленела среди глиняных обрывов, песчаных кос, заросших тростниками. Здесь уже было больше песчаных лбов и кос, берега понизились.
Несколько раз он застигал врасплох бобра, тянущего в реку срезанный куст, - завидев лодку, тот оставлял свою ношу, бросался в воду: сокрушительный шлепок - и уже никого, только круги расходятся.
Зимородков он так и не видел. Но в одном месте заметил в небе подозрительную птичью пару. Перья на их крыльях, на концах крыльев, пальцеобразно топорщились, - значит, буроватые крупные птицы не были канюками. Такие крылья у орлов. Но действительно ли это орлы? Когда-то здесь обитали сильные и крупные орлы - беркуты. Но их выбили. Могла ли какая-то пара вернуться на древнюю родину?.. Птицы ушли в облака. Меньшиков задержался в этом месте. Хорошо бы выследить, где они гнездятся. Увидеть их вблизи. Но птицы больше не показались. И Меньшиков поплыл дальше.
По утрам где-то на болотах кричали журавли. Обычно это происходило рано, до солнца. В журавлиных криках было что-то странное, соединение каких-то разных чувств. Меньшиков думал, что когда-либо разгадает смысл этих криков, - и засыпал. Окончательно он пробуждался под пение дневных птиц. Когда они опускались на палатку, просвеченную солнцем, крылья их трепетали вместе с тенями дубовых листьев: фр! фр! Как-то на брезентовой солнечной стенке он увидел силуэт небольшого зверька, скорее всего мыши. Мышь деловито бежала вдоль палатки, принюхиваясь и прислушиваясь. Вдруг остановилась и принялась грызть брезент. Меньшиков вынужден был дать ей щелбанец, и мышь подскочила, пискнула и нырнула в траву.
Мышей били луни. На узких длинных крыльях они низко шли над травами, неумолимые зоркие истребители. Полевые луни были бледны, концы крыльев черные, словно в траурных повязках.
Днем Меньшиков вгонял байдарку носом в песок и купался. С каждым днем его тело становилось легче. Питался он весьма скромно, а плавание вверх по реке требовало много сил.
Ночами случались сухие желтые мучительные высокие грозы.
Но вот одна из них разрешилась дождем, непродолжительным и несильным, а все-таки преобразившим наутро все. Даниил проснулся и увидел нежное пятно солнца в сизом воздухе над серо-зелеными валами тростников, влажный потемневший песок, светло-синюю, зеленоватую реку.
Позже из-под его рук вытянулся белый дым.
По реке плыла змея. С желтыми пятнами на голове. Уж. Он следил за ужом, пока тот не пристал к берегу и заструился в тростниках.
Меньшиков подумал об отличительной особенности этих мест, да и, пожалуй, всей вербной земли, - о ее плавности. В Сибири было высокое небо, дремуче-ясное, суровое. Небо вербной земли чаще бывало с поволокой. Оно казалось ниже и понятнее.
И это плавание вверх по реке уже не представлялось сумасбродством. Хотя, наверное, со стороны - да. Впрочем, и самого Меньшикова порой одолевали сомнения. Цель этого предприятия оставалась неясной. Он думал, что все это случайно. Так странно все складывалось. Какая-то комедия случайностей. Случайно все началось. И продолжается. Интересно, чем все закончится. Где он случайно окажется через полгода. Через год. Да через день, два. Через час.
Днем, четыре часа спустя, он был на реке. Выше ночной стоянки на несколько километров. Захотел чаю и пристал к берегу. Собирал хворост среди тростника и наткнулся на прозрачный чешуйчатый чехол змеи. Вскоре обнаружил еще обрывки старых змеиных шкурок. В пятках засвербило. Он был бос. Осторожно ступая среди шуршащих бледно-зеленых, синеватых тростников (упругие стебли, перья, зеленый запах и запах песка, запах полной, медленно движущейся на запад реки), вышел к лодке, наломал черных и выбеленных сучьев, осыпанных песчинками, подложил под них бересту, зажег спичку. Огонек попробовал корявый край бересты, перетек на нее; береста стала, чернея, закручиваться, сквозь сучки вверх потянулся пахучий дым, и вдруг сине-желтые и красные мечи пронзили все сооружение. Костерок щелкал, вился, приплясывал, норовил клюнуть в руку. Змей в перьях. Меньшиков повесил над ним котелок с водой. Воду он брал в ручьях, а не в реке. Ручьевая вода была чистой. Хотя немного песчинок все же оседало на дно.
Где-то прогудел самолет.
Потом послышался треск заводимого трактора.
Меньшиков двигался в этом речном каньоне, не видя деревень. Иногда слышал петухов, собачий брех. Даже голоса. Несколько раз видел рыбаков и куда-то идущих крестьян.
И все-таки его окутывала тишина. Он пребывал в одиночестве, словно в какой-нибудь сфере. Его обволакивало одиночество. И это ему нравилось.
Ему нравилась необязательность этого плавания. Бесцельность. И он думал, что наилучшим образом распорядился неожиданной свободой. Потому что ничего не известно. Кто знает, где он, в самом деле, будет через год. И что будет потом. Сможет ли он когда-нибудь вернуться на свою реку. Ведь открылся же ему в придорожном бурятском поселочке именно мир случайностей, безостановочного движения, мир пропастей и высот; ощутил же он себя однажды песчинкой, влекомой ветром. Только глупцу все представляется прочным, незыблемым. Твое солнце может не встать завтра. Тысячу раз оно вставало, а завтра - нет. И сам ты ляжешь спать здесь, а очнешься, - где ты очнешься?
Все возможно.
Тем чудеснее, что он оказался здесь. И то, что все случайности порой выстраиваются в какую-то цепочку, в какой-то узор.
Хотя, конечно, он отлынивает от дел.
Чай закипел. Он насыпал горсть чабреца. Несколько стебельков с плотными мелкими листочками бросил на угли. Аромат.
Меньшиков на мгновенье прикрыл глаза, и как бы стайка бабочек окружила его: он увидел множество разнообразных глаз. Оглянулся. Тростники. Река. Опустил веки: стайка глаз, удлиненных и небольших, разноцветных. Они казались живыми, умными. С интересом и легким весельем смотрели на него. В тростниках били монетками камышовки: чек-чекчекчек-зер-зерзерзер! Странная стайка безмолвствовала. "Ну, - подумал Меньшиков, - когда я увижу их с открытыми глазами, тогда скажу: пора назад. А пока буду плыть вверх".
Допив чай, он сунул черный котелок в носовой отсек, уселся в байдарку, оттолкнулся, заскользил, прикрыл глаза. Они сопровождали его. Эти глаза-бабочки. Он посмотрел назад, на берег Метаморфоз: там оставались змеиные прозрачные шкурки и появлялись бабочки-глаза. С ними плыть было веселей.
Но постепенно они отставали.
А Меньшиков не мог их ждать, река сносила.
И вскоре он вновь остался один.
Впрочем, на его байдарку опускались настоящие стрекозы, а настоящие бабочки появлялись на берегу, над цветами и ветками. И в темных заводях он видел силуэты рыб.
В реке водилась крупная рыба. Но на крючок попадалась одна мелюзга. Мелкие плотвицы, ротастые маленькие окушки, уклейка. Меньшиков чистил рыбешек и варил уху с крапивой, мичманской картошкой. Вкус хлеба он уже забыл. Сало мичманское оказалось вонючим. Наверно, поросенок был не кастрирован. Но сало он не выбрасывал, еще пригодится. Вареную картошку заправлял луком и щавелем.
Река текла среди пойменных лугов. В лугах росли одинокие дубы (они становились все выше, раскидистей) и липы. Издалека казалось, что липовая громада - единое дерево. Но на самом деле это была целая липовая роща, собранная в пучок, - Меньшиков насчитывал до пятнадцати лип. Почему они росли так, трудно сказать. В центре этих липовых гигантских букетов, как правило, чернел пятачок голой, утоптанной земли: здесь отлеживались животные, может, косули, кабаны или лоси. Меньшиков садился в тени лип отдохнуть от солнца и озирал полдневные речные пространства. Нижняя зеленая плоскость пестрела цветами, ее, эту плоскость, рассекала река, вода не была видна, только табачного и серо-зеленого цвета пушистый вал ив - змеился прихотливо, и над ним летали чайки. Вдали кусты, травы и деревья уже начинали синеть. Липы представлялись многогрудыми азиатскими богинями. Вверху сияло безмерное небо. Где-то далеко трубил поезд. И поразительно, что он здесь был один, все это видел, слушал шелест, крики птиц. Следил за тяжелым полетом цапли (складывавшей шею так, что мерещилось, будто с нею вместе летит и змея). Он вставал и шел к реке. Что-нибудь находил. Нежно-дымчатое перо, обросший мхом валун, похожий на конский череп. В одном месте, в бугорке, заросшем сиренью и какими-то непролазными кустами,- нору, скорее всего лисицы, с пухом на сучьях, с чьим-то небольшим скелетиком. Однажды он набрел на железный, когда-то голубой крест. Крест наклонился, краска на нем облупилась, открылись ржавые прутья; над чьей могилой он стоял? Меньшиков походил вокруг и нашел-таки металлическую табличку с полустершейся надписью. Фамилия мертвого начиналась так: Куч... Он был кем-то расстрелян. Кем? В ...1 году. Меньшиков отправился к байдарке, взял проволоку и, вернувшись, прикрутил табличку к кресту.
Нет, эти места лишь казались свободными от истории, от людей.
В другом месте заросшая дорога привела его на небольшой плоский холм; здесь явно когда-то стояла деревня. В траве кое-где краснел кирпич; ветер легонько ныл в сухих сучьях окаменевших серых яблонь; кое-какие деревья еще были живы, и можно вообразить, как они цвели недавно. И кусты сирени.
Край этот погрузился в сон.
И теперь здесь хозяйничали лисы и совы.
Меньшиков подумал, что... О чем? Да, о доме на пустоши. О деревьях перед стеной. Хорошо, что он так и не побывал там.
Но и пейзажи чужого детства сковывали его тоской.
Хотя почему же чужого.
Меньшикову хотелось оставить реку и уйти еще дальше.
Молчание этих пространств, рощ, перелесков, лугов завораживало.
Вдали темнели леса.
И, может быть, где-то стояла какая-то живая сердечная деревня.
Но разве деревня Мичмана и Глухаря, Плотвы-бутафории не живой была?
Какая еще сердечная деревня мерещилась ему.
Может быть, ремизовский заповедник?
Он возвращался к реке и плыл дальше. Не мог оставить реку, она влекла его.
Этого человека он увидел издали, едва обогнул песчаный мыс в тростниках и ивах, шелестящих, свистящих под ветром. День был ясный и ветреный. Сначала он принял его за рыбака. Человек стоял под высоким берегом в тени орешника и ольхи. "Перекинемся обычными рыбацкими репликами",- подумал Меньшиков, выгребая из-за волнующегося тростникового мыса. Ветер дул в лицо, обгоревшее на солнце, наполнял выцветшую рубашку. По реке шла рябь. Искристо сверкала на солнце. В ветреные дни ничего на реке не услышишь: плеск и шелест до неба. Но ему нравились солнечные ветреные дни. Байдарка оставила позади мыс; медленно продвигалась посреди реки. С весла летели в лицо брызги. Человек в тени смотрел на лодочника, на сиявшие лопасти его весла. Он сливался с древесным фоном. Подплыв ближе, Меньшиков понял, почему. Он был одет в брюки и рубашку цвета хаки. Только широкий кожаный ремень рыжий. Откинув со лба длинные темные волосы, он переменил позу. Человек был длинноволос. Удлиненное лицо. Темные глаза. Густые брови сведены. Нос с горбинкой. Наконец Меньшиков поравнялся с ним. Никаких удочек не заметил. Человек еще некоторое время молча разглядывал лодочника и вот, слегка кивнув, поздоровался. Меньшиков ответил. Он угадал приветствие по движению его губ и слышал только свой ответ. Тот снова что-то сказал. Меньшиков задержал весло в воздухе.
- Чтооо?
- Я вижу, ты далеко собрался!
- Забрался?
- Да.
- Да нет.
- Нет? Просто прогулка? - По его лицу пробежала то ли тень листвы, то ли тень тревоги. - Ты... местный?
Меньшиков ответил, что нет, из города. Длинноволосый сказал, повеселев, что он тоже путешествует, отдыхает. Волосы пешехода были слипшиеся, рубашка коробилась от пота, щеки и подбородок были черны от щетины. Меньшиков сделал несколько сильных гребков.
- Подожди! Не мог бы ты...
Ветер сорвал окончание.
- Что?
Орешник зашипел.
- ...на тот берег.
Меньшиков понял. Честно говоря, не хотелось. Но он повернул к пешеходу, байдарка въехала на глину. Турист полез наверх, вернулся с рюкзаком.
- Вот, - сказал он, тяжело дыша, - оказия, удача...
Он опустил рюкзак на землю, утер лоб. В тонких чертах его лица сквозила какая-то неясная тревога. Меньшиков освободил передний отсек. Турист уселся. Меньшиков поднял рюкзак и поставил его на колени пешехода. Рюкзак был тяжел.
- Ты что, геолог?
- Геолог?.. - Турист непонимающе взглянул на него. - Ааа, нет.
- Тогда, наверно, браконьер, - сказал Меньшиков. Или подумал, но не сказал.
Пешеход молчал. Меньшиков развернул байдарку, уселся сам.
- Чу....! - воскликнул пешеход. - А что....?
- Что?
- ...один? Или Боливар не выносит...
- Кто?
- Я имел в виду...
Байдарка пересекала реку. И Меньшикову вдруг показалось, что он совершенно ее не знает: что это за река? Протекающая в какой-то странной пустынной местности, где все чем-то грозит. Что ему грозит? Куда они переправляются. И кто кого переправляет.
Байдарка ткнулась в берег.
- Здо... во!..
Турист вылез на землю, бросил взгляд на противоположный берег, пристально-тревожный. Меньшиков тоже взглянул на залитые солнцем луга. Обернулся и поймал взгляд пешехода.
- Хотел спросить, дружище, ты не егерь?
- Нет, - ответил Меньшиков.
- Плывешь до Переправы?
- А что там такое?
- Там? Интересно. Драка большая была. Тут всюду, - пешеход широким жестом обвел окрестности. - Если интересуешься.
- Чем?
- Ну вообще, историей, - уклончиво ответил пешеход.
Они взглянули друг на друга.
- Ну что же, - сказал пешеход. - Спасибо.
Меньшиков отчалил. Пешеход посмотрел, как он плывет, работает веслом, и, взвалив рюкзак на спину, двинулся, хрустя тростниками. Над ним черным нимбом кружили мухи, слепни, комары. Он уверенно прокладывал себе путь в зеленых зарослях.
И Меньшиков вновь погрузился в прозрачные толщи безъязыкости. Он был один на реке, играющей солнечными бликами, и на листве деревьев отражалась эта игра. А в воде отражались берега, небесная пелена.
5
На следующий день, вечером, справа показались обрывы. Глиняные красноватые обрывы с причудливыми выступами, трещинами, из которых торчали корни и обломки черных деревьев. Еще ниже темнела полоса настоящего угля. Обломки деревьев были окаменевшими. В этом месте как будто демонстрировалась геологическая тайна превращения дерева в камень. Всюду сновали черные, довольно крупные пауки. Один из них уже стал пассажиром и обследовал брезентовый челн.
Обрывы были внушительны. Над ними горели в вечерних лучах кроны, кое-где обнажилась цепкая хватка могучих корней. Противоположный берег был низок, в ивах и тростниках; река здесь делала поворот, и обрывы выглядели частью величественного амфитеатра. А сейчас были ловушкой солнца, и глина казалась яркой, а щели густо чернели. Гигантская осина наклонилась над рекой, готовая рухнуть, перегородить течение. За излучиной, на низком берегу виднелся песчаный лоб, а за ним мыс с пышной ивой. Перебирая чернейшие прохладно-теплые куски угля, Меньшиков любовался сумрачно-ярким видом и думал, что держит куски солнца, почерневшего в земле. Сколько времени прошло с тех пор, как солнце вошло в дерево, дерево упало, зарылось в землю и начало медленно каменеть? Миллионы. Уже рыбы вышли на сушу, и землю покрыли леса. Потомки рыб уже сотрясали землю тяжелой поступью, иные даже обзавелись крыльями, хотя длинный хвост в перьях еще волочился, хлестал по земле, листве, и на крыльях топорщились когти, а голову покрывала рыбья чешуя. Одни вымирали, на смену приходили другие, вверх, как коренные зубы на смену молочным, лезли горы: Урал, Алтай, Гималаи; ползли ледяными утюгами ледники, выглаживая леса до степей. И странный парад живности, все подвижки суперконтинента и расколы суперматерика - все закончилось двуногим, без крыльев.
...Вверху что-то загудело, как будто в атмосферу вторглось электрическое облачко. Меньшиков посмотрел. Со стороны низинного берега действительно двигалось облачко, испещренное вспышками стеклышек. Приблизившись к обрывам, оно полетело вдоль красноватых выступов, напоминающих сторожевые башни. Это были, кажется, пчелы. Медленно они летели мимо щелей и выступов, но, словно убедившись, что эти места уже заняты черные жители башен появлялись там и тут, - поднялись выше, на уровень крон, облетели гигантскую белесую наклонившуюся осину, еще сильнее сверкая на солнце, и полетели дальше.