В 1734 году в императорском указе Ушакову, расследовавшему дело смоленского губернатора князя А. А. Черкасского, говорилось: «Оное дело подробно изследовать, которым надлежит, несмотря и не щадя никого, розыскивать, дабы всех причастников того злоумышления и изменческого дела сыскать и до самого кореня достигнуть». В этом указе, как и в самом деле Черкасского, который, как потом выяснилось, «вымышлял сам собою один», отчетливо видно желание властей раздуть заговор, связать воедино людей в преступном сообществе злоумышленников и изменников69. По тому же сценарию развивалось в 1739–1740 годах расследование «заговоров» Долгоруких и Артемия Волынского.
Создается впечатление, что следствие мало принимало во внимание трактовку рассматриваемого эпизода самим подследственным. Да и каким оправданием в стенах Тайной канцелярии могли служить жалкие слова, которые лепетали люди в ужасе и томлении перед пыткой: «…говорил то не к поношению чести Ея и. в., но простотою своею невыразумя», «от недознания», «издеваючись для смеху», «с глупа», «с безмерного пьянства», «без памяти» и т. д. Все это отбрасывалось сразу, презумпции невиновности, естественно, не существовало. В конечном счете человек говорил то, что от него требовали следователи, и только немыслимое мужество — выдержать три страшные пытки и не отказаться от первоначальных показаний — могло спасти человека. Но это было крайне редко…
Как уже отмечалось выше. Тайная канцелярия размещалась в Петропавловской крепости. Здесь было само здание канцелярии с застенком, а также следственная тюрьма. Последний термин не совсем точен, ибо колодники содержались не в едином здании, а во множестве отдельных помещений (в 1737 году их было 42), разбросанных по всей территории крепости. В казарме самой Тайной канцелярии было три таких помещения, места расположения других обозначались в документах таким образом: «у оптеки», «от Кронверкских ворот», «в старой Тайной» (то есть в Тайной канцелярии петровских времен), «против магазейнов», «в караульне у Васильевских ворот», «от ботика», «от Невских ворот», «против церкви» и т. д70.
Эти тюремные помещения представляли собой избы или мазанки и чаще всего состояли из двух отделений — глухой камеры, в которой сидел колодник, и комнаты, в которой круглосуточно находился караульный солдат. Из сорока двух упомянутых в ведомости Тайной канцелярии помещений двадцать девять были как раз одиночками, в остальных сидело по два — четыре колодника. Самой многолюдной была тюрьма «у оптеки», в ней размещалось восемь колодников.
Колодников в крепости охраняли примерно 150 солдат Преображенского полка и Петербургского гарнизона. Они несли охрану круглосуточно, сменяя один другого. Из ведомостей Тайной канцелярии о содержании колодников и охраны видно, что солдаты были постоянно закреплены за своей тюремной избой и соответственно за ее обитателями. Естественно, что, наблюдая друг друга на протяжении месяцев, стражники и заключенные завязывали какие-то отношения, зачастую весьма неформальные.
На содержание каждого сидельца отпускалось 2–4 копейки в день. Этого было достаточно, чтобы не умереть с голоду. Вместе с тем им разрешалось принимать милостыню, иметь свои деньги, покупать продукты. Иногда под охраной солдат их водили для этого на базар или в лавку. Впрочем, многие колодники Тайной канцелярии являлись секретными узниками, и их не выпускали из тюрьмы. Покупки для них делали караульные солдаты. Они же, разумеется за вознаграждение, выполняли различные поручения колодников. На этой почве возникали конфликты. Один из них стал предметом разбирательства у самого Андрея Ивановича.
В июле 1736 года сидевшая в избе-одиночке уже знакомая читателю баронесса С. Соловьева попросила своего караульного — солдата Преображенского полка Ф. Кислова отнести «в милостиню» пшеничную булку в соседнюю казарму — известному церковному деятелю Маркелу Родышевскому. Далее Кислов так описывает происшедшее: «Он, Кислов, взяв ту булку, положа в кафтанный свой карман, пришед к казарме колодника Маркела Родышевского, у караульного того Преображенского полка солдата Нащокина и у товарищей ево солдат… спрошал, можно ль ему, Кислову, подать тому Родышевскому милостиню — булку».
Стражники передачу разрешили, и Кислов, вернувшись, «той Соловьевой тихо сказал, что он булку подал, и после того на другой день, в кафтанном своем кармане ощупав, он, Кислов, рублевик и выняв тот рублевик, помыслил, что оной рублевик знатно положен был тайно в означенную булку и ис той булки выпал, и, убоясь себе от караула, променяв [рублевик] на мелкие деньги, и те деньги издержали все на свои мелкие нужды, и тому дней пять вышеозначенный Родышевский, незнаемо как уведав о неотдаче ему того рублевика, прислал к нему, Кислову… солдата Алексея Борисова, чтоб он, Кислов, рублевик, который послан был к нему, Родышевскому, в булке, на которой снизу было подрезано, и за тот рублевик хотя гривны две денег прислал к нему, Родышевскому, с означенным солдатом Борисовым»71.
Кислов поначалу от всего отпирался. Родышевский настаивал. Кто-то донес начальству — и Кислов был арестован. Началось следствие. Мы видим, что информация в пределах крепости распространялась достаточно быстро, что солдаты и колодники жили «душа в душу», причем у последних был довольно свободный режим заключения. Когда баронессу Соловьеву спросили, откуда она узнала о секретном узнике Родышевском, она ответила, что «о нем слыхала в разговорах от караульных солдат». Можно представить, что именно в разговорах с заключенными караульные солдаты убивали длинные часы на посту.
Дело Кислова побудило Ушакова написать специальную инструкцию унтер-офицеру о содержании колодников, которой категорически запрещалось водить за едой самих арестантов, а следовало пользоваться для этого услугами свободных от службы караульных солдат. Когда же, предписывала инструкция, принесут «хлеб или какой харч, то оное прежде надкушивать караульному унтер-офицеру, а самих продавцов отнюдь к ним не допускать».
Посылать же солдата «для покупки харчу» можно было только с разрешения Тайной канцелярии. Унтер-офицерам предписывалось смотреть за караульными «накрепко, чтоб они стояли на карауле твердо и разговоров бы с колодниками не имели и от тех колодников ни за чем ни к кому без ведома их не ходили».
Это было не первое распоряжение Ушакова такого рода. 7 марта 1732 года было принято специальное постановление о назначении двух унтер-офицеров по наблюдению за караульными солдатами, чтоб «означенных солдат за пьянство и за другие дурости наказывать, в чем в карауле будет безопасности», так как в Тайной канцелярии «колодники содержатся в секретных делах и от слабости караульных чтоб утечки и также и протчаго повреждения над собою не учинили».
На практике было все иначе, то есть по-прежнему. Так, капрал Беляев был наказан плетьми за то, что со «своим» поднадзорным дважды ходил в баню, презрев таким образом суровую инструкцию Ушакова ради доброй бани в компании с хорошим человеком. В другом случае из-под стражи бежал колодник К. Зыков. Собственно, никакой стражи и не было, ибо караульный солдат А. Горев «по прошению того Зыкова ходил… без ведома караульного капрала на рынок для покупки оному Зыкову орехов и, купя орехи, пришед в оную казарму по-прежнему», но уже не застал своего подопечного, который, так и не дождавшись орехов, бежал…72
«Казнить смертию…»Завершив следствие, Тайная канцелярия выносила по делу свой приговор, ибо была одновременно и судебной инстанцией. Точнее сказать, по основной массе дел Тайная канцелярия составляла проект приговора, который, вместе с краткой выдержкой из дела, направлялся либо в Кабинет министров, либо самой императрице. Резолюция канцелярии по этому поводу была стандартна: «Учиня из дела краткой экстракт, под который о учинении ему (преступнику. — Е. А.) за показанные ево важные непристойные слова смертной казни — объявить сие определение, доложить Ея императорскому величеству».
О важнейших делах Ушаков регулярно докладывал императрице и получал указания о том, что делать дальше. Так, по делу Татищева — Давыдова высочайшая следовательница распорядилась, чтобы Давыдов «показал самую сущую правду, не утаивая ис того ничего, також не закрывая себя и других, от кого о том он слышал, но обо всем объявил бы чистую свою повинную, не допуская себя до крепчайших спросов и розыску, и ежели ныне об оном о всем чистую повинную он, Давыдов, принесет, то верно б надеялся, что от Е. и. в. показано к нему будет милосердие…» (В 1734 году, заслушав доклад о раскольнике М. Прохорове и предложение Тайной канцелярии о назначении ему смертной казни, Анна «показала к нему милосердие» — постановила: пытать его еще раз, и только если уж и тогда от раскола «не отстанет», то казнить.)
О важнейших делах Ушаков регулярно докладывал императрице и получал указания о том, что делать дальше. Так, по делу Татищева — Давыдова высочайшая следовательница распорядилась, чтобы Давыдов «показал самую сущую правду, не утаивая ис того ничего, також не закрывая себя и других, от кого о том он слышал, но обо всем объявил бы чистую свою повинную, не допуская себя до крепчайших спросов и розыску, и ежели ныне об оном о всем чистую повинную он, Давыдов, принесет, то верно б надеялся, что от Е. и. в. показано к нему будет милосердие…» (В 1734 году, заслушав доклад о раскольнике М. Прохорове и предложение Тайной канцелярии о назначении ему смертной казни, Анна «показала к нему милосердие» — постановила: пытать его еще раз, и только если уж и тогда от раскола «не отстанет», то казнить.)
Примечательно завершение упомянутого дела Татищева — Давыдова. Как отмечалось выше, Давыдов на всех стадиях допросов полностью отверг обвинения Татищева в «непристойных словах». Ушаков доложил обо всех обстоятельствах дела в Кабинет министров, и вместе с А. И. Остерманом они составили для императрицы особое «Мнение», в котором писали, что поскольку и изветчик, и ответчик твердо стоят на своем, то «ко изысканию сущей правды, кроме наижесточайшего спросу (то есть пытки. — Е. Α.), рознять другим нечем, и ежели В. и. в. из высочайшего милосердия в разсуждении обоих дряхлостей и слабостей от того их всемилостивейше освободить изволит, то останется еще другой способ, чтоб в тех показанных важных злых словах клятвенною присягою себя очистить… ответчику…».
Императрица утвердила мнение Остермана и Ушакова. Давыдов был отведен в церковь и в присутствии Татищева поклялся в том, что «Василию Татищеву важных злых непристойных слов, каковы от него на меня показаны, что якобы я говорил ему наедине, никогда не говаривал и в мысле своей такого злаго дела не содержал и не содержу… А ежели лгал и лгу, той же Бог, яко праведный судия, да будет мне отомститель»73.
Из сохранившегося дела видно (да и следователи это, в сущности, косвенно признают), что Давыдов все-таки, по-видимому, говорил «непристойные слова», однако страх перед земными мучениями в подвале у Андрея Ивановича был так велик, что Давыдов предпочел испытывать, как клятвопреступник, вечные муки уже на том свете.
Случай с Татищевым и Давыдовым следует признать исключительным для анненского царствования — совершенно очевидно, что ни дряхлость, ни слабость изветчика и ответчика не могли стать смягчающим обстоятельством и спасти их от розыска. Подследственные любого возраста, пола, физического состояния и т. д. от пыток и жестокого наказания в финале дела (если, конечно, они до него доживали) не освобождались. Подлинная причина того, что гость и хозяин не оказались на дыбе, состояла, по-видимому, в каких-то чисто политических соображениях и опасениях, что это дело, не содержащее ничего экстраординарного, могло излишне взволновать верхушку русского дворянского общества, к которой как раз и принадлежали изветчик и ответчик.
Теперь перейдем к завершающему этапу нашего пребывания «в гостях» у Андрея Ивановича, подведем итоги — за что, как и кого наказывали в Тайной канцелярии. Протоколы Тайной канцелярии за апрель 1732-го — октябрь 1733 года позволяют свести данные по приговорам воедино, подсчитать их и проанализировать.
Самым тяжким, экстраординарным преступлением и в 30-е годы ΧVIIΙ века было самозванство. Как отмечалось выше, в царствование Анны Ивановны было всего четыре таких дела: А. Холщевникова (1731 г.), Т. Труженникова и Л. Стародубцева (1733 г.) и И. Миницкого (1739 г.). Самозванство или пособничество самозванцам карались исключительно жестоко, приговор гласил: или смертная казнь, или кнут, а затем Сибирь.
Основная же масса преступлений по «слову и делу» выражалась формулой приговора — «непристойные слова» или более пространно — «важные непристойные слова», «непристойные слова к чести Ея и. в.», «продерзостные слова», то есть оскорбление личности императрицы и ее фаворита.
Третья формула приговора — «ложное слово и дело» — предусматривала наказания за ложный извет. Серьезным преступлением, как уже отмечалось выше, было также недонесение. Именно три последних вида политических преступлений — «непристойные слова», «ложное слово и дело» и недонесение — являлись подлинными «фаворитами» приговоров Тайной канцелярии.
Суммируя данные по приговорам на основании протоколов Тайной канцелярии за 1732–1733 годы, нужно сделать небольшую оговорку — как раз тогда возникло большое количество дел о «небытии у присяги». Дело в том, что в 1730–1731 годах население всей страны было приведено к присяге на верность императрице Анне, и в 1732–1733 годах в Тайную канцелярию попали нарушившие закон об обязательности присяги. В основном нарушителями оказались дворянские недоросли и дети церковников — попов, дьяконов, причетников, — они составили почти треть от общего числа наказанных. Это несколько смазывает общую картину, так как в другие годы дел о «небытии у присяги» практически не встречается. И тем не менее три «фаворитные» группы преступлений составляют более половины от общего их количества (382): 62 — «непристойные слова»; 83 — «ложное слово и дело»; 56 — недонесение; итого — 201, или 52,6 %, от 382 преступлений: Если же отбросить наказанных по статье о «небытии у присяги» (116), то наказанные по «фаворитным» статьям преступлений составят подавляющее большинство из общей массы наказанных в Тайной канцелярии — 201 из 266, или 75,5 %.
Смертная казнь угрожала каждому клиенту Андрея Ивановича, но смертных приговоров за время царствования Анны Ивановны было вынесено относительно немного — речь о сотнях и даже десятках не шла. Все они утверждались императрицей. По протоколам Тайной канцелярии видно, что в 1732–1733 годах она утвердила 14 смертных приговоров из 17 учтенных мною, в 1734-м — начале 1735 года — 19.
В материалах Тайной канцелярии чаще всего упоминается отсечение головы, хотя применялись и более жестокие, варварские для XVIII века виды казней: сожжение живьем, посажение на кол, четвертование, колесование.
Смертная казнь проводилась публично, на городском рынке, как это было с Артемием Волынским и его конфидентами в 1740 году, или на специальном загородном поле — так в Новгороде казнили семью Долгоруких в 1739 году. Эти казни имели отчетливо выраженный показательно-воспитательный характер. Так было принято в XVIII веке, да и раньше, — «дабы, смотря на то, другие так продерзостно говорить не дерзали».
О казни самозванца Холщевникова в 1732 году в указе было сказано, что после отсечения ему головы «для страху впредь другим, чтоб от таких вымышленных продерзостей воздерживались, тело ево, Холщевникова, велеть зжечь при публике в Москве, а голову ево послать с нарочным в Арзамасскую провинцию (место совершения преступления. — Е. А.) и в пристойном месте велеть зделать столб деревянной и на нем железный кол», на котором и укрепить голову самозванца74.
Однако некоторые казни проводились вполне «партикулярно», без шума. Раскольника М. Прохорова в 1735 году было приказано «казнить смертью в пристойном месте в ночи». В протоколе от 14 февраля 1733 года фиксируется, что после того, как императрица, прослушав выписку о деле Погуляева, «соизволила указать о учинении оному Погуляеву за показанную ево вину смертной казни», указ этот был тотчас исполнен: «И февраля 13-го дня сего 733-го году по вышеобъявленному Ея и. в. именному указу вышеписанному солдату Максиму Погуляеву за показанные ево вымышленные затеи на гренодера Илью Вершинина важные непристойные слова, о которых явно по делу (преступление Погуляева состояло в том, что он донес на Вершинина (но не доказал), в распространении слухов о Минихе, который якобы «живет с Ея и. в. блудно». — Е. А.) казнен смертью — отсечена голова»75.
«Битье кнутом» — следующее по тяжести после смертной казни наказание. Число ударов кнутом в протоколах не фиксировалось. Надо полагать, их было много, ибо иногда «розыск» — пытку с применением кнута засчитывали («вменяли») за битье кнутом. Думаю, что употребление в указе о битье кнутом выражения «бить кнутом НЕЩАДНО» означало большее количество ударов, чем приговор «бить кнутом».
После битья кнутом преступника могли либо освободить, либо сослать в Сибирь (с вариантами — «в Охоцкий острог на житье вечно», или «в Охоцк в работу вечно», или «на серебряные заводы в работу вечно»). Все это формулировки одного и того же наказания — знаменитой сибирской каторги, которой заменялось тюремное заключение. В отношении некоторых преступников, ссылаемых после наказания кнутом в Сибирь, применялось дополнительное наказание — их увечили: либо «урезали» язык, либо рвали железными щипцами ноздри.