Наказание кнутом со ссылкой в Сибирь млн без нее было весьма распространено. В 1732–1733 годах битью кнутом подверглись 133 преступника, что составляет 34,7 % от общего числа наказанных (382 чел.). Если же провести расчеты, не учитывая 116 несчастных церковных детей и дворянских недорослей, получивших за неявку на присягу в основном батоги, то общая численность наказанных кнутом в процентном отношении к общему числу преступников в эти годы повысится до 48 % (128 из 266 чел.).
Здесь мы касаемся самого важного момента анализа статистики преступлений и наказаний. За рассматриваемый период мы видим, что 98 человек, или 73,6 %, из тех 133, кто был бит кнутом, были наказаны за совершение преступлений по трем «фаворитным» группам («непристойные слова», «ложное слово и дело», недонесение). Именно в этой «зоне», на пересечении самого распространенного наказания (кнут) с самыми распространенными преступлениями, в наглядном виде выражены репрессивные суть и цель Тайной канцелярии — жестокими методами бороться, в сущности, не с преступными действиями, а с оскорбительными для властей словами или умолчанием о них.
Данные протоколов за 1731–1732 годы свидетельствуют об общей суровости наказаний за политические преступления. 17 смертных приговоров, 80 человек наказаны кнутом и сосланы в Сибирь, 53 — наказаны кнутом, 18 — шпицрутенами (это, как правило, три проводки сквозь строй в тысячу человек) и, наконец, 12 человек сосланы в Сибирь, предварительно пройдя жестокий розыск, итого 183 из 382 преступников, что составляет 47 %. Если же опять отбросить 116 человек, не бывших у присяги, то окажется, что из 266 преступников этим жестоким наказаниям подверглись 183 человека, или 68 %!
Все остальные наказания в сравнении с предыдущими выглядят весьма гуманно. Плети — облегченный вид ременного кнута — и батоги, то есть палки, были орудиями более мягкого наказания. О батогах сохранилась пословица, приводимая Владимиром Далем и отражающая отношение народа к этому, более легкому, чем другие, наказанию: «Батожье — дерево Божье, терпеть можно». Телесному наказанию подвергалось большинство преступников. Если исключить смертную казнь, ссылку в монастырь, лишение церковного сана, то окажется, что из 382 человек порке подвергались 327 человек, или 85 %!
Телесные наказания осуществлялись сразу же после объявления приговора заплечных дел мастерами Тайной канцелярии. Когда в 1732 году начальник московской части Тайной канцелярии секретарь Казаринов запросил Ушакова, где «чинить наказание» колодникам — «перед окнами на улице или ж так, как ныне чинитца публично, а не внутри двора, дабы, на то смотря, другие продерзостей чинить не дерзали», то Андрей Иванович распорядился произвести экзекуцию у всех на виду, чтобы «другим, смотря на это, неповадно было»76. И здесь мы видим сугубый устрашительно-педагогический уклон, весьма характерный для права Средних веков, благополучно дожившего до XVIII века.
На прощание «гостеприимный хозяин» Андрей Иванович или его сотрудники зачитывали наказанным «гостям» Тайной канцелярии указ, выполнявший роль современной «расписки о неразглашении».
Было бы неверным утверждать, что никто из клиентов Тайной канцелярии не выходил из нее, не получив на спину «памятных знаков». Известны случаи, когда арестованные отделывались штрафом (в основном — за неумышленные описки в документах) или суровым предупреждением, звучавшим из уст Андрея Ивановича весьма убедительно. А некоторые, выйдя из Тайной канцелярии, спешили в ближайшую от Петропавловской крепости австерию — «Четыре фрегата», чтобы разменять там иудины сребреники — те пять — десять рублей, которые они получили за «верный» донос. Лишь в одном случае доносчик (точнее — доносчица — придворная цесаревны Елизаветы) получила за донос 200 рублей. Но это было особое личное распоряжение Анны Ивановны, и таких наград больше никому не выдавали. «Да помилуй Бог, — сказал бы Андрей Иванович, — за что платить такие деньги, когда доносить — долг подданного, а не его особый гражданский подвиг?»
Наконец, следует обратить внимание на особенности наказаний для различных групп населения. Сразу можно видеть, что наказания дворянам были более легкими, чем наказания крестьянам. В 1732 году капитан Ф. Верболовский обвинялся в произнесении «продерзостных слов», на него показали шесть свидетелей, он тем не менее «не винился», и в итоге его приговорили к тюремному заключению «на месяц». Было приказано давать ему «только один хлеб с водою (и никакой ветчины или цыплят! — Е. А.) и по прошествии того оного Верболовского освободить»77. В подобном случае крестьянин получил бы, как минимум, батоги. И таких примеров много.
Если рассмотреть три основные группы преступлений («непристойные слова», «ложное слово и дело», недонесение) раздельно по основным социальным группам, то мы увидим, что из 63 наказанных за эти преступления крестьян кнут, а также кнут и ссылку в Сибирь получили 46 человек, или 73 %, из 30 подьячих и посадских — 14, или 46,6 %; из 40 солдат те же наказания (плюс шпицрутены) получили 23 человека, или 57,5 %. Из 11 дворян, подпавших под наказание по этим криминальным статьям, сурово наказано было всего лишь четверо, или 36,4 %. Процентное соотношение очевидно в пользу дворян, к которым применялись более мягкие наказания, как к наиболее привилегированной группе подданных. Но при этом не забудем, что из всех учтенных за эти годы 25 наказанных дворян порке подвергся 21 человек. А речь идет не о «подлом» народе, а о дворянине, к которому в соседних с Россией странах и пальцем прикоснуться было нельзя!
Ну, а теперь, уходя из Тайной канцелярии, остановимся на прощание у воображаемой «Доски показателей соцсоревнования коллектива Тайной канцелярии», где учтены итоги работы этого почтенного заведения. К сожалению, сохранность документов Тайной канцелярии довольно плохая, но тем не менее мы располагаем сведениями из отчетов Ушакова императрице о «движении колодников» за два месяца 1734 года, за один месяц 1735 года и за 33 месяца в 1736, 1739 и 1740 годах. Итого, мы располагаем данными за 36 месяцев из тех 130 месяцев, которые провели у Власти с февраля 1730 по ноябрь 1740 года императрица Анна Ивановна и регент Бирон. Все это позволяет признать наши данные вполне репрезентативными, ибо речь идет о более четверти возможных данных за все царствование.
Всего за 36 месяцев в Тайную канцелярию «пригласили» 1842 человека, или в среднем по 50 человек в месяц. Разумеется, месяц на месяц не приходится — в одном было арестовано 30, в другом — 14 человек. По годам мы не видим ярко выраженной тенденции к усилению или ослаблению работы канцелярии — в 1736 году «брали» по 57 человек в месяц, в 1739 году — по 50, в 1740-м — примерно по 45 человек. Одновременно в Тайной канцелярии находилось в среднем 209 человек в месяц.
Отмечается значительная «текучесть» — обновление контингента подследственных, которых либо отпускали (с наказанием или без него), либо отправляли на каторгу или в другие «места лишения свободы». Текучесть весьма высокая — на 1842 прибывших приходится 1989 выбывших, причем убыль превосходит «прибыль» в 21 случае из 37 учтенных. Но это не означало, что следователи оставались без работы. Новые аресты быстро восполняли потери. Дыба не пустовала. Наши данные позволяют сделать некоторые общие, естественно — гипотетические, наблюдения об общем характере работы политического сыска при Анне Ивановне.
Как известно, мемуарист XVIII века Манштейн упоминает о 20 тысячах сосланных дворян, чьи поместья были конфискованы. Новейшее исследование Т. В. Черниковой, сделанное на основе обсчета дел Тайной канцелярии, дает иные результаты78. Всего, по мнению исследователя, через канцелярию за время царствования Анны «прошло» 10 512 человек, из них наказано 4827 человек, из них же ссыльных было всего 820. К сожалению, автор не дает более подробных данных, позволивших бы нам полностью убедиться в верности своих подсчетов. Но в целом, думаю, эти расчеты близки к истине. С количеством арестованных — 10 тысяч человек, — вероятно, следует согласиться. Если мы будем принимать наши отрывочные данные за 1734–1740 годы за основу и будем исходить из того, что в месяц арестовывали примерно 50 человек, то за 10 лет число арестованных должно будет приближаться к 6500 человекам. Если при этом помнить, что нами не учтены сидевшие в московской конторе Тайной канцелярии, а также в местных губернских учреждениях, то вывод о 10 тысячах арестованных вполне убедителен.
Много это или мало? Каждая изломанная в застенке жизнь имеет свое бесценное значение, но в целом мы не можем утверждать, что в царствование Анны на 15-миллионную Россию обрушились массовые репрессии «немецкой клики». Примечательны приводимые Т. В. Черниковой данные об общем числе политических дел, рассмотренных сыскным ведомством в XVIII веке: в 1715–1725 гг. — 992; в 30-е гг. — 1909; в 40-е гг. — 2478; в 50-е гг. — 2413; в 60-е гг. — 1246; в 70-е гг. — 1094; в 80-е гг. — 992; в 90-е гг. — 2861 дело.
Много это или мало? Каждая изломанная в застенке жизнь имеет свое бесценное значение, но в целом мы не можем утверждать, что в царствование Анны на 15-миллионную Россию обрушились массовые репрессии «немецкой клики». Примечательны приводимые Т. В. Черниковой данные об общем числе политических дел, рассмотренных сыскным ведомством в XVIII веке: в 1715–1725 гг. — 992; в 30-е гг. — 1909; в 40-е гг. — 2478; в 50-е гг. — 2413; в 60-е гг. — 1246; в 70-е гг. — 1094; в 80-е гг. — 992; в 90-е гг. — 2861 дело.
Таким образом, видно, что времена «бироновщины» весьма ординарны в смысле активности политического сыска и даже уступают по числу начатых в сыскном ведомстве дел временам «разумовщины», «шуваловщины», «орловщины», «потемкинщины».
Следственные дела анненской Тайной канцелярии свидетельствуют, что все слои населения — дворяне, ямщики, солдаты, купцы, крестьяне и т. д. — говорили, обсуждали и осуждали в общем-то одно и то же — все, что было предметом долгих споров в России во все времена: «неправильная» внешняя и внутренняя политика правительства, нравы двора, поведение властителей, их пассий, фаворитов, жен, детей, оскорбляющая бедных расточительная роскошь богатых, продажность неправедных судей — одним словом, все, что выражает отчаяние маленького человека из-за невозможности добиться благополучия, справедливости, счастья. Все эти сведения важны для оценки настроений в обществе, но абсолютизировать сказанное подчас сгоряча, в порыве пьяной откровенности, злобы, не следует.
В принципе, социально «подкрасить» можно любое дело Тайной канцелярии — попадали туда люди из различных слоев общества. Можно свести в таблицы проявления различных «социальных чаяний и недовольств». Но тогда рядом с рубрикой «Осуждение внешней политики» должна быть рубрика «Противники равноправия женщин», ибо число дел, посвященных разбору оскорблений императрицы как женщины, весьма велико. Тут и популярный сюжет о «телесной близости» царицы с различными сановниками, и разговоры о «бабе-правительнице», которая ничего не смыслит уже потому, что родилась бабой, и т. д. (Типично дело о произнесении тоста: «Здравствуй (то есть «Да здравствует». — Е. А.) всемилостивейшая государыня, хотя она и бaбa!»79) Но эти таблицы мало что пояснят в изучении истории данного периода, ибо то же самое говорили и о Екатерине I, и о Екатерине II, и о Елизавете.
Не думаю, что Т. В. Черникова права, когда пишет, опираясь на свои подсчеты, о политике террора в отношении дворянства в анненскую эпоху. Эти подсчеты — глухие, они не дифференцированы, не учтены обстоятельства каждого дела. Глядя на наши данные, можно было бы сказать, что в начале 1730-х годов самодержавие нанесло серьезный удар по духовенству, — из общего числа приговоренных (382) церковники составили почти половину (146), то есть значительно больше, чем крестьяне и дворяне. Но этот вывод будет неточен, ибо дела Тайной канцелярии о духовенстве — это почти сплошь дела о неприсяге детей попов, дьяконов, причетников, которые не присягали, вероятно, по недоразумению, — считалось, что присяга на малолетних не распространяется. Почти всех их наказали «телесно» и отпустили.
Возможно, нечто подобное было и с дворянами, привлеченными в Тайную канцелярию. При этом нужно учитывать, что было много обстоятельств, которые могли дать именно такую итоговую картину. Дворяне были более социально активны, — нельзя забывать, что в 30-е годы XVIII века подспудно формировалось сословное сознание дворянства уже на новой, западноевропейской, основе, и поэтому дворяне активнее других сословий обсуждали жизнь страны. Они были ближе к власти, больше о ней знали и судили. Наконец, нельзя забывать, что на них постоянно доносили крепостные, желавшие избавиться от ненавистных господ. К тому же в 30-е годы XVIII века сыск занимался не только фактами криминальных разговоров дворян, но и фактами криминальной пассивности этого сословия — огромное количество дворян не являлось на смотры, увиливало от участия в военных походах (а на эти годы приходится две войны — Польская и Турецкая). Наконец, немало дворян попадали в сыскное ведомство, совершив бытовые преступления или обворовав казну.
Словом, причин привлечения дворян в Тайную канцелярию было немало, но все же главное, что мы наблюдаем, анализируя материалы Тайной канцелярии, — это то, что машина политического сыска работает вполне социально безразлично. Для нее важно само политическое преступление по «слову и делу», а не социальное положение преступника. Дворяне при Анне, как и раньше, не были «господствующим классом». В условиях русского самодержавия такого класса не было вообще. Они были одним (правда, привилегированным) из сословий государевых слуг, обязанных всем своим состоянием, положением, прошлым и будущим самодержцу. Он был вправе сделать с дворянином то же, что и с любым из своих подданных, — то есть все что угодно, и поэтому, уделяя главное внимание преступлениям по «слову и делу», Тайная канцелярия стояла на охране интересов не некоего «господствующего класса» — дворянства, а самого института самовластия, на охране режима гипертрофированной самодержавной власти.
И еще один важный момент. Читая следственные дела, задаешь себе вопрос: почему люди, зная, что вокруг почти все — потенциальные доносчики, что дело о «непристойных словах» кончится ужасом пытки и казни, тем не менее говорили эти слова? Конечно, можно объяснить все это «социальным протестом эксплуатируемых». Но это не объяснит многого. Например, совершенно непонятен поступок плотника из Сибири Суслова, который тесал-тесал бревно, а потом, «выняв у себя из мешочка полушку и незнаемо для чего положа на плаху, перерубил пополам и, перерубя, говорил: „Мать гребу царское величество!“», чем чрезвычайно удивил окружающих, которые были вынуждены на него донести. Непонятно, какое «социальное чутье» заставило двух крестьян — Агафонова и Кожевникова — из Нижегородского уезда вести себя более чем оригинально: они не дали миру выслушать царский указ и «кричали всенародно, один, указывая на оной указ перстом, говорил по-соромски прямо: „Вот, де, мужской уд!“, а другой, указывая ж на оной указ перстом же, говорил по-соромски прямо: „Вот, де, женский уд!“»80
За этими и многими другими случаями, которые разбирались в Тайной канцелярии и зафиксированы в сотнях протоколов допросов, очных ставках, мы видим как бы обратную сторону режима деспотизма, государственной неволи, этатизма, который подавляет каждого человека со дня его рождения до дня его смерти. Страх, копившийся годами, вдруг как бы вопреки воле человека вырывался наружу в нелепом, бесшабашном поступке, грубом слове, пьяном крике. Во всем этом — не отвага, а отчаяние, не дух свободы, а дух неволи. В бесчисленных делах Тайной канцелярии спеклись сгустки страха и ненависти обыкновенного беззащитного человека к чуждой ему, ломающей его душу слепой силе государства, равнодушно подминающего под себя всех, будь ты простой крестьянин или светлейший князь. Именно эта ненависть и страх человека вырывались в «предерзостных словах».
И тут уж ничего изменить было нельзя — Андрей Иванович приветливо стоял на пороге своего учреждения и внимательно смотрел в глаза своему очередному «гостю».
Возрожденный Ахетатон
Путешественники, приезжавшие в Петербург в последние годы жизни Петра Великого, поражались масштабам, размаху и энергии, с которыми возводилась молодая столица России. Из-под строительных лесов, из хаоса и неразберихи уже проглядывали контуры будущего регулярного города, что не могло не удивлять, путешественника, привыкшего к традиционной беспорядочной застройке европейских и азиатских городов. Петербург рождался «из головы», по вымыслу своего создателя, не приспосабливаясь к среде, а пытаясь подчинить ее себе. И природа жестоко мстила за пренебрежение ею; одно наводнение следовало за другим. Но воля царя была непреклонна, и стройка не останавливалась ни на день. Можно понять изумление одного из современников — голштинца Берхгольца, осматривавшего город в 1721 году с колокольни Петропавловского собора: «Непостижимо, как царь, несмотря на трудную и продолжительную войну, мог в столь короткое время построить Петербург!»
Да, Петр сумел этого достичь, потому что сделал строительство столицы одной из главных целей своей жизни. Этой цели он подчинил и жизни десятков тысяч своих подданных. Тяжкие «петербургские» повинности несли все жители России — от Киева до Охотска. Они платили денежный налог «к санкт-петербургскому городовому делу на кирпичное дело», поставляли «петербургский провиант», десятками тысяч ежегодно отправлялись в столицу на строительные работы, возили туда камни, лес, землю. По указу царя тысячи купцов, посадских людей из десятков городов России насильственно переселяли в новую столицу. Не избежали переселения и — в первую очередь! — дворяне: их заставляли возводить городские усадьбы, величина которых определялась из пропорции к числу крепостных. Петербург стал и местом ссылки преступников, ибо его строительство было каторгой, тяжким наказанием.