ИОНА — темная лошадка. Откровенное хамло.
ВЛАД — идейный спасатель, любитель поиска в одиночку и долгих прогулок. Скрытое хамло.
АХМЕТ — бабник, заслуженный мастер спорта по постельной акробатике. Хамло с акцентом.
ЮРИК СЕРЯНОВ — околотехнический лох. Хамло по случаю.
ВАСЯ СИКАЧИНСКИЙ — единственный приличный человек. Писатель.
Только написав это, Звягинцев понял, что ограничился личностными характеристиками. Он и представить не мог, что почти все спасатели вызывают в нем не очень приятные чувства. Ничего удивительного, они платят ему той же монетой, считают его старым бесполезным козлом, напрасно жующим курортный хлеб. Впрочем, они не так уж далеки от истины. Здесь самое тихое, самое респектабельное место, которое только можно вообразить. А беспокойство доставляют только лавины и горы, они даже могут позволить себе убийство — умышленное и неумышленное. Но ведь на горы не наденешь наручники. И не приговоришь их к казни на электрическом стуле.
Звягинцев вздохнул.
При всей своей стойкой антипатии к ним он вынужден признать — ни один из спасателей не тянет на маньяка. Хотя… Ведь на маньяке не стоит печать, что он маньяк. Наоборот, все маньяки очень милые люди, никогда не вызывающие подозрений. В практике его отделения был единственный случай поимки серийного убийцы — некоего гражданина Ипатьева, старшего преподавателя кафедры философии университета. Ипатьев был деликатнейшим человеком, с лету цитировал Ницше, Юнга, Шопенгауэра и еще нескольких деятелей, фамилии которых невозможно было произнести без содрогания. В присутствии Ипатьева Звягинцеву хотелось стоять с непокрытой в знак почтения головой и по стойке «смирно».
Если бы Пал Палыч подозревал о наличии студенческого гимна «Гаудеамус», то непременно разучил бы его в угоду старшему преподавателю Ипатьеву. Сам же старший преподаватель называл всех, так или иначе причастных к его делу оперработников «дружочками» и «голубчиками» и легко перескакивал с одного европейского языка на другой («My stomach is out in order» <У меня желудок не в порядке (англ.).>; «Ich habe einen eitrigen Zahn, derbehandelt werden muss» <У меня разболелся зуб, который необходимо вылечить (нем.).>; «Voulezvous faire appeler un medecin» <Пожалуйста, пошлите за врачом (франц.).>). Однако все это великолепие, а также в высшей степени положительная характеристика с места работы не мешали Ипатьеву резать молоденьких девушек, как кур.
Сам же Звягинцев, несмотря на неопровержимые улики, так до конца и не поверил в виновность философа Ипатьева…
Как не поверил бы в виновность никого из спасателей.
Отличные ребята, любимцы девушек, женщин и детей.
Дети ходят за ними толпами и требуют обучить скоростному спуску на лыжах; они дергают за уши собак спасателей в тайной надежде подружиться с ними; они ждут лавин, чтобы увидеть спасателей в деле. Иногда бывают просто love story в лучших традициях О. Генри. На памяти Звягинцева была одна такая, с участием Влада и юного вождя краснокожих, кажется, его звали Леха. Леха вместе с мамашкой занимал номер, который уже после них занимал пропавший Кирилл.
Лехина мамашка обожала горный загар, собственно, она и приехала сюда ради него. Даже толковых лыж у них не было, так, бегунцы из «Спорттоваров». Правда, у Лехи был сноуборд, но тоже очень средненький. И вот, пока мамашка принимала солнечные ванны, Леха и умудрился на этой средненькой доске сломать себе ногу. Парень сидел в номере с загипсованной ногой и тосковал до тех пор, пока Владу, который привязался к пацану, не пришла в голову счастливая мысль соорудить что-то вроде снежной скульптуры для Лехи.
Чтобы ему было не так тоскливо смотреть на огороженный пустырь.
Для этой акции он привлек Иону, Ваську и Юрика Серянова. Ахмет, каждую ночь растрясавший задницу на очередной зазнобе, от участия в ней отказался. Но и без любвеобильного черкеса все получилось славно. Юрик даже соорудил из запчастей снежной пушки некое подобие брандспойта для обливки ледяных скульптур. Уже потом, когда Леха уехал и про него и думать забыли, ледовый городок пополнился изысканными копиями изысканных скульптур. А первым персонажем ледяного городка стал Винни-Пух для Лехи — его они воплотили довольно удачно. Впрочем, что неудивительно — Васька как-то сказал Звягинцеву, а откуда об этом узнал Васька, неизвестно, что когда-то Влад учился в Суриковском институте на скульптора. Но там произошла какая-то темная история, и Влада выкинули из мастерских после третьего курса.
Эта история пришла на ум Звягинцеву просто так, но ее последствия…
Звягинцев даже почесался в паху, что означало крайнюю степень умственного напряжения. Красинская в описании чертовой пещеры все время употребляла термин «скульптуры». Похоже, она была не так далека от истины.
Каждый из спасателей — за исключением дикого Ахмета, у которого из нужного места вырос только член, а все остальное росло из задницы — мог наваять что угодно. Лучше, хуже — это уже другой вопрос. Но ведь особых усилий и прикладывать не надо, если у тебя такие великолепные, такие смирные, такие мертвые натурщики…
И все же… Кем бы ни был этот странный коллекционер, он уже знает, что его тщательно оберегаемая тайна раскрыта.
И предпримет все меры предосторожности. Вот Васька Сикачинский — тот бы нашел тысячу способов совершить преступление и скрыть его. Эти люди во льду — вполне Васькин сюжет, только он бы мог додуматься до такой эстетской холодильной камеры, битком набитой жертвами. В последних четырех романах Васька специализировался на маньяках: маньяк-педофил, маньяк-энтомолог с коллекцией бабочек под мышкой; маньяк-девственник и маньяк — преподаватель квантовой механики. В его последнем романе фигурировал даже маньяк-проводник, обстряпывающий свои темные делишки в международных вагонах и на промежуточных станциях. Опасаясь разоблачения, маньяк инсценировал свое убийство и даже подбросил несколько улик, указывающих на совершенно невиновных людей.
Куда же все-таки делся Васька? В его записке — если это, конечно, была его записка, — указывалось точное время: «БУДУ ЗАВТРА К ВЕЧЕРУ». Завтрашний вечер стал вчерашним, а он и носа не кажет. А может…
Звягинцев затряс головой, отгоняя от себя преступную мысль о виновности Васьки. И, так ник чему и не придя, заснул.
Кошмаров ему не снилось. Вот только пухлая пачка долларов, разросшаяся во сне до фантастических размеров, преследовала его.
…Звягинцев вспомнил об Ольге и обо всех неприятных событиях прошедшей ночи сразу же, как только проснулся.
Ледяной городок мало волновал его, Пал Палыч был глух ко всем проявлениям искусства, и все его пугающее разнообразие не трогало Звягинцева. Он почти всю жизнь прожил в Питере, но в Эрмитаже был только один раз: водил туда двух племянников, приехавших погостить из города Бийска на летние каникулы. «Это чудовищно, папа», — любил говорить ему Володя. Звягинцев вздыхал, но поделать ничего не мог. По-настоящему ему нравилась только одна картина — «Опять двойка», и то только потому, что мальчик, изображенный на ней, был страшно похож на него самого, стриженого шалопая из послевоенного детства.
Но все остальное…
Черт с ним, с этим городком, но если Запесоцкая передумает и начнет массированную кампанию против Ольги? Эта мысль почему-то взволновала Звягинцева, и он, даже не сполоснув опухшую от сна физиономию, отправился к ней.
…Запесоцкая занимала номер двадцать три на втором этаже (в отеле имела место странная нумерация, которая начиналась с верхнего, третьего этажа). Подойдя к нему, Звягинцев деликатно постучал, так деликатно, что даже не был услышан. Помявшись у двери, он уже собрался уходить, когда заметил, что дверь в номер приоткрыта. Даже не задумываясь над тем, насколько правомочен его поступок, Звягинцев легонько толкнул дверь, зашел в номер и сразу же услышал приглушенные голоса, раздающиеся из соседней комнаты: мужской и женский. Это несколько удивило Звягинцева, если учесть, как картинно страдала Запесоцкая по поводу пропавшего Кирилла Позднякова. И вот теперь, пожалуйста… Верь после этого в вечную любовь!
Звягинцев почувствовал себя неловко. Но двинулся ко входной двери как раз в тот самый момент, когда голоса приблизились. Настолько, что можно было услышать самый финал разговора:
— ..надеюсь, что никто и никогда об этом не узнает, — сказал мужчина, и дверь из комнаты распахнулась.
В ее проеме показались сама Запесоцкая и… Марк.
Звягинцев почувствовал себя неудобно.
— Здравствуйте, — сказал он хриплым покаянным голосом. — У вас не заперто…
— Что… Что вы здесь делаете?! — от возмущения у Запесоцкой перехватило дыхание.
— Вот… Пришел… Засвидетельствовать почтение, — брякнул Звягинцев первое, что пришло на ум, и честными глазами обвел присутствующих.
Запесоцкая была в махровом халате с мокрыми после душа волосами. Марк, одетый точно так же, как и накануне в баре, когда он расстался со Звягинцевым, неожиданно смутился.
— Почтение! — Запесоцкая нервно засмеялась. — В девять утра! Вые ума сошли.
Она перевела взгляд со Звягинцева на Марка и медленно, чеканя слова, произнесла:
— Сначала один, потом другой… Я же пообещала, что не буду раздувать это дело… Неужели вам было этого не достаточно?
— Простите! — теперь пришла очередь Марка извиняться, он уже оправился от смущения и приобрел свой обычный лоск.
— Бог простит! И присматривайте за своей женой.
— Я, собственно, тоже по этому поводу, — вставил Звягинцев, чтобы уж совсем не выглядеть недотепой-домушником.
— Тема закрыта. До свидания!
Она почти вытолкала обоих мужчин за дверь. Звягинцев и Марк, перед тем как разойтись в разные стороны, немного постояли в коридоре.
— Опять деньги предлагали за шалости жены? — Проницательно спросил Звягинцев.
— Не без этого.
— Опять отказалась?
— Да.
— Я бы не отказался на ее месте, — невольно вырвалось у Звягинцева.
Марк пропустил это замечание мимо ушей.
— А вы?.. — спросил он.
— Тоже… Не хочу предавать эту историю огласке.
— Спасибо.
Пожав друг другу руки, они разошлись.
* * *Все кончено.
Ей остается только медленно угасать, ходить в своей клетке из угла в угол и взирать на оставшуюся за прутьями нормальную жизнь нормального человека. А психически здоровые матери будут подводить к ее вольеру психически здоровых детей и указывать на табличку: «Сумасшедшая».
Сегодня ночью она уже увидела этот блеск любопытства в глазах — Инка, ее лучшая подруга, с каким вожделением она расспрашивала о том, чего Ольга напрочь не помнила.
— Странно, Лелишна, ты выглядишь совершенно нормально, — в устах непосредственной Инки это прозвучало как приговор.
Да, пока она выглядит совершенно нормально — только круги под глазами выдают внутреннее напряжение. Но сколько продлится эта нормальность?
Как они на нее смотрели! Даже полуслепая Наташа придала своим полуслепым глазам выражение снисходительного благородства. А толстый детектив — или как там его? — он тоже пожалел ее: «Не повезло тебе, девонька, так что выпьем за твое возможное выздоровление. А также за лечение в какой-нибудь закрытой клинике с обитыми мягкими панелями стенами. В другую тебя не поместят. Потому что ты опасна. Ты ударила ни в чем не повинную женщину».
Ольга сжала забинтованную руку — странное дело, рука не помнила удара, нанесенного Запесоцкой. Зачем она это сделала?
Инку сменил Марк (конечно же, теперь ее нужно сторожить, как какую-нибудь взбесившуюся породистую собаку).
Ольга видела, как, почти не скрываясь, он прячет все колющие и режущие предметы — маникюрные ножницы, пилочку для ногтей, свой собственный швейцарский перочинный нож и даже совершенно невинную бритву «Жиллетт» с двойным лезвием. Точно так же, как это делал когда-то отец, сходство пугающее… А Марк оперативно работает, он знает толк в подготовительной работе с сумасшедшими…
— Марк! — позвала она мужа в тот самый момент, когда он распихивал по тайным углам все эти потенциальные орудия убийства. — Ты забыл лыжные палки, Марк. Ими вполне можно выколоть глаза невинным людям.
— О чем ты говоришь, кара! — Марк страшно смутился, даже спрятал руки за спину.
— Я хочу поговорить с тобой.
— Да, конечно…
Марк сел в кресло, он даже не подумал приблизиться к кровати: мозг Ольги, растерянный и ожесточившийся, с болезненным сладострастием фиксировал все эти детали.
— Ты боишься меня, Марк? Меня, своей жены?
— О чем ты говоришь! Как ты могла подумать такое, кара?
— Тогда объясни мне, что со мной происходит?
— Я не знаю. Я правда не знаю.
— Я впервые в жизни не помню, что со мной произошло.
Ты веришь мне?
— Конечно.
— Но сейчас я — это я. Я могу рассказать тебе про нашу Венецию — со всеми подробностями. Про то, как ты перенес в прошлом году грипп на ногах. И я страшно боялась осложнений. И кормила тебя медом с орехами, и только потом узнала, что это скорее для потенции, чем от гриппа… Я — это я…
Ты веришь мне?
— Конечно, — снова осторожно повторил он.
— Иди сюда… Я хочу… Я хочу сейчас быть с тобой… Я хочу любить тебя. — Господи, зачем она это говорит? Ее слова пугают Марка, на его лице не осталось ни одной морщины, так бывает тогда, когда он внутренне напряжен…
Зачем она говорит все это?
— Я хочу любить тебя…
— Думаю, сейчас не совсем подходящее время, кара. — Никогда еще он не был так равнодушен к ней.
Ольга сжала кулаки.
— А подходящего теперь уже не будет, Марк.
— Ну о чем ты говоришь?
— Ты сдашь меня в психушку, и меня будут колоть аминазином! Будут заворачивать в мокрые простыни и надевать смирительную рубашку.
— Ну, зачем ты так, кара… Есть гораздо более щадящие варианты.
«Вот он и прокололся, мой обожаемый муж, мой отменный любовник с семью пядями во лбу…»
— Щадящие варианты? Ты уже думаешь о щадящих вариантах?
— Кара! Постарайся взять себя в руки.
— Ты разговариваешь с сумасшедшей, Марк! Как можно взывать к безумцам? А какие могут быть сделки с сумасшедшими? — Она истерически рассмеялась.
— Не нагнетай, пожалуйста!
— Не смей на меня орать!
Это было несправедливо — Марк разговаривал с ней самым обычным голосом, даже чересчур обычным. Он сидел в кресле, такой чужой и такой недосягаемо далекий. И такой прекрасный в своем душевном здоровье.
— Прости меня, Марк… Я сама не знаю, что говорю… — Она протянула к нему руки, и Марк сдался, он снова стал тем, кого она любила…
Уткнувшись ему в плечо, Ольга долго и сладко плакала.
— Увези меня отсюда, Марк.
— Ну, конечно… Будь проклято это место… Будь проклят я, что потянул тебя сюда.
— Скажи… Скажи, что еще я совершила?
— Ты же все знаешь, кара. Зачем к этому возвращаться?
— Спасибо, что попытался меня выгородить. Хотя это выглядело глупо… — Она снова всхлипнула. — Я не могу… Я не могу больше здесь оставаться. Если я пробуду здесь еще день, то свихнусь окончательно. Ведь в Москве все было хорошо, правда?
Ольга просительно заглянула в глаза мужу.
— Конечно, — Марк все-таки отвел глаза. — В Москве все и будет хорошо. Если тебя успокоит, я заказал билеты на послезавтра. Мы летим домой.
— Мы?
— Ну да. Ты и я. Инка остается. Ей понравился курорт.
— Вот как? Ты даже успел переговорить с ней? Еще до того, как сказал об этом мне?
— Да. — Марк неожиданно смутился. — А что в этом особенного? Ведь она все-таки член нашей семьи.
— Раньше ты предпочитал не вспоминать об этом.
— Я не понимаю. Ты в чем-то меня подозреваешь?
— А почему только послезавтра? — В ней вдруг проснулась надежда: они уедут, и все будет по-прежнему, все забудется, как страшный сон, как ее проклятый кошмар.
— Потому что раньше нет рейсов, кара. А торчать в какой-нибудь занюханной городской гостинице и есть из одной тарелки с тараканами бессмысленно, когда в нашем распоряжении такой прекрасный коттедж.
— Ты не бросишь меня?
— Конечно, нет…
— Знаешь что? Ты должен закрыть меня здесь, в четырех стенах. И держать до самого отъезда. Чтобы я не натворила каких-нибудь глупостей…
— Глупости ты творишь сейчас. Держать тебя под замком, как тебе вообще могло такое в голову прийти?
— Может быть, так будет лучше?
— Лучше будет, если ты перестанешь об этом думать. — Он приблизил к ней лицо, полное отчаяния и надежды. — Держись, кара! Я умоляю, держись! Не дай этому овладеть тобой, сопротивляйся. Хотя бы ради меня.
— Я постараюсь, любимый.
— Я знаю… Ты же умница. Ты моя девочка. Только моя…
Господи, как она могла плохо думать о Марке? Не всякий мужчина поступил бы так благородно, разве что только ее отец. Отец, который несколько лет прожил с безумной Мананой, ни на секунду не отходя от нее. В минуты просветления она особенно это ценила.
А однажды оценила так высоко, что решила навсегда избавить отца от страданий. В какой-то момент выросшая Ольга поняла это: вернее, не поняла, а увидела каким-то внутренним зрением: ее мать, какой бы сумасшедшей она ни была, покончила с собой в здравом уме.
Только потому, что отец подсознательно ждал этого шага.
И маленькая Ольга ждала.
И вот теперь наступила очередь Марка. И он тоже будет ждать.
…Остаток ночи они не спали. Они лежали рядом, не касаясь друг друга и каждую секунду друг друга обманывая: Ольга видела, как подрагивают ресницы Марка. Должно быть, он тоже видит, как подрагивают ее ресницы. Сегодня он еще не боится спать с ней в одной постели.
Но что будет завтра?
То же, что с ее отцом и Мананой, — в последний год перед ее самоубийством отец переселился в детскую.
Отец.
Когда появился Марк, Ольга незаметно вышла из-под его опеки. Вернее, это произошло несколько раньше: Инка заменила Игорю Анатольевичу все, она явно выигрывала на фоне несколько пресной дочери. Она могла быть капризным ребенком, который постоянно требует мороженого, и очаровательной женщиной, которая постоянно требует любви.