А ведь Икмор сказал, прямо на пальцах разложил, что война с хазарами начнётся вот-вот. И пойдут на коганых – вятичской землёй. Нет, от всего этого решительно ум заходил за разум.
Над берегом облаком стояли разом дым из костров, которыми согревали будущие стружки́, и пар от воды, которой стружки обливали. Сотни пошевней втоптали в грязный снег щепу, кусочки коры и мелкие ветки, и сажу.
К полудню приезжали на санях из Смоленска бабы и девки-кашеварки, кормили работников, выслушивали их шуточки, кто – молча и покраснев, кто – звонко и весело отшучиваясь.
Мечеслав обедал неподалёку от великого князя, если тот приезжал на место, где рубили стружки. Радосвет как гостеприимец княжьего дружинника присаживался рядом, хоть и вёл себя в таких случаях много тише обычного.
В один из таких обедов Мечеслав чуть не подавился кашею, подняв голову и увидав посеревшее и замершее лицо Радосвета, глядевшего ему через плечо.
Вятич оглянулся, ожидая увидеть за спиною не иначе, как кованую рать Итиль-кагана, выезжавшую на лёд Днепра.
Но на льду были всего лишь молодая баба-кашеварка, со смехом гоняющаяся за озорницей-дочкой лет трёх-четырёх. Пигалица верещала от смеха и уворачивалась от материных рук.
– Д-дуры… – выдавил сквозь непрожёванную кашу купец. – Там же ключи на дне, лёд не дер…
Мечеслав не слушал дальше, он бежал к берегу – и видел впереди себя спину дядьки Ясмунда, а рядом, бок о бок, мчался великий князь и дружинники-побратимы.
– Стоять! – голоса одноглазого достало б остановить конную лаву. Женщина замерла на месте, оглядываясь, ещё не погасив улыбки на разрумянившемся лице. На берегу люди оборвали разговоры, немногие ещё не подошедшие к котлам за кашей опустили тёсла и секиры.
И в тишине громом ударил в уши жуткий звук, утробный, гулкий. Треск расходящегося льда.
– Неда! – закричала кашеварка, и её голос выбил из малышки всё веселье. Она кинулась к матери, прижалась к ней. Женщина подхватила малышку на руки, шагнула к берегу.
Лёд снова гулко икнул.
– Стоять! – громче прежнего рявкнул Ясмунд. Замерла не толька кашеварка с маленькой Недой, остановились на кромке льда князь Святослав с дружинниками. – Ложись! На лёд ложись! Ползи сюда!
И сам лёг на живот, пополз навстречу.
Женщина что-то говорила – с берега было не разобрать, – протягивая малютку-Неду подбирающемуся к ним Ясмунду. Одноглазый поднял маленькую кривичанку одной рукою – и одним мощным броском кинул в остававшихся на берегу дружинников. Девчонка не успела даже закричать от страха – её подхватил Икмор.
Лёд трещал.
Ясмунд ухватил кривичанку за меховой воротник кожушка и кожаный пояс и, приподнявшись на колено, толкнул обеими руками в сторону берега. Князь, Мечеслав и подбежавший Радосвет в шесть рук вытащили кашеварку со льда.
– Мамка!
– Неда, Недушка, доча…
Ясмунд распрямился, всё так же оставаясь на одном колене. Утёр пот со лба. Глянул жёлтым глазом, будто подмигнул. Шевельнул седым усом, так, что у Мечеслава Дружины невольно поползли в стороны углы рта.
А потом лёд грукнул особенно громко. Будто каркнул огромный ворон.
Там, где мгновение назад стоял на одном колене княжеский наставник, чернела, дыша парком, полынья.
Князь молча сорвал с себя плащ-корзно, свернул, просунул под широкий кожаный пояс, завязал узлом, буркнув – «держите». И ничком скользнул на лёд. За ним – Мечеслав и Икмор. Посеревшее лицо сына Ясмунда корёжил немой вопль, и Мечеслав почувствовал, что ему тоже хочется закричать от тоски и ярости.
Совсем не надо тонуть в такой воде, чтоб погибнуть. Только окунись – и пробудь в ней несколько ударов сердца.
Синяя рука вырвалась из полыньи. Сгребла лёд. Показалась мокрая голова и лицо – тоже синее.
Святослав вцепился в запястье синей руки. Вовремя – синие пальцы начали разжиматься. А одноглазое лицо ткнулось в лёд.
Мечеслав почувствовал, что его тянут на берег. В щиколотки вятича поверх паголенок впился мёртвой хваткой Радосвет. Икмора вытягивал за ноги Ратьмер.
Мгновения до того, как бесчувственное, синее тело Ясмунда оказалось на берегу, показались им всем чудовищно долгими.
Святослав вытащил плащ из-за пояса и уложил на него тело дядьки. Парок у губ Ясмунда виднелся еле-еле.
– На сани! В Смоленск! – крикнул князь таким голосом, что ни «живо», ни «быстро» добавлять не понадобилось. Варяги-лесорубы вместе с дружинниками, будто муравьи, кучей облепили Ясмунда и быстро уволокли сына Ольга Вещего к саням. Вместе с ними шагал и князь. А Мечеслав Дружина остался сидеть у берега на корточках, будто дони или свеи, и трястись так, словно это его сейчас вытащили из полыньи.
– Суки, – услышал он вдруг негромкий и злой голос, в котором тепла было не больше, чем в звуке расседающегося льда. – Сучонки потные. Из-за вас всё. Из. За. Вас.
Мечеслав повернулся. Ратьмер неторопливо шёл на молодуху-кашеварку, а та, притиснув к себе дочку, пятилась от него вдоль берега, и лицо у неё сейчас было – белее, чем после первого треска льда.
– Эй, бояр… – сунулся наперерез Ратьмеру Радосвет. Торговец годился по годам в отцы Ратьмеру и был на полголовы выше поджарого русина. Но дружинник отмахнулся кулаком не глядя, будто муху отгонял, и купца аж перевернуло в воздухе и шмякнуло навзничь в снег. Кривичанка, не в силах оторвать глаз от лица идущего к ней русина, открывала рот, будто пыталась закричать и не могла. Красные от мороза пальцы Ратьмера шевелились в воздухе, будто дружинник что-то комкал и рвал ими.
Икмор встал между молодухой и побратимом. Появился так внезапно, как его отец умел появиться за плечами ничего не подозревающих дружинников.
– Отойди от неё, – голос Икмора был так же тих и холоден, как голос Ратьмера, и так же недобр.
– Икмор?! – в ледяном хрусте прорезалось человеческое удивление. – Ты что, дурак? Всё ж из-за потной с отродьем! Твой отец…
– Мой отец спас эту женщину и её ребёнка. Отойди. Или будем драться насмерть, – ничуть не повышая голоса, повторил Икмор, глядя Ратьмеру в лицо и опуская руку на крыж меча.
Из Ратьмера будто выдернули какой-то стежень. Он ссутулился, отвёл глаза, махнул рукою и побрёл наверх, к кострам. Проходя мимо места, где ворочался в снегу, размазывая по усам юшку из разбитого носа и губ, Радосвет, Ратьмер залез рукою в калиту на своём поясе, и на ходу, не глядя, так же, как бил, высыпал на снег пригоршню серебра.
Хворал Ясмунд страшно.
Несколько дней метался в трясовице, никого не узнавая – чтоб влить в рот старика целебный отвар или плошку мясной похлёбки, нескольким дружинникам приходилось его держать.
Осунулся, словно стаял в пламени хвори.
Предслава дневала и ночевала у его ложа, отлучаясь только покормить младших сыновей. В клети стоял жуткий дух – от хворого пота, от трав, от замешенных на барсучьем или медвежьем жиру притираний…
Мечеслав слышал, как княгиня тихо плакала на груди пришедшего навестить дядьку князя: «Господин мой, муж мой, прости, прости… у меня ничего не получается, я всё, что могу, делаю, видят Боги – но он такой старый». Святослав стоял, прижимая супругу к груди, обнимая её вздрагивающую от бесшумных рыданий спину, и глядел на лежащего на соломе Ясмунда.
По очереди у клети сторожили дружинники – выученики одноглазого, к которым прибился и Мечеслав, из-за болезни Ясмунда вернувшийся с Радосветова двора на дружинный.
Однажды ночью, сидя у клети, Мечеслав услышал вдруг сквозь дремоту странный звякающий звук. Вскинул голову и увидел, как из клети, где лежал Ясмунд, выходит женщина. В первый миг принял её за княгиню, во второй – за одну из её служанок.
Но ни княгиня, ни её служанки не носили таких украшений.
Шапочка, вся в медных чешуйках, прикрывает голову. Шею, будто гривна, охватывает пластина, широкая, плоская, полумесяцем. С выгнутого края свисают не то утиными, не то лягушачьими лапками подвески. Они-то и позвякивали. Большой плат лежит на плечах, и шитый узор тоже незнаком глазу вятича.
А самое чудное, что всё это Мечеслав Дружина успевает разглядеть буквально за мгновение.
Стоит ему хлопнуть тяжёлыми веками – и вятич видит, что чудно наряженной молодой женщины в гридне нет.
Заснул, что ли? Ох, мелькает уже привычно, дядька Ясмунд-то не видит… и тут же мысль осекается – Мечеслав вспоминает, где дядька и что с ним.
– Где она? – хрипловатый шёпот. Княгиня Предслава с восковой свечою в руках выглядывает из двери клети. Лицо тоже мутное от недосыпа.
– Кто? – переспрашивает дружинник. Княгиня прикрывает веки длинными пальцами.
– Ох… померещилось… будто женщина тут была… одета не по-кривичски и не по-варяжски…
– И мне… померещилось… – деревенеющими губами отвечает Мечеслав, видя, как на лице княгини Предславы проступает отражение его же жуткой догадки – кто может прийти в ночи к тяжко больному старику.
Княгиня бросается к ложу дядьки. Мечеслав отстаёт на полвздоха.
Княгиня бросается к ложу дядьки. Мечеслав отстаёт на полвздоха.
Ясмунд спит. Ноздри ястребиного носа шевелятся, шевелятся седые волоски на усах.
Ночная гостья, однако, являлась не к худу. С той ночи Ясмунд начинает медленно идти на поправку, а к концу месяца даже выходит в гридню, хватаясь за стены и с явной натугой переставляя ноги.
Дружинники, однако, продолжают бдеть у клети.
И в одну из ночей снова приходит очередь вятича.
Ночью Мечеслав Дружина проснулся, как от толчка. Он пытался понять, что за звук его разбудил – и вдруг испугался, поняв, что проснулся от тишины. В темноте клети не было слышно дыхания Ясмунда. Вятич чуть не закричал в голос, метнулся к ложу – и наткнулся рукой на лежащие поверх соломы шкуры с шерстью, засалившейся от пота. Ложе княжеского наставника было пусто.
Он выскочил в гридню – и замер.
В светце еле-еле не коптила даже – тлела единственная лучина, но после полной тьмы клети и этого было вдосталь, чтобы узнать человека, стоявшего за пустым столом, рядом с княжеским местом, и разглядеть, что он делает.
Одноглазый стоял перед повешенным на спинку княжеского сиденья ремнём с ножнами. Коснулся кончиками пальцев крыжа, постоял – и медленно, словно нехотя, отвёл руку. Поправил свёрток, уложенный на подлокотник – Мечеслав узнал еле слышный шелест стальных колец.
Ясмунд обвёл глазом спящую гридню – Мечеслав припал к стене и перестал дышать, – негромко вздохнул, и, повернувшись спиною к оставленному поясу с оружием и кольчуге, пошёл к выходу.
Проскрипела дверь. Хлопнула.
Ясмунд ушёл. Ушёл, оставив кольчугу и то, без чего воину немыслимо было перешагнуть порог, – пояс с ножом и мечом.
Мечеслав рванулся к дверям вслед за одноглазым. Остановился, наклонился к посапывающему во сне гридню – так и есть, Клек, – затормошил его, ухватив за грудки. Тут же пришлось одной рукою перехватить летящий в лицо кулак.
– Клек, это я, Дружина! – прошипел вятич в моргающие бессмысленные глаза побратима. – Вставай! Беги к князю!
– Чстрслось? – пробормотал Клек.
– Ясмунд!
– Чего с ним?! – на это имя дружинник проснулся. Окончательно и разом.
– Уходит! Я к воротам, а ты за князем беги.
Больше Клек вопросов не задавал. Вскочил так, что чуть не сбил с ног самого Мечеслава, и в дверь они проскочили чуть не плечом к плечу.
Ясмунд решил уйти. Решил, что, увечный, стал обузой для государя, для дружины. Кто сможет его остановить?
Только Святослав.
А кто посмеет встать на пути у сына Ольга Вещего, кто удержит его до прихода единственного человека, которому Ясмунд подчинялся? Кто это сделает, кроме единственного, наверно, дружинника в киевском полюдье, не впитавшего трепет перед жёлтым взглядом дядьки с отроческих лет?
Лучше б было поднять на ноги всю дружину… но ни дядька, ни государь Святослав не скажут за такое спасибо.
Мечеслав стрелой летит через двор, пару раз чуть не падает, оскользнувшись. Голос Ясмунда звучит у ворот. Ну да, вон и отроки-приворотники уже потянулись к засову.
– Не открывать! – гаркает, выдохнув серебристое в лунном свете облако, Мечеслав. Отроки застывают двумя истуканами – вытянувшиеся лица, вытаращенные глаза.
Даже князь до этой ночи не отменял приказы Ясмунда.
Одноглазый – в плаще, в колпаке – поворачивается к вятичу. У другого это движение казалось бы самым обычным, естественным. Но Мечеслав успел запомнить, как двигался Ясмунд.
Раньше.
– Сдурел, вятич? – и голос почти прежний.
Почти.
– Воевода… ты не уйдёшь… так. – Бровь над жёлтым глазом чуть выгибается. – Я не выпущу.
Отроки отступают в тень ворот, переводя побелевшие глаза с одного на другого. В глазах юных русинов идёт трещинами небо и колышется земля. Дружинник кинул в лицо одноглазому Ясмунду «не выпущу».
– Ты?
Мечеслав успел уйти от ринувшегося из-под плаща в лицо правого кулака. Только чтобы поймать скулою левый.
У смоленских сугробов на редкость мерзкий вкус.
Ясмунд уже повернулся спиною к дружиннику.
– Открывайте.
– С… стой, в-воевода… – выплёвывает Мечеслав Дружина, поднимаясь на ноги.
Ясмунд медленно поворачивается. В глазах стынет лютая, как зимний мороз, тоска. Ещё совсем недавно после такого его удара противник, самое малое, остался б лежать до утра.
– Уйди, – в голосе одноглазого боль, будто трещина. – Уйди, вятич. Не хочу увечить тебя.
– Нет.
Длань одноглазого плетью стреляет в сторону прижавшегося к воротине отрока, выхватывая из его ослабевших рук сулицу – и на обратном движении перехватывая оружие тупым концом вверх.
Мечеслав в последнее мгновение пропускает вскользь к боку целивший в подвздошье укол пяткой древка. Ныряет под хлесткий удар, метящий сбить с ног, перекатом подкатывается в ноги второму отроку, вскакивая, выхватывает его сулицу – и успевает развернуться, чтоб прикрыть голову древком от третьего удара.
Надо знать Ясмунда. Надо очень хорошо знать Ясмунда, видеть его и в учении, и в битве, чтобы понимать, как понимает это Мечеслав, каждое движение одноглазого кричит о боли…
Деревянный стук перекрещивающихся сулиц разносится по дружинному двору Смоленска. Но очередной выпад Мечеслава Дружины вдруг отзывается не деревом – глухим ударом о плоть. Вятич отскакивает назад, сам не веря тому, что он сделал.
На скуле Ясмунда, чуть ниже единственного глаза, на краю седой щетины, вспухает полоса кровоподтека.
Дядька перехватывает сулицу остриём вверх и перечёркивает кровоподтёк движением острого края, выпуская на волю кажущуюся в лунном свете чёрной струйку.
«А теперь он меня убьёт», – отстранённо проносится под волчьим колпаком Мечеслава Дружины.
– Дядька!!! – негромкий, но полный ярости крик, скорее даже громкое шипение сквозь зубы, проносится по двору порывом метели. Ясмунда оклик накрывает приступом боли – былая гроза дружинников и отроков князя Святослава скособоченной угловатой корягой над ветровалом застывает перед воротами. Сулицу дядька кидает владельцу – потрясённый увиденным, тот чуть не роняет её наземь, бестолково мельтеша руками – будто ему кинули не собственное оружие, а живую змею. Второй отрок подхватывает свою сулицу с бо́льшим достоинством – ну, у него было на полтора удара сердца больше времени.
Князь даже не сбегает по лестнице – слетает с сеней огромным прыжком, плащ-корзно вздувается куполом за спиною. Клек не решается последовать примеру Пардуса – исчезает из глаз в направлении схода с сеней.
– Дядька!! Что?! Ты?! Творишь?! – Мечеслав пятится. Он никогда не видел великого князя в такой ярости. Отроков вообще, кажется, расплескало по брёвнам стены. Оказывается, Святослав умеет быть страшнее Ясмунда.
Дядька, опустив голову, выдыхает с клекочущим свистом облако пара.
– К чему тебе дядька, Святослав? – выговаривает он, не поднимая лица навстречу раскалённому взгляду воспитанника. – Ты давно не ребёнок. Хватит.
– Правда? – негромко, но очень нехорошим голосом переспрашивает подошедший уже вплотную князь. – А мне вот что-то кажется, что ты считаешь меня именно малолетком-несмышлёнышем, раз собрался уйти от меня тайком, в ночи.
Ясмунд неторопливо поднимает голову. Распрямляется, переставая напоминать небрежно брошенный на деревянный гвоздь-вешалку плащ неряхи.
– Да, – медленно выговаривает он, глядя в лицо воспитаннику. – Да. Ты прав. Это надо сделать… не так.
И Ясмунд, обойдя князя, как ни в чём не бывало направляется к дверям гридни.
А Мечеслав Дружина очень жалеет, что вернул сулицу отроку-приворотнику. Потому что сейчас вятича сжигает сильнейшее желание сломать её древко об колено.
«Надо сделать… не так». Всё равно – «надо сделать». Всё равно!
Он-то ждал, что князь прикажет Ясмунду, тот, по своему обыкновению, зыркнет из-под брови жёлтым глазом, но приказу подчинится – и всё снова станет, как прежде.
А князь, за плечом которого притих, переводя дыхание, запыхавшийся Клек, смотрел перед собою – и молчал. И даже не попытался запретить Ясмунду сделать, что одноглазый собирался.
Ясмунд спать не лёг – просто сел за пустой стол. Так он и сидел, пока немногие не спавшие в доме дружинники не разбрелись по своим спальным местам. Только Мечеслав, оставшись у входа в клеть, где раньше лежал седоусый, подозрительно поглядывал на ссутулившегося над столешницей княжьего наставника, пока сам князь не вошёл с клубом морозного пара с улицы и не уселся через угол от воспитателя – так же молча и неподвижно. Только тогда вятич позволил себе отправиться спать.
Только когда в дружинном дому не стало слышно ни одного звука, кроме дыхания спящих, великий князь Святослав заговорил:
– Дядька… я знаю, тебе что вступило в седую башку – Перун разве переспорит. И то скорее булавой по темени. Но хоть объясни – зачем?!
Дядька в ответ не шевельнул ни складчатыми тяжелыми веками, ни морщинкой из множества на схожем с вешней пашней лице. Он молчал так долго и так равнодушно, что государь решил, будто ответа уже не услышит. Да и слышал ли старик вопрос, не заснул ли, сидя и с открытыми глазами? Но Ясмунд всё же подал голос. Точно так же глядя перед собою, словно князя в гридне и не было.