Дядька в ответ не шевельнул ни складчатыми тяжелыми веками, ни морщинкой из множества на схожем с вешней пашней лице. Он молчал так долго и так равнодушно, что государь решил, будто ответа уже не услышит. Да и слышал ли старик вопрос, не заснул ли, сидя и с открытыми глазами? Но Ясмунд всё же подал голос. Точно так же глядя перед собою, словно князя в гридне и не было.
– Есть три объяснения. Сам выберешь.
На несколько ударов сердца в темной гридне снова воцарилось молчание.
– Ты отправляешься в поход. В великий поход. И тебе сейчас меньше всего нужен рядом старик, у которого всё на ходу скрипит и из задницы сыплется песок. Ничего похожего на дряхлость и немочь рядом попросту не должно быть.
– Не могу понять, чем от этого ответа воняет, Итилем или Царь-городом, – потёр лоб великий князь, – но воняет точно.
– Этот ответ тебе не понравился, – без вопроса в голосе выговорил дядька.
– Догадливый ты… – проворчал Святослав. Белый ус Ясмунда шевельнулся, но в глазах не появилось и отсвета улыбки.
– Дальше. Вот пошёл бы я в поход. И?.. ты бы разрывался между делами похода и заботой о старом хрыче. А если б я не удержался – а я не удержался бы – и полез в драку, и там меня б пристукнули – а нынче это не так уж сложно, вон, от вятича палкой по скуле поймал, срамота… так вот. Ты от этого или загорюешь, или разъяришься. И от этого для похода не будет ничего хорошего.
– Так. Это – варяжский ответ… а третий чей будет?
– Мой, – коротко отозвался Ясмунд. – Ко мне мать приходила.
Великий князь молчал.
– Я никогда её во сне не видел, понимаешь? Помнить – помнил. А во сне… я тогда на могилу к ней ходил. Всё ждал – явится. И я скажу ей… что сказать не успел. Не являлась. Ни тогда, ни после. Семьдесят лет. Я даже на могиле её с тех пор не был.
Князь помолчал ещё несколько ударов сердца, потом встал и молча пошёл к дверям гридни.
Проводы Ясмунда состоялись на следующий же день.
В лесных городках вятичей тоже, говорят, бывало такое. Когда мужчина понимал, что слишком стар, чтоб сражаться. Он переодевался в чистое, прощался с остальными жителями городца – и старший сын на санях, летом ли, зимою, вывозил старика в лес и оставлял там – с санями. При Мечеславе ни разу этого не было, ни в Ижеславле, ни в Хотигоще – не так уж часто лесные воины доживали до таких лет. А вот сани в лесу он однажды видел. Пустые. Тогда ему и рассказали про старый обычай.
– А куда… куда он ушёл? – спросил отрок Мечша – дело было ещё до посвящения, – устав вертеть головою в поисках хоть каких-то следов пребывания старика.
– В Дедославль, верно, – пожал плечами бывший тогда с ним Истома. – К капищу.
– Это ж… это ж как далеко! – захлопал глазами Мечша. Знал бы он, как далеко занесут его воинские дороги – так далеко, что и расстояния между родным городцом и Дедославлем почти что и нет. – Он же… он же не дойти мог!
Истома задумался на время, а потом ответил:
– Знаешь, Мечша… иногда знать, что идёшь верной дорогой, важнее, чем знать, дойдёшь или не дойдёшь.
На самом деле, как сказал потом вождь Кромегость, этот обряд – ещё одно посвящение. Второе, после того, что проходят отроки, становясь мужами[30].
Ясмунд вышел на середину полного людьми двора. Там его ждали сани – новые, только что от мастера. Был одноглазый наставник великого князя в колпаке, в плаще поверх светло-серого, почти белого кожуха. В руках держал посох. Неторопливо поклонился на четыре стороны. Предслава на крыльце закрывала рот углом платка. Мечеслав Дружина чувствовал, что слёзы обжигают мёрзнущие щёки и застывают на лету.
Даже для него, хотя Ясмунда вятич знал – с весны, одноглазый старик успел стать частью его мира. Важной частью. А кем сын Ольга Вещего был для витязей из дружины князя Святослава?
Кем он был для самого великого князя?
За оглобли саней взялись сам великий князь и Икмор. Вуегаст оставался в Киеве.
Лицо весельчака Икмора было белым и застывшим. Будто из снега слеплено.
Ясмунд молча уселся на сани. Сын и воспитанник даже не обернулись на него, видимо, дождавшись, пока щедро наваленные в сани шкуры перестанут шуршать под устраивающимся стариком, стронулись с места. Под печальные песни сани двинулись вперёд. Скрипел снег.
Сани оставили за околицею Смоленска, там, где землю бугрили курганы.
Провожать ушедшего от людей было нельзя. Но Святослав с княгиней Предславой, Икмор, Мечеслав Дружина и едва ли не все дружинники князя вышли на смоленские стены. Глядеть. Как вдоль днепровского берега бредёт на закат по снегу маленькая фигурка.
– Куда ж он… – всхлипнула княгиня.
– На Руй-остров, ладушка… к матери его могиле, – тихо ответил жене великий князь. Потом повернулся к вятичу: – Мечеслав…
– Да, государь?
– Твой отец жив?
Мечеслав Дружина помолчал.
– Когда я уезжал, был жив.
Теперь надолго замолк Святослав.
– Первое, что я запомнил про своего отца, Игоря Сына Сокола, – неторопливо проговорил он, не отрывая глаз от уходящей на закат дороги, – это когда к нам приехали с вестью о его гибели… и ничего больше.
После этих слов князь Святослав повернулся и, обнимая за плечи всё ещё всхлипывающую Предславу, пошёл к спуску с заборола.
Мечеслав ещё смотрел вслед уже исчезнувшему вдали Ясмунду. Пытался представить все эти неисчислимые вёрсты – отсюда до устья Двины, потом, вдоль реки, вниз, к Варяжскому морю, землями сородичей матери, землями лютой корси. Дотуда добредёт, будет жив, наверное, к весне. И с корсинами – или как их там зовут – на Руй-остров уже морским путём. На насаде… или, опять же, на чём там они по морю ходят.
Туда, где в неприметной могилке спит ведунья Латыгорка.
За плащ осторожно подёргали.
Сын вождя Ижеслава глянул влево и чуть вниз, обнаружив вопросительно глядящего на него Войко.
– Чего тебе?
– Господин Мечеслав… а ведь до Руй-острова, наверно, страшно далеко?! Как воевода Ясмунд доберётся?
Глаза у Войко были тревожные.
Мечеслав Дружина снова поглядел на заснеженный простор. Положил руку на плечо отрока.
– Знаешь, Войко… порою не так важно знать, дойдёшь или не дойдёшь. Гораздо важнее, что идёшь – правильно.
Глава XII. Мир стоит до рати…
Из Смоленска полюдье двинулось вскоре после расставания с дядькой Ясмундом. Шли уже по глубокому снегу. Как и предвиделось, короба возов сняли с дрог и переложили на дровни-полозья. От земли смолян повернули к другому кривичскому колену, дешнянам, жившим в истоках реки, чьи низовья довелось повидать Мечеславу Дружине.
Опять потянулись городки-становища, в которых государь Святослав не задерживался, будто торопясь уйти подальше от места, где был покинут наставником. В глазах вятича они были малоотличимы один от другого – разве что именами.
Дорогобуж. Ельня. Рогнедино. Пацынь. Заруб.
Приезд. Баня. Ужин. Ночевка. Завтрак. Отъезд.
Первым из череды кривичских городцов выбился для Мечеслава Вщиж. Во-первых, в нём стояло нежданно большое и богатое капище. Ставили ещё первонасельники края – родня литве, муроме, мещёре да голяди. Высилось оно на мысу, глядевшем носом на восход солнца, и лучи светлого и тресветлого Хорса-Даждьбога отражались на огромных медных гривнах, которыми неведомые ваятели украсили шеи семи кумиров.
Здесь встретили дружинники государя Святослава Велесов день. Сам великий князь возложил жертвы к ногам одного из кумиров – с резной медвежьей мордой.
Во-вторых, здесь вятич услышал знакомый говор. Тут обитали роды вятичей, отселившиеся ещё при Ольге Освободителе под крыло Сокола, под крепкую руку киевских князей. Следующая ночёвка полюдья пришлась на земли целиком отошедшего на русские земли вятичского племени дебрян, в их городце Дебрянске. Там Мечеслав услышал тревожные вести – будто в земле вятичей немирно, на самом восходном её краю какая-то замятня, а в Дедославле, чего уж шестнадцать лет не бывало, жгут костры великого вече.
Что на границе с хазарами замятня, удивительно не было. Но всё равно – где-то там лежали родной для Мечеслава Ижеславль и Хотегощ, в котором сын вождя Ижеслава учился быть воином и проходил посвящение.
А уж великое вече…
Хоть срывайся прямо сейчас, становись на лыжи да беги на восток, в вятичскую землю…
Но ведь вятич присягал князю… государь Святослав назвал его побратимом. И бросить его сейчас, после того как князь лишился верного, привычного дядьки Ясмунда, почти отца… очень уж на предательство смахивать будет.
А оставаться в дружине, когда хазары опять умывают родной край кровью – не предательство ли?
Опять этот выбор между бесчестьем и бесчестьем… за что гневаются на него Боги? За что всё время ставят на такие развилки?
Хоть волком не вой.
На сей раз сын вождя Ижеслава даже не пошёл за помощью к привычному советчику, Икмору. Парню, расставшемуся с отцом, вряд ли сейчас легче, чем государю. Не время сейчас сваливать на плечи осиротевшего друга ещё и свою заботу.
Опять умывают родной край кровью…
Тут главное – опять. Именно это слово.
Разве было в кровавой замятне на опрометчиво склонившейся под пятипалую каганову лапу земле хоть что-то новое? Что-то, чего не было, когда сын вождя Ижеслава помчался в погоню за разорителями своего села? Когда решился пойти под стяг с Соколом и Яргой, ещё не ведая, что стал дружинником великого князя из рода Соколов?
Нет. Не было.
Ничего не изменилось со дня принятого решения, и не след сворачивать с выбранного пути, раз уж встал на него.
Сердце рвалось пополам. Сердце обливалось кровью. Но чувства, что делает что-то не то, у сына вождя Ижеслава, покидавшего Дебрянск с полюдьем, по льду Десны, а не лесной, ведущей к Дедославлю, тропкою-лыжней, не было.
Вятич знал, что поступает, как надо.
И ещё со дня посвящения знал, что поступать, как надо, бывает очень и очень больно.
В следующем становище, в Трубече, по счастью, душу вятича уже не терзал родной выговор – тут жили северяне. Внезапно вспомнилось – как-то там усатый перевозчик Макуха, как неугомонный рыжий Дудора?
Но и тут они надолго не задержались.
Когда полюдье подходило к следующему становью, городу – не городцу в венце частокола, а именно городу, с бревенчатыми стенами, с тремя башнями, Икмор подъехал к Мечеславу, хлопнул по укрытому кожухом плечу:
– Признал места?
– А должен был? – изумлённо глянул на друга Мечеслав Дружина.
– А то, – широко, в первый раз с ухода отца, улыбнулся Икмор. – Парни рассказывали, как ты этот город за Киев принял.
– Новгород! – ударил себя рукавицею по лбу, сдвинув на затылок колпак, Мечеслав.
– Он самый, – засмеялся Икмор, подавая коня в сторону.
Когда это было? Той весной. Года не минуло. С тех пор сын вождя Ижеслава видел Чернигов, видел Смоленск, видел и сам Киев. Странно и смешно вспоминать изникшего из чащоб сопливого вятича, принявшего за Мать Городов Русских – а ведь дружинный и торговый люд божится, что и Киев не самый большой город на свете, есть Царь-город на Русском море, и Волын на Варяжском, и, будь он проклят, Итиль-город на Итиль-реке – городок о трёх башенках.
Будто целая жизнь минула за этот год.
В Новгород-Северский въезжал со странным чувством. Ну, не то чтобы домой возвращался… а что-то к тому близкое. Вон конюшни, в которые он с Верещагой в первый день своего здесь пребывания расставлял коней, задавая дружинным скакунам подогретого питья и кормового зерна. А вон башня, на которой они стояли, когда в Новгород прискакал старейшина киевских биричей, звать князя-Пардуса на Соколиный престол. Вон идёт по снегу, брезгливо отдёргивая пушистые лапки, Рыжко – тот самый кот, которого вятич принял тогда за пардуса.
А вон…
На крыльце дружинного дома стояла ключница Стрига.
Мечеслав Дружина уже спрыгнул с седла, кинув поводья Вихря отроку Войко, когда понял, что глазами ищет на теле Стриги знаки того, что ключница непраздна. И не найдя, досадует на неё.
Захотелось дать самому себе изрядного тумака.
Стараясь не выказывать торопливости, вятич подошёл к Стриге, зычно отдававшей с крыльца приказы суетившейся челяди. Открыл рот заговорить – и наткнулся на взгляд ключницы.
Нет, не злой, не холодный даже. Обычный. Каким женщина поглядела бы на любого из дружинников, подойди он к ней.
Или и впрямь привиделась ему та Купальская ночь?
Ещё несколько ударов сердца – и Мечеслав повернулся бы прочь, отгородившись от Стриги какими-нибудь пустыми словами. И больше не подошёл бы к ней – ну, разве что отдать ей купленный в Смоленске у того же Радосвета подарок.
Но глаза Стриги на миг потеплели. На миг поглядела из них Нежка, ещё не сделавшая свою жизнь ножнами убивающего хазар и их слуг клинка.
– Ляг в клети, – тихо сказала она, улыбаясь одними глазами. – И плащ у входа повесь.
А Жалёну он увидел. На девчонке… на бывшей девчонке был по-бабьи повязанный под шапкою плат, и косы было не видать, и кожух на животе сильно топырился, и ходила недавняя резвушка теперь неторопливо, в развалку. И он видел, как парень-конюх перехватил у неё ведро и пошёл рядом, над чем-то смеясь вместе с нею.
Мечеслав так и не сказал Жалёне, что случилось со старым воином, которого она согревала в Купальскую ночь. А Жалёна не спросила. По крайности, его.
Стрига пришла, когда в гридне уже погасли огни и притихли последние разговоры. В этот вечер в дружинном доме мелькнуло немало женских теней, а лица в полутьме не разглядел никто…
Потом он раздул тлеющую в светце лучину и запалил от неё новую. Стрига заморгала от показавшимся чересчур ярким света. Мечеслав вынул из калиты на лавке против лежанки два колта, щедро украшенных зернью – работы булгарских мастеров, они были самым красивым, что нашлось у Радосвета. Сами кривичи скудно украшают женщин, даже кольца на висках кривичанок – это действительно только кольца, сцеплённые концами кусочки проволоки, не более. Ни лепестков вятичей, ни лучиков радимичей, ни свившихся ужей северян.
Стрига зачарованно улыбается, перебирает подвески на цепочках, трогает кончиками пальцев крохотных птиц, сжимающих в клювах зёрна.
– Нежка, я… – начинает Мечеслав и видит, как голая, с торчащими лопатками, спина женщины вздрагивает, будто от удара, и каменеет.
Потом ключница поворачивается к нему лицом, и Мечеслав Дружина проклинает свой кривой неуклюжий язык – в глазах женщины нету больше ни улыбки, ни тепла. Одно мертвенно-гладкое, будто сталь клинка, спокойствие.
– Стрига, витязь, – тихо говорит она, глядя на него между свалившихся на лицо прядей. – Меня зовут Стригой.
– Я… – хриплым голосом заново начинает Мечеслав, но холодные пальцы ложатся на его губы.
– Не надо, витязь. Не надо просить у меня прощения. Не надо думать, будто что-то мне должен. И больше всего – не надо привязываться ко мне. Привязывать ко мне свою судьбу. Мне нечего в ней делать, витязь, поверь. Нет. Молчи. Молчи и слушай – или я уйду прямо сейчас и больше не буду для тебя даже Стригой – только ключницей. Ты сын воина. Вождя. Я родилась вольной селянкой, а сейчас и вовсе, – северянка улыбается одними губами, – ключница. Челядинка. Пусть по собственному выбору – что это изменит? Моё прошлое не подходит тебе. А будущее – того меньше. Я даже не знаю, когда Лада даст мне зачать и даст ли когда-нибудь. И я старше тебя, витязь. На пять или шесть лет, верно? Не надо, витязь… а если ты думаешь, будто, помогая мне помнить, что я до сих пор не только Стрига, но и женщина, ты чего-то ещё остаёшься мне должен…
Стрига печально улыбается. Её пальцы, покинув губы вятича, касаются его щеки.
– Я благодарна тебе за подарок. И рада ему… – женщина придвигается вплотную, шепчет ему в самое ухо, касаясь его груди никогда никого не кормившими сосками. – Но если ты правда хочешь сделать меня счастливой… мне надо только одно…
Её шёпот всё тише, губы всё плотнее прижимаются к его виску, касаясь его поцелуями.
– Стриге надо только одно, витязь… убивай их… сколько сможешь… слышишь? Убивай… всех… всё их коганое отродье… только это, витязь, если хочешь порадовать меня, только это одно…
Слов ответа она не ждёт. И не нужны уже слова…
Потом они засыпают. Когда вятич просыпается, Стриги нет рядом.
Наутро её взгляд – как прежде, ровный, неузнающий. Будто ничего не было…
Но…
Из-под опушки её шапки поблёскивают – цепочки подвесок спускаются до воротника – булгарские колты.
И вятичу кажется, что, когда полюдье покидает Новгород-Северский, в его укрытую плащом спину глядят с заборол не только глаза отроков-часовых.
Теперь Мечеслав смотрит вокруг чуть иными глазами. Этот путь они уже проходили – тогда на челнах-насадах, нынче – на санях, но та же река, и тот же путь, и те же городцы. Только тогда они пролетали мимо них, если и отдыхали – на берегу, у насадов, а сейчас останавливаются переночевать, у огня, за крепкими стенами.
Радогощ. Хороборь. Сосница. Блестовит. Сновск.
Северская земля.
Русская земля.
Спящая под снегами – доверчиво и беззащитно, будто женщина, задремавшая рядом с тобою.
«Никому не позволю больше тебя обидеть».
О ком думает полудремлющий в седле сын вождя Ижеслава? Об этой земле – или об оставшейся в северском городке женщине – селянке, знахарке, ключнице, детоубийце?
Потом был Чернигов – северский стольный град. Святослав долго о чём-то толковал с посадником Претичем. Да, и во всех городках Пардус подолгу, один на один, толковал с воеводами.
За Черниговым идёт Муровль. А потом – Киев.
В Киев княжье полюдье поспело как раз к Масленице – когда день сравнялся с ночью. Так и вышло – зиму провожали, а князя с дружиной – встречали. Хорошо всё же, что путь к Киеву лежал через северский Новгород и Чернигов – сразу от маленьких городков-становищ попасть не просто в Мать Городов Русских, а в неё же в разгар праздника… Мечеслав бы оглох и ослеп.