И тут с ним случилась одна из самых блестящих лекций, которые он когда-либо читал. Яростно нападал он на голландскую книгу, в пух и прах разрушая ее положения. Его филиппики были исполнены грациозности и блеска. Латинские слова так и сыпались с языка, и Домна Замородновна, вся подавшись вперед, жадно ловила их, наслаждаясь их тайной прелестью.
— Вот так, — сказал наконец гость. — Понятно?
— Понятно, понятно, — закивала головой Домна Замородновна. — Значит, будет конец света?
— Ах! — сказал брат и, чтобы переменить разговор, спросил: — Наши-то не собираются еще?
— Как не собираются, — ответила обрадованная Домна Замородновна. — К брату Филиппу четверо приехали, у сестры Анисьи еще двое остановились. Сестра Александра дочерей троих приведет, брат Федор будет…
4Сразу за домами Фикре́ свернул в лес.
Там было уже совсем темно, только вверху, между деревьями, хмуро светило небо. Фикре́ никогда не был боязливым человеком, смело шагал он по темному лесу, но, когда над головою послышалось хлопанье крыльев и раздался вороний крик, ему стало страшно. Все пространство неба заполнилось черными крыльями. Что-то скользкое упало на щеку, что-то мягкое шлепало по модному плащу, и тогда Фикре́ не выдержал и побежал.
Он спотыкался о коренья и падал, раздирая одежду, напролом бежал сквозь сросшийся непроходимый кустарник, а над головой по-прежнему хлопали черные крылья, и Фикре́ поднимался с мокрой земли и снова бежал.
5Сухонькая старушонка долго в тот день не заходила в свой дом. Она стояла во дворе возле калитки и смотрела, как движутся к молельной избе желтоватые огоньки. Это с карманными фонариками пробирались туда баптисты.
Старушонке и боязно было, и страсть как любопытно. Постанывая от страха, она двинулась следом за мерцающими в ночи огоньками.
Без фонаря идти было неловко, и старушонка убедилась в этом, когда шлепнулась посреди лужи. Однако она отважно продолжала свой путь, и не прошло и получаса, как оказалась возле молельной избы.
В щель между ставнями пробивался изнутри желтый свет и голоса. В избе пели. Старушонка подкралась к щели и припала глазами к ней.
Странное зрелище представляла собою изба. Степенные мужики и бабы, все в городских, дорогих одеждах, сидели на лавках напротив стены, на которой висела картина с изображением поля с крестами, залитого песчаной желтоватой краской, с угрюмым низким небом над ним, с белыми верхушками гор вдалеке… У всех мужиков и баб в руках были книжечки, не отрывая от них глаз, все пели.
Эта картина была поразительна еще и тем, что сухонькая старушонка никогда не видела ранее, чтобы взрослые, и тем более трезвые люди ни с того ни с сего пели песни.
«Манят, — уверенно подумала она, — асфальтового мужика манят».
Она так увлеклась созерцанием песнопения, что не сразу почувствовала, как тронули ее за плечо. Только когда увидела черную, как бы истаивающую на подушечках пальцев руку, она обмерла всем нутром, и ноги у нее подкосились.
«Выманили! — мелькнуло в ее голове и: — Свят! Свят!» — она отшатнулась от Фикре́, вид которого и воистину был ужасен. В изодранной одежде его запутались сухие ветки и какая-то болотная трава, а курчавые волосы были покрыты вороньим пометом, и ужасающий запах исходил от них.
«Свят! Свят!» — открещиваясь, отступала от Фикре́ старушонка, а Фикре́, потерявший остатки разума в этой неоглядной русской ночи, наступал на нее:
— Э-э-э, добрая женщина! — с чужим акцентом выговаривал он. — Как пройти э-эе…
— Туда иди, туда, — махнула рукой в сторону молельной избы старушонка. — Там тебя кличут… Иди, иди с Богом.
— Туда? — спросил Фикре́, показывая пальцем на избу.
— Туда! — ответила старушонка и вдруг как-то резво, совсем по-молодому повернулась и во весь дух побежала к деревне.
— Асфальтовый мужик! — кричала она на ночной улице. — Антихрист пришел! Спасайтесь, добрые люди! Весь из смолы сделанный! Спасайтесь, кто успеет!
Вспыхивал в домах по пути ее бегства огонь, и желтые квадраты света падали в пустые палисадники. Старушонка бежала к своему дому не оглядываясь, но и вбежав в свой двор, не успокоилась. Кинулась в дом, принялась выбрасывать из сундука на пол тряпки и торопливо увязывать их в узлы.
Скоро, когда деревня окончательно проснулась, старушонка резво пробежала с узлами к старой, давно запущенной под овощехранилище церкви. Узлы были тяжелы, они пригибали старушку к земле, но старушонка находила силы еще кричать на всю деревню: «Спасайтеся, гражданы, кто может! Асфальтовый мужик явился!»
Тревожно стало во всех избах.
Замычали во дворах коровы, снова бабы кинулись к сундукам, заплакали во всех домах дети, и тщетно участковый милиционер бегал по улицам — никто не мог объяснить причину тревоги, только бабы во всех домах связывали в узлы имущество, наскоро одевали детей и бежали по улицам к церкви.
Побегав так и не замечая никаких иных нарушений общественного порядка, милиционер отправился к себе домой, чтобы сообщить о случившемся в районное управление.
6А в молельной избе пели как раз «Есть у птиц небесных гнезда, норы есть, где лисам жить, лишь Христу, кем полны звезды, негде голову сложить…», когда дверь вдруг распахнулась, и с ночной сыростью возник на пороге Фикре́.
Вид его, как мы уже говорили, был ужасен.
Но в избе к тому же ярко горел свет, и все безобразие появления Фикре́ перед молящимися людьми произвело еще более сокрушительное впечатление. Зажимая носы, молящиеся отпрянули от Фикре́, и порядок в избе явно смешался.
Фикре́ же, ослепленный светом, стоял на пороге и уже ничего не помнил, кроме фразы из англо-русского разговорника:
— У меня украли чемодан! Милиция! Скорее в отель! Где мой чемодан? — кричал он.
И даже просвещенный гость Домны Замородновны и тот растерялся в первые мгновения. А уж что говорить о самой Домне? Она забилась в угол и тихо забормотала: «Домолилися… Вот и началося…»
Но руководитель общины уже оправился и, видя, что перед ним хотя и обосранный воронами, но все же обыкновенный негр, спросил у него на довольно чистом английском:
— Вы иностранец? Вы говорите по-английски?
Фикре́ так обрадовался, слыша наконец-то знакомую речь, что ему показалось на мгновение, будто прямо из страшного вороньего леса он попал в свое посольство.
— Да! Я иностранец… — закричал он и бросился к просвещенному гостю. — Помогите мне! Где я?.. Вы поможете мне добраться до нашего посольства?
— Да, — ответил тот, и Домна Замородновна, которая со страхом наблюдала из своего угла за братанием чудовища с ее братом, разом вдруг переменилась во мнении к нему.
— Ишь ты! — бормотала она, спеша выбраться из избы. — Ведь и сам, должно быть, антихрист, если с антихристом побратался… И толкует-то по-ихнему… Ой, беда…
Она бежала по деревенской улице, позабыв, что оставила в молельной избе клюку, и тревога, которая окутывала деревню, только укрепляла ее в совершившейся мысли.
— Накликали, — бормотала она, — накликали на свою головушку, а я-то, полоротая, еще и помогала им… Ой, грех-то!
В своем дому в отличие от сухонькой старушонки Домна Замородновна не стала увязывать в узлы вещи, а первым делом принялась выкидывать на улицу шмотки «супостата» — своего гостя. Она свалила их грудой на капот машины и, отплевываясь и крестясь, снова скрылась в доме. Закрыла двери на все засовы, достала из чулана иконы, сохранившиеся еще со времен ее дружбы с теплиценским батюшкой, обтерла с них пыль и торжественно повесила в угол. Потом повалилась перед ними на колени и принялась усердно молиться.
Скоро раздался стук, но Домна Замородновна только плевалась в сторону дверей и снова била земные поклоны перед образами.
Только уже под утро, когда успокоилась, она с какой-то необыкновенной благостью, сошедшей к ней, подумала: «А теплиценский-то батюшка, ой, ведь куды клюжей будет!» — и заснула тут же на холодном полу.
7К рассвету разошлись тучи, и солнечный свет безудержным потоком затопил поля, просквозил облетевшие рощицы, ярко засверкал в извивах реки.
Конец света не наступил. Баптисты еще ночью разъехались на своих машинах, а те, которые жили в деревне, не выходили на улицу.
Уехал вместе с гостем Домны Замородновны в город и Фикре́. И лейтенант милиции тщетно допрашивал население об асфальтовом мужике, но так ничего и не добился.
Через несколько дней в районе издали постановление, что в связи с нарушением общественного порядка райисполком постановляет закрыть молельный дом в деревне Комиссарово.
Впрочем, никто в деревне этому не огорчился.
Домна Замородновна была уже не баптисткой, а яростной приверженкой теплиценского батюшки. Это сблизило ее с сухонькой старушонкой, и с этой поры они стали лучшими подругами.
Вот и все, что случилось в деревне Комиссарово, только долго еще ходили в церковь женщины, чтобы отыскать там потерянные в ту ночь вещи.
Фикре́ же вернулся в Москву и на следующий день узнал, что после переворота его родственники заняли еще более важное положение в новом правительстве. Теперь на посольских раутах посол всегда подходил к Фикре́, жал ему руку и искательно заглядывал в глаза…
— Вот так… Так все было… — говорил Фикре́ в баре международного аэропорта Орли.
Фикре́ успел уже закончить после московского института еще и Сорбонну, и был теперь вполне европейским человеком.
— Да-да, не спорьте, мосье… — говорил он. — Один день я был политэмигрант, но я прожил тогда всю нелегкую судьбу такой человека. Вы не знаете даже, какой невеселый этот судьба!
Его собеседник грустно кивал ему.
Вчера в посольстве ему снова не выдали въездную визу в СССР.
Жители земли
Живший в каменных домах сын Семена Порфирьевича задумал строить новую баню и попросил отца привезти шесть мешков бурого мха.
Семен Порфирьевич пообещал исполнить просьбу сына, а потом задумался. Когда строили дом, в котором и жил он сейчас, мох рвали прямо за огородом. Теперь за огородом протянулась дорога, а за дорогой стояли заводские цеха. Никакого болота там не осталось. Семен Порфирьевич вспомнил, что еще он видел мох чуть выше поселка, на озере, но и там тоже в последние годы строились. Получалось, что за мхом теперь нужно было ехать далеко за поселок, на гакручейские болота.
1С утра, освободившись после дежурства — Семен Порфирьевич и на пенсии все еще работал кочегаром, — отправился на берег наладить моторку в неблизкий путь.
Сам Семен Порфирьевич совсем уже постарел, и моторка у него тоже старая, со старым — на таких теперь и не ездит никто! — трехсильным мотором.
Вытащив из оттопырившегося кармана пиджака паклю, Семен Порфирьевич немного подконопатил щели. Лодка была старая, надо бы пошить новую, да где? Повывелись лодочные мастера с тех пор, как металлические лодки появились. Старики поумирали, а молодые забыли отцовские умения. Попроще жизни искали, поприбыльнее…
Конечно, мастера и сейчас можно бы найти, да, с другой стороны, к чему? Зачем вообще-то новая лодка? Сколько ее, этой жизни, осталось?
Думая так, подконопатил Семен Порфирьевич самые большие щели, потом забросил в лодку пустые мешки и, оттолкнувшись от берега, двинулся в путь.
Мотор заработал сразу. Семен Порфирьевич вырулил на фарватер и, зажав под мышкой конец рулевого шеста, похлопал себя по карманам. Дорога предстояла дальняя. Все прямо, прямо, вниз по реке, и можно было покурить, неторопливо посматривая на берега.
Вдоль берегов окнами на реку стояли дома. Наклоненные к реке, серели перед ними выкопанные огороды. Кое-где жгли ботву, и стлался к воде синеватый дымок костров. Иногда череда домов прерывалась, и вплотную к воде подступали опаленные сентябрьским воздухом рощицы. Березки только начали светлеть, а осинки полыхали вовсю.
Еще не привык глаз к этой осенней красе. Только второй день после нескончаемых холодных дождей проглянуло солнце…
Это, как говорил вчера диктор по телевизору, зародившийся где-то у далеких Азорских островов антициклон добрался и сюда, пригрев начинающую зябнуть землю, принес с собой бабье лето…
И так светло и тихо стояли над водой опаленные сентябрем рощи, так задумчива и прозрачна была даль, что сжалось сердце Семена Порфирьевича от скоротечности этой красоты.
А мимо по реке — вверх и вниз — неслись, подпрыгивая на волнах и поднимая шлейфы водяной пыли, скоростные «Днепры» и «Прогрессы». Стремительно обгоняли они Семена Порфирьевича и исчезали из глаз, превращаясь в крохотные точки. Семен Порфирьевич понимал, конечно, почему стесняется сын ездить на его моторке, но понимал это как-то отстраненно и равнодушно. Ему самому немного оставалось пути и ни к чему было пересаживаться на другой транспорт.
Аккуратно задавив пальцами огонек докуренной сигареты, он оглянулся назад. Уже порядочно натекло воды. Вода поднялась до крутящегося маховика, и тот разбрасывал по воздуху радужную, пахнущую бензином водяную пыль. Осторожно, ступая по бортам, перебрался Семен Порфирьевич через мотор на корму и начал вычерпывать воду. Потом той же помятой алюминиевой кастрюлькой зачерпнул воды за бортом, попил. Снова полез в карман за сигаретами.
По-прежнему тянулись дома вдоль реки. Пригретые солнышком, и они казались сейчас празднично красивыми.
— Тесним, тесним матерь-природу, — пробормотал Семен Порфирьевич. — Отжимаем от реки… Мху нарвать — этаку даль надо ехать…
2На болоте осень чувствовалась сильнее. Здешние березки прожелтели насквозь и осыпали на кочки, на изумрудный и яшмовый мох копеечки своих листьев. Этой лиственной мелочью были наполнены и бочажки с темной болотной водой. На кочках, видная издалека, словно розовые фонарики, полыхала начинающая зреть клюква. Вызревшие ягоды держались солиднее, они сливались по цвету с бурым мхом и не сразу бросались в глаза.
Болото было пусто. Подъезжая, не заметил здесь Семен Порфирьевич ни одной моторки и потому-то, когда услышал сзади:
— Это не ты ль, Семушка? — не сразу обернулся.
Жутковато на пустом болоте прозвучал обращенный к нему голос.
Семен Порфирьевич внутренне замер, а рукой продолжал заталкивать в мешок мох. Потом только повернулся.
И чуть не выматюгался.
Рядом с двумя корзинами клюквы стояла его сверстница, бабка Лиза Стрешнева.
— Ой! — всплеснула руками старуха. — Семушка и есть. А я тебя ведь издаля заметила, только наверняка признать не могла.
— Я-то Семен, — пробурчал Семен Порфирьевич. — А тебя-то какой леший, старая, занес сюда?
— Дак клюквы побрать приехала, — кивая на корзины, отвечала старуха.
— А-а… — Семен Порфирьевич, нагнувшись, снова принялся рвать мох.
— А ты мох рвешь, Семушка? — не отставала бабка Лиза. — Подруб ладишь делать или так, на баньку?
Семен Порфирьевич ничего не отвечал ей, аккуратно обдирая кочку. Мох отставал легко, прядь за прядью, обнажая рыжеватую, болотную землю.
— Шесть мешков тебе рвать-то? — удивилась бабка Лиза и, присев на корточки, спросила: — Помогчи, может?
— Помоги, если не шутишь.
— Помогу-помогу, — сухонькие пальцы бабки Лизы забегали по болотной кочке. — Чего ж не помочь хорошему человеку? А человек-то ты, сразу видно, хороший.
— Разглядела, что ли, теперь?
— Ага, Семушка, разглядела…
Семен Порфирьевич только хмыкнул, и теперь оба замолчали. Только когда наполнили мешки, — а вдвоем-то скоро они их наполнили, — Семен Порфирьевич вытер пот и, вытащив сигарету, опустился на мешок.
— Сюды-то как тебя занесло? — спросил он, закуривая.
Синеватым дымком сигареты заволокло на мгновение прогорающие до самого нутра березки, чистое пространство реки, но тут же дымок рассеялся, снова прозрачным стал воздух.
— Дак вот, клюкву поехала побрать, — вздохнув, ответила бабка Лиза. — Самой-то уж не до ягоды, может, и помру зимой, доче послать надо. А не принесет ведь никто, самой брать надо. Вот и пособирала.
— Да я вижу, что не грибы собирала, — усмехнулся Семен Порфирьевич. — Сюда-то как попала? Пешком, что ль, прибрела?
— Сусед взял на моторку. Трешки им с приятелем не хватало, вот и взял. На бензин, говорит. А сами-то тоже вроде как за клюквой сюда ехали.
— Отстала от них, что ли?
— Не совсем чтоб отстала, а получилось так… — виновато проговорила бабка Лиза. — Они на болото меня точно свезли. Ну, вначале тоже пособирали. По одной ласте не набрали, а потом под кустик и за бутылочку. А я знай себе собираю. Еще корзину недобрала, слышу, кричат меня. «Дак што ж это такое? — думаю. — Три рубля у меня взяли, а и корзинку насобирать не дадут». Ну и притаилась за кустиками, беру ягоды и не откликаюсь. Думаю, подождут, тоже поберут ягод. А они поматюгались и в лодку. Я, когда мотор-то услышала, корзинку бросила да на берег. Дак куда там… Они уже в черную точечку превратившись. И опять ведь я не испугалась вначале. Думаю, в магазин съездят да воротятся. Мыслимое ли дело, подряженную за три рубля пассажирку на болоте бросить! А у их, видно, и совесть всю вином залило.
— Значит, бросили?
— Бросили, Семушка, бросили, — смахивая с глаз слезинки, отвечала бабка Лиза. — Как нелюди какие. Помирать на болоте бросили.
— Испугалась небось?
— Не знаю… — Бабка Лиза вздохнула. — Ты вот мне объясни лучше, Семушка. Как же это так получается? Раньше против нынешнего лодок в десять раз меньше было, а на болото, бывало, съездить, дак сами звали. А теперь и лодок столько, и трешку дашь за провоз, а все равно не знать, как домой доберешься…