— Лодки другие стали, — неохотно ответил Семен Порфирьевич. — В такую лодку лишнего пассажира взять — скорость падает. А это время, ну и бензину опять же больше требуется. Вот и не берут за так пассажиров.
— Скорость… — задумчиво повторила бабка Лиза, словно бы пробуя это слово на вкус. — А на что тогда скорость-то эта, если она людей друг другу врагами делает? Если разъединение от ней одно?
Ничего не ответил на это Семен Порфирьевич.
— Ишь ты, — сказал он, вытаскивая рукой прядь мху. — Добрый какой мох-то. Бревно, понимаешь ли, сгниет, а он ничего, держаться будет.
И тут же без всякого перехода добавил:
— А ты ловка, Лизавета Петровна, мох-то драть.
— С деревни сама, дак знакомое дело, — чуть зардевшись, отвечала старуха. — Это сейчас не растет ничего. А раньше-то и лен ростили. А я и его ловка драть была.
И засмеялась, прикрывая морщинистой ладошкой рот.
Потом как-то сразу смолкла и озабоченно взглянула на Семена Порфирьевича.
— Семушка, — сказала она. — А у тебя-то каково на лодке со скоростью? Можно будет меня взять?
3Назад против течения моторка ползла еще медленней, и снова загляделся Семен Порфирьевич на тихие, пригретые солнышком берега.
Ласковый ветерок дул навстречу.
Бабка Лиза, сидевшая впереди, стянула косынку, подставляясь этому теплому ветерку. Глядя на нее, расстегнул фуфайку и Семен Порфирьевич.
— Тепло-то как, а? — наклоняясь, сказал он.
— Дак ведь бабье лето пришло, — ответила бабка Лиза.
— Да… — проговорил Семен Порфирьевич. — Это антициклон, Лизавета Петровна, такой. С Азорских островов нам тепло несет.
— Откуда?!
— С Азорских, говорю, островов! — крикнул Семен Порфирьевич. — В Атлантическом океане такие острова есть.
— А-а… Ну, да, ну, да… — закивала бабка Лиза. Потом повернулась и спросила: — А ты, Семушка, в кочегарке трудишься-то?
— В кочегарке. — Семен Порфирьевич пожал плечами, досадуя на свою пассажирку, перепутавшую антициклон, начавшийся на Азорских островах, с его кочегарной работой. — А что?
— Дак ничего, — отвечала бабка Лиза. — Золы-то мне не пособирал бы, Семушка?
— На что тебе зола, старая? — удивился Семен Порфирьевич.
— Дак огород наладить, Семушка, надо, — зачастила бабка, но как-то так, что и за ревом мотора ее было слышно. — Картошка-то вся фигурами какими-то расти стала. Не хватает ей питания, вот и растет так. Таки дурные картофелины попадаются, что и в руки взять страшно.
Семен Порфирьевич усмехнулся.
— Лизавета Петровна, Лизавета Петровна, — проговорил он. — Смотрю я на тебя и вижу: нисколько ты не переменилась. Ты ж только что помирать собиралась на болоте. А теперь что? Полчаса прошло, а тебе золу достать приспичило.
Бабка Лиза поджала губы и принялась заматывать косынкой голову. Моторка въезжала в поселок.
Про золу старуха, однако, не позабыла.
— Так ведь надо, Семушка, землю устроить-то, — выбираясь на мостки, сказала она. — Я-то помру, а земля останется. Другие люди посадят чего, а такая фигура вырастет, они и вспомнят меня добрым словом. Вот, скажут, жила умелица, землю-то довела до чего. На земле живешь дак…
— Ладно-ладно! — замахал на нее рукой Семен Порфирьевич. — Будет тебе зола, будет. Иди давай, попадай домой.
А сам он все еще сидел в моторке, ткнувшейся носом в берег, смотрел, как ковыляет по деревянному тротуару старуха, почти волоча по земле тяжелые корзины с клюквой.
— Интересно все-таки, — пробормотал он, снова вспомнив про мужика из телевизора, который рассказывал вчера про Азорские острова. — А какие они, острова-то эти? Теплые, небось, если с них такая прорва тепла выделяется…
Потом улыбнулся чему-то, встал, собираясь вычерпать из кормушки воду. Но — странно! — воды, хоть и ехали сейчас дольше, почти и не было в лодке. Должно быть, разбухла в воде пакля, прикрыла щели.
«А ничего, — вылезая из моторки, подумал Семен Порфирьевич, — ничего еще лодка-то. Можно и еще лето ездить. Выстоит…
Господи, помилуй!
В поселке Вознесенье, где я родился, церкви закрыли еще до войны, а при Никите Сергеевиче — динамиту тогда у нас уже хватало — взорвали и последнюю церковь.
Но Веру, но Надежду на спасение души нельзя ни закрыть, ни взорвать, и православие тоже не исчезло никуда, а, напротив, оставшись без храмов, порою приобретало даже какую-то изначальную первохристианскую простоту и ясность.
1Вот и бабушка моя глубоко и искренне верила, что достаточно прошептать перед смертью: «Господи, помилуй!» — и душа будет спасена для вечной жизни.
— И что же? — спрашивал я. — И молиться не надо? И Евангелие читать не надо?
— Почему не надо? — отвечала бабушка. — И молись, и читай… Только, главное, не забудь, когда придет час помирать, «Господи, помилуй!» попросить…
Я уже прочитал к тому времени несколько духовных книг, по поселковым меркам считался достаточно начитанным молодым человеком, и потому с упорством, достойным советского школьника, всячески пытался разубедить бабушку.
— Как же так? — доказывал я. — Один человек, бабушка, живет как праведник, терпеливо сносит все лишения… А другой — мерзавец, готовый совершить любую подлость, чтобы достичь выгоды… И что же? По-твоему, получается, что и ему достаточно только попросить Бога помиловать его, и Бог спасет его, как и праведника? Ведь это же бессмыслица…
— Нашего смыслу тут нет… — соглашалась бабушка. — А Бог все равно спасет. Он каждого спасет, если, конечно, останется еще в человеке чего спасать…
2Если останется в человеке чего спасать…
Только с годами, постепенно открывалась вся страшная глубина этих простых слов. В семидесятые, восьмидесятые годы, когда в бесхрамовом пространстве начала иссякать инерция православного движения, когда закончились веками накапливаемые в языке, в самой генетической памяти запасы духовности, какими страшными, почти непотребными сделались поселковые смерти!
Зимою шла старушка с автобуса в Чашеручей, а через неделю нашли ее без пенсии, в проруби на реке…
Или другая старушка: напекла калиток и пропала куда-то, целый год искали, пока не нашли косточки на болоте у маяка. И сразу слухи поползли осеннею непогодой: не иначе сын с невесткой ей помогли…
Впрочем, молодые помирали еще страшнее.
Я был в поселке, когда хоронили молодого шофера.
Он возился с папироской в моторе, от огненных табачных крошек вспыхнула ветошь, а потом загорелась и промасленная фуфайка. Парень упал на землю, начал кататься, пытаясь сбить огонь, но тут подбежал на помощь другой мужик. Увидел стоящее возле машины ведро и, не задумываясь, вылил на парня. Думал, что в ведре вода, а оказался — бензин.
Заживо сгорел парень…
И понятно, что случайность, что пьянство, что низкая культура труда, но все равно не вмещается в эти слова такая ужасная, жуткая смерть… И такая в ней безысходность поздней осени, что кончается, кажется, и свет на земле, и тоскливо и глухо шумят, стонут над могилами деревья, и тонет в растоптанной грязи дорога на кладбище.
А ведет эта дорога мимо прежнего погоста, где стояла когда-то церковь Покрова Богородицы. Этот храм взорвали еще в тридцатые годы, а вместе с церковью уничтожили и погост. Теперь здесь детский садик, и вот — уже сколько десятилетий подряд! — пересыпают тут могильный песочек дети, ничего не знающие ни о кладбище, ни о Покровах Богородицы, простертых над нашей землей.
3Покрова Божией Матери…
Когда долго и пристально вглядываешься в глубину нашей истории, кажется, почти визуально начинаешь различать Их, простертых над нашим Отечеством…
Сохранилось предание, что в раннее летнее утро церковного сторожа во Владимире разбудил необыкновенный грохот. Когда перепуганный сторож подбежал к Собору, то увидел, что двери Храма распахнулись и из них, осиянный дивным светом, вышел на паперть святой князь Александр Невский…
Этот день и считается днем обретения мощей Святого, а в тот, 1380 год, всего несколько дней оставалось до восьмого сентября, когда сошлись на поле Куликовом русские ратники с полчищами Мамая.
Русские Святые всегда являлись, когда без них уже не выстоять было нам. Так было еще при земной жизни князя Александра Невского, когда со словами: «Поможем родственнику нашему Александру!» — спешила к Невской битве небесная ладья со святыми мучениками Борисом и Глебом, так было и после, в тяжкие дни испытаний…
Ничего не происходило и не происходит вопреки воле Божией…
И Дмитрий Донской, и Куликовская битва занимают совершенно особое место в нашей духовной истории.
Даже с точки зрения завзятого материалиста 8 сентября 1380 года — необъяснимое Чудо. Ибо известно, что освободительные войны происходят тогда и тогда увенчиваются победой, когда появятся для того общественно-экономические условия.
Даже с точки зрения завзятого материалиста 8 сентября 1380 года — необъяснимое Чудо. Ибо известно, что освободительные войны происходят тогда и тогда увенчиваются победой, когда появятся для того общественно-экономические условия.
А при Дмитрии Донском таких условий еще не было.
Русь еще не готова была сбросить татаро-монгольское иго, еще сто лет после великолепной победы несла она на себе это бремя.
Поэтому и невозможно объяснить победу в Куликовской битве никакими изменившимися социально-экономическими предпосылками. Это в чистом виде Божие Чудо, явленное нам по молитвам преподобного Сергия Радонежского, воплощенное волею Святого князя Дмитрия Донского.
4Чудо…
И порою мелькает странная мысль… Может, и сейчас, когда снова переживает наша Родина страшную годину испытаний, такое обилие в газетах и журналах очерков и статей о русских святых?
Может, не только одним интересом к церковной тематике продиктовано оно, а нечто большее стоит за этим?
Обратите внимание, что не только ведь на страницах патриотических изданий, но и в официозной прессе, как яркий свет из унылых сумерек вранья, возникают сияющие и величественные образы русских святых…
И вот уж воистину: «Согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом перед Тобою, Господи Боже наш: не сохранихом заповедей твоих, не соблюдахом повелений Твоих, но возжелахом ходити в волях сердец наших. Не хранили мы первой любви к тебе, жениху душ наших, нашему владыце и благодетелю, к матери нашей Церкви Православной и ея уставам, ко Отечеству нашему, Святой Руси, и его святыням, к памяти отцов наших и благочестивым обычаям и заветам предков…»
И повторяешь эти слова из службы Всем Святым, в земле Русской просиявшим, и веришь — так хочется верить! — что и в наши страшные времена не случайно явилась к нам светлая рать Небесных Заступников, что это Божия Мать, простершая покрова над нашей Родиной, посылает их к нам. И, может быть, не так уж и далеко и наше поле Куликово, и снова, уже в который раз, будет явлено Чудо, и из праха и унижения вновь восстанет наша страна, сильною и могучей…
5Я уезжал из Вознесенья вскоре после похорон сгоревшего в бензиновом пламени шофера…
В тот день я проснулся рано утром от стука дятла в облетающем саду. Приглушенный двойной рамой, стук этот был похож на тиканье часов, отмеряющих наше земное время.
Сколько его осталось до нашего поля Куликова? Или, может быть, всего и хватит его, чтобы произнести эти два слова: «Господи, помилуй!»
У тихой воды
Этот старик только изредка появлялся в нашем поселке.
Он заходил на почту за пенсией, потом не спеша ковылял к магазину. Неторопливо наполнял там продуктами свою побелевшую от времени брезентовую суму. Потом долго сидел на крылечке магазина, тихий и лысенький, и, ласково улыбаясь, смотрел на прохожих.
Таким он и запомнился мне — тихонький старичок на крылечке. У ног брезентовая, набитая буханками хлеба сума, на коленях обтрепавшаяся фуражка, а в ней несколько восьмушек чая да кулек с дешевыми конфетами.
Никого не было в поселке у старика, и, кроме почты да магазина, он и не заходил никуда. Посидев на крылечке, взваливал на себя суму и брел в лес, где и жил — в доме на берегу лесного озерка.
Когда-то на этом озере стояла большая деревня. Но то ли выгорела в войну, то ли сгнила потихоньку в послевоенное десятилетие, только при мне уже ничего не осталось от нее, один стариковский дом. Да и этот дом сохранился благодаря лесничеству. Здесь, на озере, был кордон, пока не вышел старик на пенсию.
От поселка до лесного озера было недалеко, километра четыре, но редко кто выбирался сюда. Незачем было ходить…
Воды у нас и так хватало. И река, и Онежское озеро, и канал, прорытый вдоль его берега… Какая в этом водном царстве нужна еще вода?
И зачем тащиться к воде в лесную, буреломистую даль?
Нет… Никто не ходил на лесное озерко, разве что охотники, да и те только по весне, когда пробирались на глухариные тока.
Я побывал на лесном озерке случайно.
Трава не уродилась в тот год, на отведенном участке нам было не накосить на корову, вот и припомнились отцу старые заброшенные пожни, и в разгар сенокоса мы отправились искать их.
Увы… Мы так и не нашли ничего похожего на пожни. Давно заросли, должно быть, сенокосные поляны кустарником, как заросли ольхой и осиной лесные тропинки.
Зато часа через два, вдоволь поплутав по лесу, вышли мы к домику старика, стоящему у края тихой, затянутой кувшинками воды. Озерцо зарастало, и только посредине чернело открытое пространство.
Я уже говорил, что у нас в поселке было много воды…
Сколько я помню себя, столько помню и Свирь, текущую под окнами. Но наша вода была большой — по реке шли тяжелогруженые самоходки, а когда на моторке мы выезжали с отцом в Онежское озеро, распахивалась такая ширь, что захватывало дух…
Здесь же, впервые, кажется, увидел я маленькую воду. Она была тихой и какой-то медлительной. Здесь трепетали над листьями кувшинок стрекозиные крылья, здесь бегали по воде крохотные водомерки и бегуны. Иногда бегуны сталкивались друг с другом и тут же отскакивали в разные стороны.
Но, должно быть, и здесь водилась рыба, и старик ловил ее. Возле осевшего дома уткнулась в берег камейка — два выдолбленных бревна, сколоченные между собой металлическими скобами. Только для такой вот тихой воды и годилась эта лодка, как и сам ее хозяин, который в черных подшитых валенках и пожелтевших подштанниках вышел из покосившейся избы навстречу нам.
Отец принялся расспрашивать его о пожнях, но старик никак не мог сообразить, чего нам надо, и только кряхтел и мычал в ответ… Может быть, он плохо слышал, а может, просто позабыл слова от своей бесконечной жизни у этой тихой воды и зарастал колючками междометий, как зарастало мирисой лесное озерко…
Я помню ощущение давящей духоты, которая обволакивала меня здесь. Мы стояли у самой воды, но она не смягчала июльского зноя. В тоскливой, навалившейся духоте и в отце погасло желание отыскать заброшенные пожни.
Во всяком случае, больше мы не блуждали по лесу. Прямо от старика, не сговариваясь, двинулись к поселку. В лесу гудели слепни, тучами налетали с болота комары, и четыре километра пути показались бесконечными.
Тяжел был не сам путь. Давила духота, охватившая нас во время разговора со стариком.
Дома я сразу же искупался в холодной Свири, но легче не стало. Только к вечеру начал рассеиваться лесной дурман.
В тот вечер я ходил на свидание.
Со своей одноклассницей я встретился за поселком, на берегу реки, где еще с довоенных времен росли старые, задичавшие яблони.
Как хорошо было, обнявшись, смотреть на проплывающие мимо теплоходы!
Мы перешли уже в десятый класс, стали почти взрослыми, и жизнь казалась простой, ясно и отчетливо виделся ее смысл. Я не знал, что и как я должен совершить в ней, но то, что я должен что-то совершить, было очевидным. Без этого и не мыслилась будущая жизнь. Впрочем, кому не знакомо это состояние, когда, ничего еще не зная о жизни, самоуверенно и своенравно примеряешь ее на себя и нетерпеливо поджидаешь срока, когда можно будет наконец уехать, уйти, сделать, совершить, когда все кажется таким легким и простым!
И я не могу понять сейчас, почему среди этих мечтаний о будущей жизни снова вдруг вспомнились мне увиденные днем, затянутые ядовитой мирисой берега лесного озерка…
Снова, как тогда днем, трудно стало дышать.
— А знаешь, что страшнее всего? — спросил я у одноклассницы. — Это когда ты совсем-совсем не нужный…
— Никому не нужный?
— Никому, ни для чего. Совсем-совсем…
— А разве так может быть? — тихо спросила одноклассница.
— Выходит, что может… — ответил я.
В последний раз я видел старика поздней осенью, когда учился на втором курсе Политехнического института.
Еще и не белило снежком землю, а ивы над рекой уже покрылись инеем и так и застыли, белые над черной, стремительно несущейся холодной водой…
Старик в фуфайке стоял посреди дороги у магазина. Не нужный, совсем никому не нужный старик…
Быстро опускались на поселок сумерки. Серые заборы сливались с облетевшими деревьями, мутью заволакивало дома.
Постояв посреди гаснущей улицы, старик медленно двинулся к пустырю.
Мне тоже нужно было выйти к каменным домам, что стояли на краю пустыря, и я видел, как медленно уходил старик из нашего, не бог весть какого оживленного, но все-таки наполненного какой-то жизнью поселка, уходил в холодную мертвь, в лесную сумрачную пустоту. Он уходил один, и это было особенно страшно. Не отрываясь, смотрел я вслед этому нелепому старику, поскальзывающемуся на заледеневших болотных кочках. Смотрел, пока сгущающиеся сумерки не проглотили его…