Седовласый милиционер сочувственно вздохнул.
— А что поделаешь? — сказал капитан. — Служба… Надо ехать.
— Простите… — проговорил Николай, когда капитан, тяжело ступая, ушел. — Простите… Так это вы там сегодня ночью были?
— Был… — словно эхо, откликнулся милиционер, продолжая смотреть вслед ушедшему капитану.
Николай вскочил.
— А что, что там? Вы извините, но я ведь действительно ничего не понимаю! Скажите: что там?
Седовласый милиционер только сейчас и заметил его.
— Сядьте на место! — вежливо, но очень твердо оказал он. Снял с головы шапку и, повернувшись к висевшему на стене зеркальцу, машинально провел рукою по седым волосам. Потом надел шапку. Сел на скамейку рядом с Николаем.
— Ну а все-таки… — тихо и умоляюще спросил тот. — Что там?
— Ничего! — ответил милиционер.
5
Во внутренней тюрьме областного управления МГБ Николай Сергеевич Костромин провел ровно два месяца. Его несколько раз вызывали на допросы, но допросы были какие-то странные. Расспрашивали, чем занимается НИИ, в котором он работает, заставляли рисовать схемы, записывать формулы, расспрашивали, как воздействуют на человека эти технологии и не было ли каких-нибудь необычных случаев в институте, не занимается ли кто там своими, приватными, так сказать, исследованиями.
На все вопросы Костромин отвечал обстоятельно.
Получив в камеру чертежные принадлежности, вычертил, как положено, все схемы и даже — времени у него для раздумий было достаточно — придумал несколько новшеств, позволяющих существенно улучшить технологию.
Впрочем, следователя изобретения Костромина не заинтересовали. На последнем допросе Делаков был хмурым, раздражительным.
— Все! — сказал он, сдвигая в сторону вычерченные Костроминым схемы. — Хватит, Костромин, ходить вокруг и около. Скажу тебе начистоту. У следствия имеются неопровержимые доказательства, что в вашем институте разрабатывались вредительские проекты воздействия на здоровье руководителей партии и правительства. Хватит запираться!
— К-какие проекты? — Костромин даже заикаться начал от неожиданности.
Следователь смягчился.
— Я понимаю, — сказал он. — Я понимаю, что вас не посвящали во все детали этого вредительско-диверсионного заговора. Может быть, вы даже и не догадывались о нем. Но тогда… — в голосе следователя появились металлические нотки, — тогда, Костромин, ваш долг как честного советского человека помочь следствию изобличить врагов народа.
Он отпустил ошеломленного Костромина в камеру, предупредив, что тот должен все обдумать, ибо завтра допрос будет проходить уже иначе.
Но на следующий день на допрос Костромина не вызвали.
Его вообще больше не допрашивали. Две недели его не трогали, а потом объявили вдруг, что он свободен. Ему вернули документы, вещи, отвезли на вокзал и посадили на поезд, идущий в Москву.
Здесь, в поезде, и услышал впервые Николай Сергеевич, что на только что закончившемся ХХ съезде партии принято много важных решений, а главное — об этом, правда, еще не писали в газетах — решено выпустить всех, кто, ну, вы сами понимаете, несправедливо был осужден во время репрессий.
Все эти поездные, наполненные недомолвками и намеками разговоры Костромин слушал рассеянно. За последние недели, проведенные во внутренней тюрьме МГБ, он научился не беспокоиться о будущем… Только это и помогло ему пережить страшное ожидание последних недель.
Стоя в трясущемся тамбуре вагона, Костромин смотрел на пролетающие мимо огоньки: вот пронеслась тускло освещенная платформа, по которой поездной ветер гнал обрывок газеты с большой, так легко узнаваемой даже и на такой скорости, фотографией Хрущева. Газета кувыркалась, пролетая мимо вагона, и одним пассажирам казалось, что Хрущев улыбается, другим, что он плачет…
Но все…
Наконец платформа закончилась, прервалась цепочка огоньков, снова неразличимая темнота сомкнулась за стеклом вагона, и в этой темноте, как в зеркале, отражалось только лицо одного человека с поседевшими висками, его, Николая Сергеевича Костромина, лицо…
6Николай Сергеевич ошибался, полагая, что на работе ему предстоят неприятные и долгие объяснения по поводу затянувшейся командировки. Никто ничего не спрашивал. Только в конце рабочего дня его вызвал к себе секретарь парткома института Ардальон Павлович Майский. Там же, в кабинете, сидел и заместитель директора по науке — Захар Львович Волгин.
Секретарь парткома закрыл следом за Николаем Сергеевичем на ключ дверь, потом спросил:
— Сидел?
— Сидел… — ответил Николай Сергеевич.
— Мы знаем… — сказал Ардальон Павлович и посмотрел на заместителя директора.
Захар Львович кивнул.
— Знаем… — сказал Ардальон Павлович и тяжело вздохнул. — Они были здесь… Многих допрашивали.
Майский усадил Николая Сергеевича напротив кресла, в котором сидел Захар Львович Волгин, а сам остался стоять.
Прошел по кабинету. Остановился у окна.
— Вчера на партсобрании закрытое письмо ЦК читали, — сказал он, глядя на заполненную машинами улицу. — До сих пор не могу прийти в себя. Какие, Николай Сергеевич, страшные дела творились! Сколько людей безвинно пострадало!
— И каких людей! — добавил Захар Львович Волгин. — Лучшие, можно сказать, партийные кадры.
— Да, Захар Львович! — сказал секретарь. — Да, лучшие.
Он быстро подошел к Николаю Сергеевичу и крепко пожал ему руку. А Костромин, который даже и встать не успел, когда Ардальон Павлович схватил его руку, смущенно покраснел. Он хотел было сказать, что если это о репрессированных товарищ Майский говорит сейчас, то это не совсем о нем, потому что он… Николай Сергеевич не знал, как объяснить, кто он… Он смутился еще сильнее.
— А вы знаете, Ардальон Павлович… — одобрительно глядя на смутившегося Костромина, сказал Захар Львович Волгин. — Вообще-то я вам, как секретарю парткома, замечание сделать хочу. Почему это товарищ Костромин не в партии?
— Верное замечание, Захар Львович… — не выпуская руки Костромина, ответил Майский. — А вы сами, Николай Сергеевич, как к этому вопросу относитесь?
— Я… Я не думал еще об этом, Ардальон Павлович, — ответил Костромин.
— Подумайте… — сказал Захар Львович Волгин. — Нам, Николай Сергеевич, сейчас, после ХХ съезда, очень нужны такие, как вы, принципиальные и ответственные товарищи.
Этим вот многообещающим разговором и закончилась для Николая Сергеевича Костромина странная, начавшаяся с ним на улице Чкалова у дома номер восемьдесят череда невероятных событий.
Сразу после возвращения в Москву дела его быстро пошли в гору.
И в КПСС он вступил, и кандидатскую диссертацию очень удачно и быстро защитил, и вскоре был поставлен во главе ведущего отдела института. И за всеми этими делами как-то отошли, призабылись невероятные приключения той затянувшейся куйбышевской командировки.
То есть Николай Сергеевич, конечно, не позабыл ничего, но ему как-то странно было вспоминать, как, конвоируемый конным милиционером Прохоровым, брел по истоптанному копытами снегу, как сидел он на неудобной деревянной скамейке, ожидая задерживающегося где-то «воронка». Неужели это был он, начальник ведущего отдела столичного НИИ, молодой член партии, преуспевающий ученый?
Невероятно…
7И только однажды снова вспомнил Николай Сергеевич о куйбышевской командировке как о своей. Это случилось уже в семидесятые годы, когда он возглавлял не отдел, а весь НИИ…
Тогда умерла в Рязанской области его тетка, и Костромин поехал, чтобы распорядиться ее похоронами. Тетка жила одна, и, кроме Костромина, сделать это было некому.
Так вот, после похорон и поминок Николай Сергеевич сидел за столом и перебирал теткины письма, а соседские женщины разбирали вещи покойницы. Костромин почти и позабыл о них, так увлекли его документы.
К своему удивлению, он узнал, что, оказывается, и их семью не обошли репрессии — муж тетки не вернулся из лагерей… Этого Костромин о своей семье не знал. Вообще, оказалось, он много чего не знал о себе.
— Ну, что? — отвлекаясь от документов, спросил он. — Управились?
— Дак вроде все… — ответила соседка. — Вещи мы разобрали — кому что. Вот иконы только остались. Вы их себе заберете или как?
Николай Сергеевич встал и подошел к божнице, висевшей над комодом.
Икон было немного.
Богоматерь с Младенцем, Спаситель, а рядом…
У Николая Сергеевича даже дыхание перехватило — с иконы смотрел на него тот самый седобородый старик, с которым встретился он в 1956 году в камере куйбышевского отделения милиции. Только сейчас на голове у старика была митра, но взгляд близко посаженных глаз остался тем же колючим и таким же пронизывающим.
— Это Никола… Николай Угодник, — пояснила соседка. — Покойница-то всегда ему молилась за тебя.
Она перекрестилась, глядя на образ, а потом спросила:
— Если с собой заберете, так, может, в полотенчико чистое завернуть?
— Нет… — покачал головою Николай Сергеевич. — Зачем я забирать буду, если и молиться-то не умею. Хотите — берите себе.
— Дак возьму ведь, возьму! — торопливо обрадовалась соседка. Залезла на табуретку и дрожащими руками сняла икону. — Дай вам Бог здоровья. На што она вам действительно, если не молитесь. А я помолюсь. Пока жива буду, каждый раз за вас молиться буду.
Николай Сергеевич хотел улыбнуться, но не сумел.
— Молитесь… — серьезно сказал он. — Молитесь, пожалуйста, обо мне…
Сосед Николай
Нога подвернулась, когда Егоров карабкался вверх по крутому обледеневшему склону. И, наверное, будь он налегке, сумел бы удержаться, но тяжелый рюкзак с картошкой потащил вниз. Егоров упал, и упал неудачно. Что-то хрустнуло в застрявшей между обледеневшими камнями ноге, от острой боли помутилось сознание и стало вдруг нестерпимо жарко посреди усилившегося к вечеру морозца.
Егоров потерял от боли сознание и очнулся уже от холода, пронизывающего насквозь. Попробовал шевельнуться, но снова острая боль оглушила его, и он замер.
Станция была совсем близко. Подняться на береговой склон, пройти сквозь перелесок, заполненный застывающими синеватыми сумерками, а дальше уже станционные заборы. Оттуда доносились звуки — лязганье маневренного паровоза, усиленный репродуктором голос диспетчера: «Внимание! На второй путь подается состав с березовыми дровами!»
Все слова объявления Егоров различал совершенно отчетливо и так же отчетливо понимал, что ему-то не докричаться сквозь станционный шум. Он попробовал было, но крик «Помоги-те-е…» растянулся вдоль обледеневшего берега и бессильно застрял в синевато-холодных сумерках.
— Внимание! На второй путь подается состав с березовыми дровами! — снова объявили по станционному динамику.
И Егоров чуть не задохнулся от бессильной злости и на состав с березовыми дровами, и на соседа Николая, своего тезку, с которым сговаривались они сегодня вместе ехать на дачу за картошкой, и на самого себя, психанувшего, когда выяснилось, что сосед не сможет поехать с ним, и отправившегося — не пропадать же взятому отгулу! — на дачу пешком.
Злость и помогла вывернуться из рюкзачных лямок. И хотя снова ослепило вспышкой боли, но стало легче. Кусая губы, Егоров начал карабкаться вверх. Насколько раз он соскальзывал, и тогда снова на мгновение терял сознание от острой боли, но, очнувшись, продолжал карабкаться и одолел, одолел-таки береговой склон, упираясь локтями, пополз по глубокому снегу к поваленным возле берега сушинам.
План — Егоров только сейчас осознал, что это действительно план спасения — как-то сразу созрел в голове. Наломать сухих веток и попытаться развести под сушинами костер. Если они загорятся, огонь и дым могут заметить со станции. Ну, во всяком случае, тогда он не замерзнет. Сможет передохн у ть…
До сушин Егоров полз бесконечно долго, прорывая в снегу глубокий след. Снег — сухой и холодный — лез за шиворот, набивался в уши, в рот, в глаза, но Егоров полз вперед, зная, что там — у сушин — спасение.
И дополз. Стащив с рук обледеневшие варежки, начал ломать сухие ветки, и хотя каждое движение отдавалось болью в поломанной ноге, сумел сложить костерок и полез в карман полушубка за спичками. И только тут, совершая это привычное, но сейчас тоже неимоверно трудное движение, понял, что весь героический марш-бросок к сушинам был бессмысленным. Спички — это Егоров вспомнил совершенно точно — он засунул вместе с сигаретами в кармашек рюкзака…
Сразу стало нестерпимо холодно.
Лежа на спине, Егоров обшарил все карманы, но спичек там не было. В карманах ничего не было, кроме сухого холодного снега да маленького металлического образка Чудотворца Николая, который когда-то давно засунула в нагрудный карман пиджака жена.
Сжимая в непослушной, занемевшей от холода руке образок, Егоров обреченно подумал, что вернуться назад к рюкзаку не удастся. Слишком далеко отполз. Слишком много сил вложил в свой план спасения.
Он заплакал. Слезы не стекали по лицу, а замерзали льдинками на глазах. Егоров замерзал. Он понимал это, и это было совсем не страшно. Просто было очень жалко себя…
Как-то очень ясно сквозь замерзшие на глазах слезы видел сейчас Егоров жену, дочку, близких своих, соседей. Соседа своего, тезку Николая, Егоров тоже видел, и уже не было на него никакой злости за то, что обманул с поездкой на дачу.
Ни на кого не было злости.
Жалко было только, что многого не успел сделать, не успел сказать жене и дочке самого важного, не успел в последний раз сходить в церковь и, не просто томясь и скучая, простоять всю службу, а помолиться, как следовало бы…
Боль в ноге утихла. Было уже и не холодно даже. И сумерки тоже как бы рассеялись. Дремота заволакивала сознание…
И все равно умирать не хотелось. Очнувшись, Егоров вдруг понял, что замерзает, и мысль эта обожгла его. Он рванулся вперед, к огням станции, сияющим тускловатым заревом за перелеском, крича от боли, царапая пальцами снег, пополз. Ему казалось, что он продвинулся далеко, но когда оглянулся — сушины были рядом, он продвинулся вперед всего на пару метров.
Егоров не помнил, чтобы ему приходилось плакать с тех пор, как вышел из детского возраста, но сегодня он плакал во второй раз, и, странно, снова слезы принесли облегчение. Снова стихло отчаяние, и снова, сжимая в руке образок, начал задремывать Егоров, и в этой дремоте снова видел соседа-тезку, который возился в гараже с машиной, время от времени поглядывая в сторону подъезда. Вот поднялся он по лестнице и позвонил в квартиру. Дверь открыла жена Егорова.
— Не вернулся еще Николай?
— Нет… Чего-то задерживается… Мы уже стол накрываем, а его нет.
Сосед нахмурился, вернулся в гараж и сел в машину.
Егоров видел в полудреме, как едет он на дачу, как — все так же жмурясь — идет по его, Егорова, следам… Вот — перешел через реку, остановился возле брошенного Егоровым рюкзака, легко вскинул на плечо и двинулся дальше. Вот поднялся по круче на берег, вот…
Кто-то сильно встряхнул Егорова за плечо, и он очнулся от дремоты.
— Вставай! — раздался вверху голос.
Егоров попытался открыть глаза, но — мешали замерзшие слезы — ничего не увидел.
— Николай? — хрипло спросил он. — Тезка, ты?
— Я… — ответил голос, или это только показалось Егорову, что ответил, потому что Егоров снова провалился в забытье.
Очнулся уже дома.
— Ой, Господи! — облегченно вздохнула жена. — Хоть глаза открыл, слава Богу!
Егоров лежал на диване в своей квартире. На полу, возле наряженной елки, мокрой кучей валялась разрезанная одежда. Лужа грязноватой воды растекалась вокруг. Кроме жены и дочери Егоров увидел врача, хлопотавшего у стола со шприцем. В дверном проеме смутно виднелось лицо соседа Николая.
— Сейчас, сейчас мы укол вам сделаем… — проговорил врач. — Сразу полегче станет. И, пожалуй, в больницу можно будет везти. Ничего опасного, конечно, но ногу вы поломали серьезно…
— Слава Богу, что жив… — тихо повторила жена.
— Николаю-соседу спасибо скажи… — с трудом выговаривая непослушными губами слова, прошептал Егоров. — Если бы не вытащил, кранты бы были…
Егоров видел, как вытянулось лицо соседа, как тень пробежала по лицу жены.
— Бредит… — сказала она. — Опять бредит…
И осторожно провела ладонью по руке Егорова.
— Нет! — он сжал ее пальцы. — Зачем ты говоришь так? Я уже замерз совсем. А тут Николай-сосед. Вытащил…
— Ты извини, тезка… — затушив сигарету, сосед выдвинулся из дверей и встал у дивана. — Я правда тебя искать хотел идти. Только мы сообразить не могли, куда…
— Почему хотел? — Егорову было трудно говорить, но он говорил, с усилием разжимая губы, потому что почему-то очень важно было понять самое главное. — Ведь это ты меня с берега реки сюда притащил?
— Не… — медленно покачал головой сосед. — Не я…
— Ты сам, сам, папа, пришел… — вмешалась дочка. — Только это не ты был, а сплошная груда льда. Я дверь открыла, а ты у порога свалился. И в кулаке образок вот этот зажат…
И она взяла со стола и показала образок Николая Чудотворца, который Егоров вытащил из кармана пиджакам на берегу реки.
Егоров закрыл глаза и снова увидел наполненный застывающими синеватыми сумерками перелесок, обледенелый берег реки, пар, струящийся над незамерзшей полыньей…
Еще ему показалось, что он увидел лицо, склонившееся над ним там, у заметенных снегом сушин…