Рассказ об одном чудом спасшемся, слышанный мной в Красном. «Красноармеец был, только что демобилизованный, вернулся в село честь по чести, со всеми бумагами. В тот день, как и все, ничего не знал, у себя на дворе работал, колол дрова. Вдруг – всадники, один с шашкой наголо на двор въезжает и так грубо: «Кто такой, документы!» А тот – солдат, человек опытный; подхожу, говорит, к лошади слева, за морду лошадиную прячусь, говорю: убери шашку, а сам вижу, что всадник готов рубануть. «Какие документы? Видишь, дрова колю, документы в доме». И всё держусь за узду и к лошадиной голове прижимаюсь, чтобы шашкой не ударил. Он лошадь в сторону поворачивает, а я за ней. «Чего – кричит – вертишься?!» И шашку уже заносит. Ну, жена прибежала, вынесла документы. Тут другой всадник подъезжает, видимо, командир; посмотрел бумаги: «Оставь его!» Так и уехали. Спасся».
Что бросается в глаза и в солигаличской, и в красненской истории? Первое: террор направлен не против реального и даже не против условного «классового» врага, а против уважаемых, крепких, авторитетных людей независимо от их классовой принадлежности и отношения к советской власти. Кто эти первые жертвы карателей? Крепкие хозяева и грамотеи, местная интеллигенция. То есть те же люди, что в Смутное время спасали Москву в ополчении Минина, кого земля делегировала на Земские соборы управлять страной вместе с государем, а в пореформенное время девятнадцатого века посылала работать в земствах. Это те, на ком держался мир сельский и мир маленьких городов.
Но в трагедии села Красного видно и ещё одно отчётливое стремление. Недаром каратели не трогали женщин, но убивали всех встречных мужчин. Не потому, что безоружные сельские жители были опасны для Красной армии. Уничтожение самоорганизующегося мужского мира – вот цель их действий. А между тем мужской мир – основа основ бытия русской деревни и маленького русского города. То есть, опять-таки, земли.
Что мы знаем о стране, в которой живём, о её прошлом и настоящем? Древний Киев и Москва, Александр Невский, Ледовое побоище, годы, события, деятели, скольжение по поверхности времени… Но суть страны, глубина страны, её природа, её тело – как устроено и из какого материала вылеплено оно? Чем, собственно, была Великая Россия, мировая империя, 90 % населения которой жили в уездах? Совокупностью глухих деревень и отрезанных друг от друга бездорожьем городков. То есть – совокупностью деревенских и городских самоуправляющихся миров, упорно, вплоть до сталинской коллективизации сохранявших тысячелетнее отлаженное равновесие мужских и женских социальных ролей.
Базой власти был мужской мир, на пороге которого стояли неженатые парни. Когда парень женился, становился мужиком, он приобретал некий общественный статус, но к управлению миром ещё не допускался. Следующая ступень – выделение из отцовского дома и хозяйства; обычно оно происходило годам к двадцати пяти – тридцати; на этом этапе – участие в мужских собраниях, «беседах», где курили, малость выпивали и обсуждали все достойные мужицкого ума вопросы – от бытия Божия до общехозяйственных деревенских дел. В следующем возрасте – выделение собственных сыновей. Не каждый это мог, а тот, кто наработал зажиток. Это событие делало молодого мужика солидным и уважаемым участником мирской власти. Именно такие сорока-пятидесятилетние мужики, крепко вылепленные своим праведным трудом, и управляли миром, их слово было решающим на мирском сходе. Потом, уже после шестидесяти, мужик переходил в разряд стариков. Непосредственно в управлении старики не участвовали, но в критических случаях село обращалось к ним. Вот вам народное собрание и ареопаг, реальные органы общинной власти русской деревни.
Очень важно, что такая власть базировалась на безукоризненной нравственной основе: на труде. Лодырь и пьяница не смог бы никогда выделить сыновей, а потому и его слово на миру не звучало. И ещё важно, что рядом с миром в деревенской общине всегда стояла церковь. Она не управляла – она направляла, давала мирской власти нравственную санкцию и историческую осмысленность. Да, сказки и басни «про попов» бытовали – как дань фольклорно-культовой традиции, а в жизни поп был уважаемым и непременным участником общинного самоуправления, ибо он говорил от Бога и, сам будучи крепким хозяином, от имени Вселенской Церкви освящал жизнь крохотного, затерянного на пространствах России деревенского мирка, благословляя правое и осуждая неправое. Такая же схема общественной самоорганизации с известными вариациями действовала и на уровне маленьких городков, уездов, и всё это вместе называлось земством.
Это, конечно, идеал, схема. Однако ж эта схема – с перекосами, со скрипом – работала.
Но держава не может быть простой суммой локальных миров. Её объединяющее начало персонифицируется в верховной власти. И власть эта, посторонняя земскому миру, не вырастает из земли. Откуда берётся она? Либо её священный венец сходит с неба, и земские миры объединяются под ним, как под куполом соборного храма. Либо это власть огня, пришлая, разрушительная, вражеская. Власть российских государей сочетала в себе то и другое: огонь и священство. Она была нужна земле как защита и высшая правда. Но она же – верховный притеснитель и сборщик дани: княжеское полюдье, татарский «выход», петровская солдатчина, государево тягло.
Конфликт между мирским самоуправлением и верховной властью зрел давно. Их противоречие объективно, как и их взаимное отчуждение. Государство в России всегда с той или иной силой давило земскую самостоятельность и, в то же время, опиралось на неё. И когда давило слишком сильно, рождались кризисы.
К сожалению, империалистическая, полная амбиций Россия державная не смогла найти общего языка с Россией земской. Против бурь внешней политики и огня нашествия иноплеменных не устоять земле и воде. Необходимы державные дороги, по которым к горящим земским мирам приходит помощь… Но что, если сами имперские центры внезапно охвачены огнём? И тогда по дорогам, как по бикфордовым шнурам, к земскому миру идёт погибель. Революция.
Державная власть в России (в том числе и самодержавная, ведущая свой род от власти татарских ханов) всегда имела отчасти характер завоевательный. Важнейшее отличие советской власти: эта власть, установленная огнём и кровью на пространствах страны в 1918–1921 годах, есть власть по преимуществу завоевательная. Первое и главное, что она должна была сделать, чтобы утвердиться, – это уничтожить органическую земскую власть. Это значит: физически истребить её носителей. И происходят расстрелы уважаемых и авторитетных на селе или в городе людей (Солигалич). Но носителем органической власти потенциально является каждый взрослый мужчина. И происходит целенаправленное истребление взрослых мужчин. Красный террор. Продотряды и ЧК. Подавление «антоновщины» методами зондеркоманд. Организация голода в Поволжье. Трагедия села Красное на Волге.
На место выжигаемой земской нивы приходит новая власть, двойная по составу, выдавленная из двух зазеркалий, сверху и из-под земли: комиссар, пришлый завоеватель, зеркальное отражение государева служилого человека; и комбед, наоборотный перевёртыш мужика, местный люмпен. Гражданская война была первым актом этого спектакля, вторым и решающим стала коллективизация. Смысл её чаще всего видят в огосударствлении крестьянской собственности. Это верно, но это – второе. А первое – полное и окончательное уничтожение самоуправляющегося мира. Истребление самих социальных ролей, строящих его. Пришли двадцатипятитысячники, НКВД, солдаты, иноземный председатель колхоза и партийный секретарь, арестовали и выморили крепких мужиков и их семьи, отобрали не только орудия их труда, но сам труд, взорвали церковь, сделали жизнь, утверждённую на традиционных устоях, бессмысленной. Вот это было сделано, земля разрыта, выжжена, перекопана. И стала она бесплодной.
Между прочим, социальная катастрофа земского мира очень наглядно отразилась на демографии. В том самом районе, где находится село Покровское, было проведено исследование закономерностей мужской и женской смертности (не знаю, опубликованы ли его результаты). Оказалось, что кривая женской смертности имеет только два подъёма: один, небольшой, около восемнадцати-двадцати лет, затем тянется ровно, держась около нуля, и круто поднимается вверх после шестидесяти пяти. Оба подъема имеют биологическую природу. Социальный фактор причиной смерти женщин не является. Понятно почему: ведь женские социальные роли, не связанные с земской властью, сохранились. Есть в Покровском и ворожея, и колдунья, и старуха-начётчица от Писания, и баба-большуха. Социализация женщин происходит в основном благополучно.
А вот кривая смертности мужчин, помимо юношеского и старческого, имеет три пика. Первый – двадцать семь – тридцать лет; это в основном – несчастные случаи: утонул на рыбалке, попал пьяный под трактор, убили в драке. Второй – тридцать восемь – сорок два года; болезнь: рак или сердце. Ну а третий, уже после пятидесяти пяти, плавно переходит в старческое угасание. Заметьте, что сходная картина наблюдается и в городах, то есть повсюду.
А вот кривая смертности мужчин, помимо юношеского и старческого, имеет три пика. Первый – двадцать семь – тридцать лет; это в основном – несчастные случаи: утонул на рыбалке, попал пьяный под трактор, убили в драке. Второй – тридцать восемь – сорок два года; болезнь: рак или сердце. Ну а третий, уже после пятидесяти пяти, плавно переходит в старческое угасание. Заметьте, что сходная картина наблюдается и в городах, то есть повсюду.
Каковы глубинные причины ранних мужских смертей? Откуда эти бессмысленные драки и пьяные автокатастрофы, инфаркты и онкология у здоровых людей, живущих в здоровой природной среде? А обратите внимание на возрастные совпадения: первый пик – традиционный возраст, когда молодой хозяин обретал социально-экономическую самостоятельность и ответственность; второй пик – возраст выделения сыновей, перехода в категорию мужиков, управляющих сельским миром. Именно эти социальные роли разрушены двадцатым веком и оставлена одна: роль забулдыги-пьяницы. В результате вместо обретения социально-психологической устойчивости, вместо осмысленного перехода с одной общественной ступени на другую – внезапная пустота. Пьянство, бессмысленность существования, болезнь, смерть.
Вот что не давало мне покоя в умиротворённости села Покровского! Вот почему и в мирное время в российской деревне живёт ощущение войны. Нет мужиков, или, если и есть, то играют роль странную, маргинальную, неопределённо-жалкую, пьяную. Вот почему редко доживают до старости. И та же самая беда и в городах, и в столицах, ибо мужские роли разрушены и здесь. Ибо мужчина на Руси может состояться и утвердить себя только как хозяин своего дома и труда, как полномочный участник общего управления. Убив эту возможность, советская эпоха сделала нас нищими или завоевателями в собственной стране, вытолкнула на путь бессмысленного пьянства, жалкой кухонной оппозиционности или беспринципного и беспощадного административного карьеризма.
Да, женские роли сохранились, и женщина поэтому ещё сохраняет жизнь русского мира. Но женское начало – локально. Почва. Гея. Поддерживать жизнь – значит заботиться о том, что здесь и сейчас. К тому, что происходит за пределами видимого мира, хотя бы в соседнем районе – интереса нет. И рвутся связи, мелеют реки России, и выросло у нас какое-то равнодушие – не то что к чужим – к своим же собратьям, живущим за соседней межой. Потому что, лишённый самодеятельного мужского начала, русский мир способен лишь выживать поодиночке и не думает ни о чём большем.
Нынешнее время – время новой раздробленности. Сколько бы мы ни спорили о политике, о судьбах России, о её прошлом и будущем – это уже произошло: Россия раздробилась. Каждый её атом норовит быть самодостаточным, и это лучшее, что может быть; лучше, чем свинцовый обруч тоталитаризма. Линии раздробления доходят до Саратова, до Чебоксар, до села Покровского, которому не нужны ни Москва, ни Питер, ни Чебоксары, ни Саратов. На худой конец, наладят покровские крестьяне под руководством бабы-большухи контакт с десятком близлежащих деревень, срубят церковь, со временем восстановят и разрушенный сельский мир. Позовут, наконец, кого-нибудь богатого и с оружием володеть и княжить в районном центре… И будет удельное княжество в границах района, и будут сотни таких удельных княжеств по всей стране. И слава Богу, ибо их жизнь – это жизнь на уровне природы; и местная, землёй рождённая власть, какая бы она ни была, всегда естественнее, чем московская. И земля отдохнёт от разорения, и залечит ожоги пожара, и восстановит себя, и всё будет так, как было восемьсот лет назад.
Правда, вот два обстоятельства. Первое: раздробленная на уделы, лишённая державной мощи и державных денег, эта земля не в состоянии будет прокормить те десятки миллионов, что живут на ней сейчас. Вымрут большие города, вымрет половина деревни, и восстановится опять же природное равновесие: лесная дебрь и редкое население на уровне двенадцатого века. И второе: раздробленность непременно влечёт за собой иноземное иго. Ибо государство и власть сейчас в России – по инерции – ещё есть, а вот реальной опоры у этой власти нет. И будет иго – немецкое, турецкое, китайское… Какое?
Мир Волги
Первые три недели моего пути – от тверских и рыбинских мест до широты Чебоксар – прожил я под дождём. Не было ни дня без мокрой смены дождя и жары, без крутящихся туч и тяжкой, банно-тропической влажности в воздухе. Ночью на пристани в Чебоксарах я замёрз, как поздней осенью. А в Казани наступил перелом, дожди исчезли, оставив о себе ностальгическое воспоминание, и осталась одна жара, с каждым днём всё более жаркая, сухая, огненная. В Саратове она казалась невыносимой, в Волгограде от неё плавился и мутился разум, в Астрахани стало понятно, что спасения от неё нет. Астрахань – конец пути. Вся Волга.
Есть ли Волга и есть ли Поволжье как единое целое? И раньше-то её подвижная плоть была перетёрта цепями отмелей; теперь она нарезана на куски ножницами плотин. И раньше-то на ней не было сплошного судоходства, теперь его снова нет, несмотря на то что строились плотины и водохранилища как раз для того, чтобы Волга стала сплошь судоходной. Природу не обманешь: огромные разливы волжских морей размыли берега, и наносы размытой почвы образовали новые отмели. Фарватер Волги труден: теплоход всё время крутится по, казалось бы, бескрайнему простору, как щенок, пытающийся поймать свой хвост. Всюду работают землечерпалки, а точнее, теперь, в условиях постоянного перепрыгивания из кризиса в кризис, – не работают; и оттого судно ежечасно рискует сесть на мель. Вообще, движение судов по Волге явно замирает. Пассажирские и туристские суда ещё ходят, а грузовые стали почти что редкостью. Речной флот не может конкурировать с автотранспортом из-за многочисленности шлюзов и дороговизны перевалок. Впрочем, и пассажирское судоходство переживает не лучшие времена: ещё пару лет назад всю Волгу насквозь можно было пролететь на скоростных метеорах; теперь их рейсов стало втрое меньше, потому что, опять же, дорого. А это значит, что Волга стремительно утрачивает роль великой и незаменимой транспортной коммуникации. Свою главную, вековечную историческую роль. Чем же тогда соединяются между собой города и области Поволжья, если из Ульяновска и Волгограда проще добраться до Москвы, чем до Волгограда или Ульяновска?
Ещё мрачнее другое. Как только ниже Казани началась жара, на просторах волжских водохранилищ стал разноситься смрад смерти. Этот гнилостный запах шёл от воды и преследовал он нас до самой Астрахани. Как будто величайшее сражение разыгралось на этих просторах и все воины погибли, и некому убрать их тлеющие тела. Смерть воды.
Вода эта чудовищна даже своим видом, и особенно там, где разлив водохранилищ достигает максимальной ширины. С борта теплохода она видится ярко-переливчатым месивом с разводами ядовитого зелёного цвета. Вся её поверхность покрыта сплошным ковром тинно-водоросляной зелени, в разрывах которого то и дело проблёскивает брюхо дохлой рыбы. Волга мелеет, тяжкая нижневолжская жара прогревает воду до дна, замедленное разливами течение не успевает сносить вниз органику; в отравленной гниением воде задыхается жизнь.
Я не буду даже и пытаться всерьёз поднимать волжскую экологическую тему: об этом написаны книги. Но как-то это прискорбно-символично: расчленённая и гниющая Волга, дно которой устлано ядовитыми промышленными отложениями. Становой хребет, опорный ствол страны. Волга как зеркало России.
Нет, я не апокалиптик и не пессимист. Странствия по Волге не способствуют формированию апокалиптических настроений. Жизнь земли, укоренённость полутораэтажной России, неуничтожимость каких-то основных составляющих её бытия говорят об одном: пустое это – ожидать грядущих катастроф. Не бывает конца света в одной отдельно взятой стране. Как, впрочем, и какого-то невиданного счастливого социализма. Во всё время пути постоянным и господствующим настроением было: жизнь идёт, жизнь продолжается! Всё как-то гораздо спокойнее в нашем государстве, чем мы привыкли думать. Как-то устойчивее. И люди всюду нормальные, а не бандиты из телепередач на уголовную тему. «Люди как люди… В общем, напоминают прежних…» Может быть, всё даже как-то слишком спокойно и устойчиво.
В частности, в поволжских пределах куда спокойнее текут мысли и о распаде России. Всё в мире закономерно, как течение Волги. «Центр», сердцевина древа, гниёт и разрушается на наших глазах. Лишённые необходимых связей, отделятся друг от друга княжества-«регионы», чтобы, в свою очередь, распасться на районные уделы. Плотины, нарушившие естественную жизнь, размоются когда-нибудь, как разрушается всё на земле. Сойдёт вода с затопленных пойм. Через тысячелетия растворятся в окружающем мире отложения тяжёлых металлов и радиоактивных веществ, нанесённые великой державной индустриализацией. Мир Волги есть и сохранится, ибо жизнь продолжается, жизнь идёт всегда, как идут дожди, вечные родоначальники тысяч ручьёв и рек, стекающихся в единение Волги. Простая, земляная, растительно-биологическая жизнь. Надстройка – всё сложное и тонкое, культура, красота, духовность – исчезнут. И новая цивилизация вырастет когда-нибудь на этом единении небес, земли и воды. Спокойно думается об этом над спокойной волжской горизонталью. Мир Волги – выше нас.