– Сойди к нам, сестра.
И я с камня того сошла.
А он говорит мне:
– Храм! Мы рады, что нашли тебя среди мертвых. Ты наша сестра навеки. Мы твои братья и сестры. Сейчас каждый из нас сердечно поприветствует тебя.
Он обнял меня и сказал:
– Я Бро.
И мне в сердце торкнуло от его сердца. Словно его сердце с моим поздоровкалось. И опять мне сладко стало, как в поезде. Но он быстро руки свои расплел и отошел.
И стали они все ко мне подходить. По очереди. Называться и обнимать меня. И в сердце мне каждый раз торкало. И совсем по-разному: от одного – так, от другого – эдак.
И так это сладко было, так пробирало меня. Как будто стаканы с вином на сердце опрокидывают. Раз! Раз! Раз!
Я стою как во сне. Глаза закрылись. Одного хочу – чтоб это вечно было.
Но последний подошел, назвался, обнял, протеребил сердце – и отошел. И вокруг меня сразу пустота – они все, теплые, поодаль встали. И улыбаются мне так хорошо.
А этот старик взял меня за руку и повел. Через разные комнаты с разными вещами дорогими. Потом наверх по лестнице. Приводит меня в комнату большую, деревянную всю. А посреди комнаты кровать. Вся белая, чистая, пуховая, так и дышит. Он меня к кровати подвел и стал раздевать. А сам весь так и сияет. Улыбка у него такая удивительная, словно он всю жизнь только добро видал и с добрыми людьми дело имел.
Раздел меня догола, уложил в постель. Одеялом накрыл. И сел рядом.
Сидит, смотрит на меня. И руку мою держит. Глаза у него голубые-преголубые, как вода.
Подержал мне он руку, потом убрал ее под одеяло. И говорит:
– Храм, сестра моя. Ты должна отдохнуть.
А мне так хорошо. Все тело поет. Я говорю:
– Да что вы! Я и так всю дорогу проспала, как клуша. Теперь спать совсем не хочу.
Он говорит:
– Ты потратила много сил. У тебя впереди новая жизнь. Надо подготовиться к ней.
Я хотела с ним поспорить, что, мол, совсем не устала. Но тут и впрямь на меня такая усталость навалилась, словно мешки таскала. И провалилась я враз.
Очнулась: где я?
Та же комната, та же кровать. Солнце скрозь занавеску в щель лупит.
С кровати слезла, подошла к окну. Занавески отдернула: мама родная, вот красотища-то! Кругом горы эти самые. Уже совсем без леса, голые, только в снегу. И они до самого неба. Синие такие. А небо-то совсем близко.
А в горах этих – ни души.
И сразу я страшно сцать захотела. И вспомнила – отчего проснулась! Мне сон приснился, будто я ребенок, в пеленки запеленутый. И какой-то чужой человек меня на коленях держит. И я сильно-пресильно сцать хочу. Но должна попроситься, чтобы его не обмочить. А слов-то я еще не знаю! И вот я в пеленках ерзаю и думаю, как сказать: «Я хочу сцать»? С этим и проснулась.
И так сильно хочется, словно все эти дни только воду одну и ела. А куда пойти посцать – не знаю. Пошла к двери, открыла. Там коридор. Вышла. Иду коридором, думаю, может, ведро где стоит. Потом вижу – лестница вниз, красивая, деревянная, с шишечками резными. Спустилась по ней немного, гляжу – двери разные. Торкнулась в одну – не заперта. Вошла.
А там три пары стоят на коленях, обнявшись. Голые. И молчат.
И на меня вообще никто не оглянулся.
Я как их увидала – сразу вспомнила все, что в поезде было. И так мне хорошо стало, что не сдержалась и обосцалася вся. Так из меня и хлынуло на пол. Да так много – льет и льет! А я стою и смотрю на них, аж в глазах мутится. А лужа-то – прямо к ним! А мне и не стыдно вовсе – застыла как каменная, хорошо, сил нет. Гляжу на них как на пряники, и все. А они в моче моей стоят! И не шелохнутся!
Тут сзади меня позвали:
– Храм!
Очнулась – там женщина. Заговорила со мной, а язык странный – вроде слова какие-то понятны, а вместе трудно. Но не украинский и не белорусский. Да и не польский. Я по-польски-то в лагере понимала.
А женщина взяла меня за руку и повела. Иду за ней голая, мокрыми ступнями шлепаю.
Привела она меня в большую комнату, всю камнем блестящим обложенную. А посреди комнаты стоит как бы большая шайка такая белая с водой. Женщина у меня с груди бинт смотала, вату от раны подсохшей отодрала. И меня в эту шайку тянет. Залезла я и легла. Вода теплая. Приятно.
И тут входит еще одна женщина. И стали они меня мыть, как младенца. Всю вымыли, потом встать приказали. Встала я. А надо мной такая бляха железная. И из этой бляхи вдруг вода на меня полилась, как дождик! Так хорошо! Стою и смеюсь.
Потом они меня вытерли. На рану новый бинт наложили. Посадили на табуреточку такую мягкую и стали мазать чем-то. Запах такой приятный. Намазали всю, волосы расчесали, укутали в халат такой мягкий. Подхватили, как мешок, и понесли.
Принесли в большущую комнату. Там шкафы разные, а посередке три зеркала стоят, а возле них такой столик, а на нем пузырьков – тьма-тьмущая. И духами воняет. Посадили меня за этот столик. И я себя в трех зеркалах сразу увидала. Господи боже мой! Неужели это я? Совсем другой стала за последнее время-то. И не знаю, что случилось – или постарела, или поумнела, только от прежней меня там уж только волосы да глаза остались. Страховито даже как-то… А что делать? В таких случаях дедушка мой покойный так говорил: «Живи да ничего не бойся».
Сперва они меня подстригли. Волосы причесали красиво, чем-то намазали пахучим. Потом подстригли ногти на руках и на ногах. И таким напилком мне ногти ровнять стали. Прямо как лошади копыто, когда куют! Я чуть от смеха сдержалась, но поняла: Германия!
А после эти женщины меня наряжать принялись: халат сняли, из шкафов да комодов повынимали разную одежду, платья, исподницы разные, порты да лифы. И разложили. Такое все красивое, чистое, белое!
Сперва мне на сиськи лиф примерили. У меня сисечки-то еще маленькие были. Они лиф самый маленький выбрали, надели. Господи! У нас и бабы-то в деревне сроду лифов не носили, не то что девки! Я и видала-то лифы эти только в Жиздре да в Хлюпине в сельпо, где платья да мануфактура.
Потом порты мне надели беленькие. Коротенькие, хорошенькие, как на куклу. После к портам чулки пристегнули. И сразу поверх – коротенькую беленькую исподницу. А она! Вся в кружевах, духами сладкими воняет! Красиво все – слов нет. А поверх платье надели, голубое, с белым воротничком. Потом обувку мне стали подбирать. Как они коробки пораскрыли, как глянула я – мама родная! Не ботинки, не сапожки, а туфли настоящие, от лаку все блестят! Поднесли они мне три коробки на выбор. У меня чуть голова не закружилась. Ткнула пальцем – и надевают мне туфли на ноги. А туфли-то на каблуках!
Накрасили они мне губы, щеки напудрили. На шею нитку жемчугу повесили. Встала я, глянула на себя в зеркало – аж глаза зажмурила! Красавица какая-то стоит, а не Варька Самсикова!
А они меня за руки – и ведут дальше. Спустились мы вниз.
Внизу огромадная комната, вся каменная. И в ней большущий стол. А за столом сидят все, кто меня тогда встречал. И немцы те, что со мной приехали. Но только они не в форме, а в обычной одежде. И все едят. И еда красивая такая, разная.
Посадили меня на мое место. Все мне улыбаются, как родной. И тот самый старик, Бро, сказал:
– Храм, сестра наша, раздели с нами трапезу. Правило нашей семьи: не есть живое, не варить и не жарить пищу, не резать ее и не колоть. Ибо все это нарушает ее Космос.
И взял грушу, протянул мне. Я взяла и стала есть. И все за столом тоже.
Посмотрела я на стол: мяса нет, рыбы нет, яиц нет, молока нет. И хлеба нет. Зато разных плодов – навалом. И не только груш – арбузы, дыни, помидоры, огурцы разные, яблоки, даже черешня! И еще много-много всяких других плодов. Которых я и не видала никогда.
И все едят руками. Ни ножей, ни вилок, ни ложек нет.
Я на дыню смотрю – никогда ж не ела, только на базаре видала. А один мужчина заметил, что я гляжу, взял дыню самую большую. И подвинул к себе такой камень острый. Размахнулся – и хрясь дыню о камень! Аж куски да брызги во все стороны! Все улыбаются. А он кусок выбрал и мне протянул. А остальные другим роздал. И стала я впервые дыню есть. Вкуснотища!
Потом клубнику съела, перец сладкий, еще какие-то три плода разные. И черешни наелась до отвала.
Они все поели, встали и разошлись кто куда.
А старик Бро ко мне подошел. Взял меня за локоть и повел. В такую маленькую комнату. И там полно книг. Посадил он меня за столик небольшой, сел напротив. Говорит:
– Храм, что ты чувствуешь?
Я говорю:
– Немного грудь ноет.
– А еще что?
– Ну, – говорю, – не знаю… непонятно все.
– Тебе было хорошо с нами?
– Да, – говорю.
– Твоему сердцу было приятно?
– Очень, – отвечаю. – Мне так никогда хорошо не было.
Он так посмотрел на меня с улыбкой и говорит:
– Таких, как мы, очень мало. Всего сто пятьдесят три человека на всей земле.
Я говорю:
– Почему так?
– Потому что, – говорит он, – мы не такие, как все. Мы умеем говорить не только ртом, но и сердцем. А остальные люди говорят только ртом. И никогда они не заговорят сердцами.
– Почему так?
– Потому что, – говорит он, – мы не такие, как все. Мы умеем говорить не только ртом, но и сердцем. А остальные люди говорят только ртом. И никогда они не заговорят сердцами.
– Почему?
– Потому что они живые трупы. Абсолютное большинство людей на нашей земле – ходячие мертвецы. Они рождаются мертвыми, женятся на мертвых, рожают мертвых, умирают; их мертвые дети рожают новых мертвецов, – и так из века в век. Это круговорот их мертвой жизни. Из него нет выхода. А мы живые. Мы избранные. Мы знаем, что такое язык сердца, на котором уже с тобой говорили. И знаем, что такое любовь. Настоящая Божественная Любовь.
– А что такое любовь?
– Для сотен миллионов мертвых людей любовь – это просто похоть, жажда обладания чужим телом. У них все сводится к одному: мужчина видит женщину, она нравится ему. Он совершенно не знает ее сердца, но ее лицо, фигура, походка, смех притягивают его. Он хочет видеть эту женщину, быть с ней, трогать ее. И начинается болезнь под названием «земная любовь»: мужчина добивается женщины, дарит ей подарки, ухаживает за ней, клянется в любви, обещая любить только ее одну. Она начинает испытывать к нему интерес, потом симпатию, потом ей кажется, что это тот самый человек, которого она ждала. Наконец они сближаются настолько, что готовы совершить так называемый «акт любви». Закрывшись в спальне, они раздеваются, ложатся в постель. Мужчина целует женщину, тискает ее грудь, наваливается на нее, вгоняет в нее свой уд, сопит, кряхтит. Она стонет сначала от боли, потом от похоти. Мужчина выпускает в лоно женщины свое семя. И они засыпают в поту, опустошенные и уставшие. Потом начинают жить вместе, заводят детей. Страсть постепенно покидает их. Они превращаются в машины: он зарабатывает деньги, она готовит и стирает. В этом состоянии они могут прожить до самой смерти. Или влюбиться в других. Они расстаются и вспоминают о прошлом с неприязнью. А новым избранникам или избранницам клянутся в верности. Заводят новую семью, рожают новых детей. И снова становятся машинами. И эта болезнь называется земной любовью. Для нас же это – величайшее зло. Потому что у нас, избранных, совсем другая любовь. Она огромна, как небо, и прекрасна, как Свет Изначальный. Она не основана на внешней симпатии. Она глубока и сильна. Ты, Xрам, почувствовала малую толику этой любви. Ты только прикоснулась к ней. Это лишь первый луч великого Солнца, коснувшийся твоего сердца. Солнца по имени Божественная Любовь Света.
Я хотела что-то спросить, но он вдруг руки мне протянул. И взял мои руки в свои. И я даже сказать ничего не успела, а он глаза закрыл. И словно заснул.
А меня вдруг в сердце – торк!
И все как тогда в поезде накатило. Только еще сильнее. Прямо как в омут с головой – аж искры в глазах. Словно он мне в сердце выстрелил.
А потом началось совсем другое. Как бы он мое сердце стал волочь по ступенькам вверх. И о каждую ступеньку оно стукалось. Но стукалось каждый раз по-разному, как бы каждая ступенька совсем другая, совсем из другого сделана.
И это так было сладко и жутко, что я просто умерла от счастья.
А он все волочет мое сердушко да волочет.
Выше и выше.
И это все слаще и слаще.
А после – раз! Последняя ступенька. Самая сладкая.
И я вдруг сердцем поняла, что этих ступенек всего 23.
Но я их не считала. А поняла сердцем.
И тут он перестал. А я – как сидела, так и сижу. Все плывет вокруг, а сердце просто огнем горит. И говорить не могу.
Тогда он мне говорит:
– Сейчас я с тобой говорил на языке сердца. Раньше все тебе говорили сердцем только несколько слов. Но всего сердечных слов двадцать три. Я их все сказал тебе. Теперь ты все знаешь.
А я сижу – пошевелиться не могу, так мне хорошо. Никогда в жизни мне так хорошо не было. И я вдруг все поняла. И заревела. Да так, что меня аж скрутило всю: на пол повалилась и реву ревмя. А он встал, мне голову погладил:
– Плачь, сестра.
Я реву. Да так реву, как никогда не ревела: всю наизнанку выворачивает.
А он позвал кого-то, они меня в спальню понесли. А я у них в руках ужом вьюсь, слезы ручьем хлещут!
Отнесли они меня в спальню, раздели, уложили. А я так разревелась, что остановиться не могу. Захожусь, захожусь вся до бесчувствия, словно помираю. А потом очнусь – где я? Лежу пластом в постели. Только отойду чуть – и опять в слезы. И опять меня всю корежит. И опять нарыдаюсь до бесчувствия.
И так семь дней я прорыдала.
Потом очнулась. Полежала. Плакать уж не хочется. В сердце покой настал. И такой славный! Так спокойно, так хорошо. Но слабость такая. Что и рукой пошевелить не могу. Лежу, в окошко гляжу. А там – елки в снегу. И такие эти елки славные, такие стройные. А снег на них лежит и на солнце блестит.
Не знаю, сколько так я пролежала.
Потом вошла женщина. Принесла мне пить. Я попила.
И вошел старик Бро. Сел ко мне на кровать, руку мою взял. И говорит:
– Все позади, Храм. Твое сердце плакало от стыда за прошлую жизнь. Это нормально. Так случалось с каждым из нас. Отныне ты больше никогда не будешь плакать. Ты будешь только радоваться. Радоваться, что живешь.
И началась моя новая жизнь.
Можно ли пересказать ее? Конечно нет. Память выхватывает только яркое и дорогое. Но вся новая жизнь моя состояла из яркого и дорогого.
Три года я провела в нашем Доме в Австрийских Альпах. Потом, когда война добралась и до наших гор, мы покинули Дом и перебрались в Финляндию. Там, в лесу, на озере нас ждал другой Дом. Я провела в нем еще четыре года.
Я помню все: лица сестер и братьев, их голоса, их глаза, их сердца, учащие мое сердце сокровенным словам.
Помню…
Появлялись новые голубоглазые и русоволосые, чьи сердца разбудил ледяной молот, они вливались в наше братство, узнавали радость пробуждения, плакали слезами сердечного раскаяния, открывали божественный язык сердец, заменяя опытных и зрелых, тех, кто до конца познал все 23 слова.
Наконец для меня наступил судьбоносный день: 6 июля 1950 года.
Я встала с восходом солнца, как и другие братья и сестры. Выйдя на поляну перед домом, мы встали попарно, как всегда, обнялись и опустились на колени. Наши сердца заговорили на сокровенном языке. Это продолжалось несколько часов. Затем мы разжали объятия. Вернулись в дом, привели себя в порядок и совершили трапезу.
После трапезы Бро уединился со мной. Он сказал:
– Храм, сегодня тебе предстоит покинуть наше братство. Ты отправишься в Россию. И будешь искать живых среди мертвых. Будить их и возвращать к жизни. Ты прошла с нами долгий путь. Ты овладела языком сердца. Ты познала все двадцать три сердечных слова. Ты готова к служению великой цели. Я расскажу тебе то, что ты должна знать. Это предание живет только в устах, его не существует на бумаге. Слушай же: сначала был только Свет Изначальный. И свет сиял в Абсолютной Пустоте. И Свет сиял для Себя Самого. Свет состоял из двадцати трех тысяч светоносных лучей. И это были мы. Времени не существовало для нас. Была только Вечность. И в этой Вечной Пустоте сияли мы. И порождали миры. Миры заполняли Пустоту. Так рождалась Вселенная. Каждый раз, когда мы хотели создать новый мир, мы образовывали Божественный Круг Света из 23 тысяч лучей. Все лучи направлялись внутрь круга, и после 23 импульсов в центре круга рождался новый мир. Это были звезды, планеты и галактики. И однажды мы сотворили новый мир. И одна из девяти планет его была вся покрыта водой. Это была планета Земля. Раньше мы никогда не сотворяли таких планет. Это была Великая Ошибка Света. Ибо вода на планете Земля образовала шарообразное зеркало. Как только мы отразились в нем, мы перестали быть лучами света и воплотились в живые существа. Мы стали примитивными амебами, населяющими бескрайний океан. Наши мельчайшие полупрозрачные тела носила вода, но в нас по-прежнему жил Изначальный Свет. И нас по-прежнему было двадцать три тысячи. Но мы были рассеяны по просторам океана. Затем потекли миллиарды земных лет. Мы эволюционировали вместе с другими существами, населяющими Землю. Мы стали людьми. Люди размножились и покрыли Землю. Они стали жить умом, закабалив себя в плоти. Уста их говорили на языке ума, и язык этот как пленка покрыл весь видимый мир. Люди перестали видеть вещи. Они стали их мыслить. Слепые и бессердечные, они становились все более жестокими. Они создали оружие и машины. Они убивали и рожали, рожали и убивали. И превратились в ходячих мертвецов. Потому что люди были нашей ошибкой. Как и все живое на Земле. И Земля превратилась в ад. И мы, разобщенные, жили в этом аду. Мы умирали и воплощались снова, не в силах оторваться от Земли, которую сами же создали. И нас по-прежнему оставалось 23 тысячи. Свет Изначальный жил в наших сердцах. Но они спали, как спят миллиарды человеческих сердец. Что могло разбудить их, чтобы мы поняли – кто мы и что нам делать? Все миры, созданные нами до Земли, были мертвыми. Они висели в Пустоте, как елочные игрушки, радуя нас. В них пела Радость Изначального Света. Только Земля нарушала Космическую Гармонию. Ибо она была живой и развивалась сама по себе. И развивалась как уродливая раковая опухоль. Но Космическая Гармония не может нарушаться долго. Кусочек сотворенной нами елочной игрушки упал на Землю. Это был один из самых больших метеоритов. И произошло это в 1908 году, в Сибири, возле реки Подсменная Тунгуска. Метеорит назвали Тунгусским. В 1927 году люди ума снарядили к нему экспедицию. Они прибыли на место, увидели поваленный лес, но метеорита не нашли. В этой экспедиции было пятнадцать человек. Среди них – один двадцатилетний студент, белобрысый парень с голубыми глазами, фанатично верующий в прогресс. Прибыв на место падения метеорита, он испытал странное чувство, которое не испытывал никогда: его сердце затрепетало. Как только это произошло, он замолчал. И перестал разговаривать с членами экспедиции. Он чувствовал сердцем, что метеорит где-то здесь. И от метеорита шла энергия, потрясающая юношу. Эта энергия за два дня перевернула его жизнь. Члены экспедиции сочли, что он сошел с ума. Экспедиция ушла ни с чем. Он отстал от экспедиции. И вернулся на место падения. И нашел метеорит. Это была громадная глыба льда. Она ушла в болотистую почву, гнилая вода сомкнулась над ней, скрыв от людей. Юноша погрузился в болото, поскользнулся и сильно ударился грудью о лед. И сердце его заговорило. И он понял все. Он отколол кусок льда, засунул в рюкзак и пошел к людям. Лед был тяжелый, идти было тяжело. Лед таял. Когда он дошел до ближайшей деревни, ото льда остался небольшой кусок, помещающийся в ладони. Подходя к деревне, он увидел девушку, спящую в траве. Она была русоволоса, голубые глаза ее были полуприкрыты. Он поднял с земли палку, шнурком прикрутил к ней кусок льда и со всей силы ударил ледяным молотом девушку в грудь. Девушка вскрикнула и потеряла сознание. Он лег возле нее и заснул. Когда он проснулся, она сидела рядом и смотрела на него как на брата. Они обнялись. И сердца их заговорили друг с другом. И они поняли все. И пошли искать себе подобных…