— Сейчас будет спуск и рытвина, — сказал я.
— Мы же ездили здесь, — тихо отозвался Павлик.
— Да, малыш. Но наши ушли далеко, и нам надо их догнать.
Стрелка спидометра, подрагивая, подбиралась к пятидесяти. Перевалила за пятьдесят... Мотор ревел, и навстречу глазам росла рытвина. Потихоньку я отжимал машину к самому краю дороги. Правые колеса уже шли по обочине. Я выжал сцепление. Какую-то долю секунды мы висели над кюветом. Машину жестко тряхнуло. А когда руль перестал рваться из рук, поворот уже кончился и начинался подъем. Я пошевелил вспотевшими пальцами на баранке и посмотрел на Павлика. У этого маленького побледневшего мужчины были плотно сжаты губы, а глаза светились ожесточенным презрением к опасности.
Можно было обогнать МАЗы. Но я не решился. Потому что они развели такую пыль, что в трех шагах ни черта не было видно. Если бы Павлик не сидел рядом, я пошел бы на обгон...
В кабине пахло бензином, пылью и клеенкой от сиденья. Но мы нигде не выходили. Только один раз я вылез, чтобы проверить уровень масла и осмотреть баллоны — на правом переднем была клееная камера. От жары заплатка могла отойти. Перед тем как вернуться на свое место, я открыл Павликову дверцу.
— Так будет прохладнее, — сказал я. — Можешь побегать здесь, пока я возьму бетон.
— Не хочется мне, — отозвался Павлик.
На обратном пути я сказал:
— За тобой на переборке висит пиджак. Там в кармане есть небольшой харч. Достань. Пожуем без отрыва от производства... Да, да. Там... Достань и разверни газету. Кажется, это пирог?
— Пирог...
— В другом кармане бутылка с молоком. Нашел?
— Да.
Павлик разложил еду на газете между мной и собой. Достал бутылку с молоком. Бумажную пробку он вытащил зубами.
Я сказал:
— Давай ты первый. Я поем за поворотом. Там лучше дорога.
Мы ели молча. Когда я хотел взять пирог, бутылку отдавал Павлику, и он держал ее наготове в вытянутой руке.
— Спасибо, малыш, — сказал я. — Забыл пообедать.
— И я не обедал. Мама обещала прийти, а не пришла. Мы ждали ее с тетей Лидой...
Он вдруг осекся и посмотрел на меня. Потом дотронулся до моего плеча и возбужденно заговорил:
— Только она мне больше ничего не говорила.
— Это твое дело, старина, — перебил я его. — Ты пришел, и все в порядке. Сейчас подъедем к мелькомбинату. Нагнись, чтоб тебя не заметил вахтер.
У ворот Павлик присел на полу кабины. А я неожиданно подмигнул осоловевшему от жары вахтеру.
В последний рейс я решил не брать Павлика. Остановил машину возле моста и сказал:
— Малыш, тебе пора домой. Здесь близко. И дорогу ты знаешь. Тебя, наверное, уже ждут.
— А разве мы не пойдем сегодня встречать маму? — грустно спросил Павлик.
Я помолчал. Племянник тети Лиды открыл мне такое, что я не могу еще осознать. К встрече с Валей я не был готов.
— Ты не говори маме, что мы возили бетон вместе. Пусть она сама увидит нас потом. Хорошо?
— Завтра?
— Может быть, завтра... Пожалуй, завтра...
— Хорошо, — весело согласился Павлик. — До свиданья, Семен! — Он спрыгнул на землю.
Я видел мысик светлых волос в ложбинке его тоненькой, загоревшей до черноты шеи.
— Счастливо! — крикнул я.
3Разная бывает усталость: спокойная, когда человек чуть-чуть щурится на закат, лицо его расслабляется, а все тело до краев наполнено приятной тяжестью; темная, глухая, как дневной сон, когда память не выхватывает из пережитого ни одной радостной краски, ни одного светлого звука. И есть усталость нервная, за которой не приходит возрождение. Она копится и оседает морщинами на лоб, сушит глаза, человек ведет себя так, будто не совсем уверен, прав ли он, и невольно продолжает еще действовать, словно стремится что-то поправить...
Алешке не даром достались девять сегодняшних рейсов. Принимая у него путевку, Федор удивленно и вместе с тем обеспокоенно поглядел на него.
— Смотри, парень, не надломись. Долго ли душу с места сдвинуть, — Он постучал себя пальцем по левой стороне груди и добавил: — Сдуру подшипники поплавишь.
— Не надломлюсь, Федор Кириллыч! —- излишне бодро воскликнул Алешка. Его глаза сухо и жестко блеснули.
Федор, склонив лобастую и уже лысеющую на темени голову, что-то отметил у себя в листе...
— Отдыхать, ребята. Никаких гуляний. Приведите в порядок машины, и отдыхать. Гулять после будем. Урожай примем и погуляем. — Федор наморщил лоб и вспомнил: — Да, Сеня, посмотри карбюратор. По-моему, ты ходишь на богатой смеси — дым из глушителя валит, как из паровоза. А тебе, Лешка, пора поменять местами передние скаты. Не то к осени останешься без резины.
Я вышел с Алешкой. На стоянке светились влажными боками и стеклами еще не просохшие после мытья самосвалы.
— Гони свой на эстакаду. А я помою здесь. Другим шлангом, — предложил я.
Алешка согласился. Отсюда было видно, как он рывком загнал самосвал на эстакаду и тормознул так, что ЗИЛ клюнул носом, а колеса повисли над самым краем. Алешка открыл вентиль, полоснул тяжелой струей в поднятый кузов, но тут же бросил шланг на мокрые, промытые до желтизны доски и зачем-то полез под передок. Черный шланг шевелился, как живой, веером орошая все вокруг.
Потом Алешка снова поливал машину и, не домыв один бок, сунулся под капот, вынул щуп, посмотрел масло на свет, потер его в пальцах и положил щуп на подножку. Вода сбила его в непросыхающую под эстакадой грязь.
Алешка спрыгнул за ним и долго, со злостью ругаясь, вытирал его о штаны...
Когда мы встретились с ним в проходной, на побледневшем продолговатом лице Алешки блестели крупные капли — не то воды, не то пота. За несколько минут он постарел и осунулся.
— Пойдем, Семен Василич! — воскликнул он, но бодрый голос никак ее вязался с его обликом...
Шелестя мотором, «москвич» катил к бетонному заводу по пустынному шоссе.
— Вы сколько рейсов сегодня сделали, Семен Василич? — спросил Алешка.
— Шесть... По три — до обеда и после.
— У меня девять, — сказал Алешка. И уверенно добавил: — Завтра и вы сделаете девять. Может быть, завтра восемь: Но через день — девять.
Я промолчал.
— Не ве-е-рите? — обиделся Алешка.
— Не потому, — сказал я. — После самосвала странно вести эту коробочку. — Я похлопал рукой по баранке. — Игрушка. Сидишь, точно в корзинке.
Ехали медленно. И, может быть, поэтому хруст мелкого щебня под узкими шинами «москвича» казался громким. Мы огибали поселок. Солнце заходило. Силуэты домиков. поселка были четкими и неподвижными.
Уже пала роса. Она очистила воздух и прибила пыль. Небо точно поднялось, и поселок с трубами, выпушками тополей, с капельками скворечен на тонких шестах, с колодезными журавлями был таким, словно его вырезали из черной бумаги маленькими ножницами. Рабочая башня и бункера мелькомбината, вздымавшиеся над ним высоко, придавали поселку сходство с громадным пароходом. Похоже было, что он движется в бурой от заката воде. «Чего ему не хватает? — подумал я и догадался: — Дыма. Не хватает дыма над бункерами».
— У меня всегда девять-десять рейсов, — сказал Алешка. — Чаще десять. Сегодня забарахлило зажигание. Последний рейс еле дотянул.
— Ты хорошо водишь. Я пытался тебя догнать.
— Завтра догоните...
— Почему?
— Поедем быстрей, Семен Василич, — тихо попросил Алешка. — Темнеет. Будет плохо видно.
Чем ближе подъезжали мы к заводу, тем беспокойнее становился Алешка, точно он хотел от чего-то избавиться.
У ворот мы развернулись.
— Ну что? — опросил я.
— В прошлом году с весны мы начали возить отсюда бетон. Больше чем шесть ездок не выходило. Я с месяц приглядывался к шоссейке... — Алешка помолчал. — Справа у дороги березка. Видите? — спросил он.
— Вижу...
— Здесь двести пятьдесят три метра. До нее надо набрать скорость в сорок километров. На прямой не получится. Я подхожу к ней на третьей, с полным газом. Потом — уклон. Заметили?
— Заметил...
— Уклончик — ерунда. Но длинный, можно жать на всю.
Вся трасса у Алешки была размечена. Приметные холмики, брошенная дорожниками дощатая кибитка, километровый столб, мост... В одном месте он как-то вечером, когда на шоссе никого не было, врыл шест с метелкой, в другом — свалил специально привезенный большой камень. От камня начинался подъем. Степь похожа на океан: даже в самый мертвый штиль он вздымает широкую и пологую зыбь. Подъем был незаметным на глаз, но двигатели тяжело перегруженных машин чутко реагировали на него. Еще в первый день я обратил внимание, что примерно в этом месте у мотора ни с того ни с сего появлялась одышка, он грелся и начинал терять мощность. В сумерки даже казалось, что здесь небольшой спуск.
Камень в кювете пожелтел от дождей и зарос бурьяном. Алешка вытоптал бурьян. И камень опять сделался заметным.
Мы останавливались возле каждой метки. Алешка быстро шагал впереди, говорил коротко и резко. Избегал моего взгляда и с каждым перегоном терял уверенность. Под конец он уже не объяснял, а как будто спрашивал. И я чувствовал себя все более неловко, — молча слушал, молча возвращался за руль.
Развилка дорог (здесь на основную трассу выходили заводские МАЗы) была последней Алешкиной приметой.
— Все. Больше нет, — с облегчением сказал он и отрывисто хахакнул. — Здорово?
— Да, — отозвался я. — Здорово... Завгар знает?
— Федор Кириллыч? — спросил Алешка.
— Да...
Алешка медлил.
Уже совсем стемнело. Дорога неясно белела впереди. Я включил подфарники.
— Может быть, догадывается. Он часто выходит на трассу со мной. Я не говорил, — сказал Алешка. Он отер ладонью лоб. — Душно... Дождя бы...
— Где ты живешь?
— Направо, за пожаркой.
Алешка изнеможенно откинулся на спинку сиденья и вытянул ноги, насколько позволяла тесная кабина «москвича».
Миновали приземистую беленую пожарку и поехали вдоль узкой улочки, погруженной в мягкий июльский полумрак. Вверху светилось зеленое небо. И дорога была мягкая и ласковая. Казалось, что она прогибается под колесами.
— Здесь, Семен Василич. Дальше трудно развернуться...
Алешка не смог открыть дверцу. Он теребил ее, дергал и смутился. Бывает так, что состояние человека можно понять по одному движению. Алешка как-то сразу обмяк и растерялся. Я помог ему выйти.
— Спасибо, Алеша.
— Не за что, — глухо отозвался он.
Когда я тронул автомобиль, чтобы развернуться, Алешка подался ко мне всем телом.
— Семен Василич, — с тревогой окликнул он. И не успел я откликнуться, как Алешка вяло махнул рукой и расслабленно поплелся к калитке.
В сенях брякнуло ведро. Алешка вошел в дом. Я посмотрел ему вслед.
4— Здорово, — сказал мне отец. Он сидел за столом под тополями и курил. На краю стола горела керосиновая лампа. — Как работалось?
— Добрый вечер, батя... Шесть рейсов, — ответил я. — Где мама?
— К Марине пошла. Мы отужинали... Ты что-то припозднился. Поломка?
Накрытые белым полотенцем, на столе стояли тарелки с малосольными и свежими огурцами, вареная картошка в чугунке и кружка с молоком. Картошка была еще теплая. Тут же на буханке хлеба лежали ножик и ложка.
— Алексей метки свои показывал на трассе, — сказал я, отрезая себе толстый ломоть.
Отец перешел в гамак, а я сел на согретую им табуретку.
— Какие метки? — заинтересовался отец из темноты. Он следил за мной. — Перец на загнетке, в железной банке.
Я сходил за перцем.
— Он всю трассу разметил, вроде как буйки поставил — где какую передачу врубать и с какой скоростью надо ехать. С точностью до метра. Здорово придумал, —сказал я.
— Здорово... — протянул отец. — У него десять рейсов сегодня.
— Девять. Вчера было десять, — сказал я.
— Здорово. Сообразил, чертенок! Я и то подумал, как это другие по восемь да по семь, а он — десять. Трасса каверзная. — Помолчав, отец добавил: — А Федор с ним осторожничает еще.
— Федор не знает... Никто не знает. Алешка один так работает.
— Как это не знает! — сердито проворчал отец. — Федор — и не знает.
— Не знает, батя, — тихо повторил я. — Алешка один ездит по своим меткам. Второй год...
Отец поднялся из гамака и пошел на летнюю кухню. Я ел.
— У тебя есть спички? — издалека четко спросил он.
— Есть, — ответил я, вынимая коробок. — Только они, кажется, все горелые...
— Что за пропасть — не напасешься спичек! Каждый день приношу по два коробка!
— Пошарьте за трубой, батя, — осторожно посоветовал я.
Спичек отец не отыскал. Да они и не были ему нужны: его цигарка ярко светилась в темноте.
Мне не хотелось думать о завтрашнем дне. Я давно съел свой ужин и сидел на месте, положив локти на стол. Лампа начала коптить. Я убавил фитиль и снова положил руки на стол.
Этот проклятый камень! Алешка вытоптал бурьян, и теперь он заметен метров за семьсот. И березка — ее видно даже ночью. Руки — умнее головы. Теперь они будут заодно с машиной — ей легче, если у камня переключить передачу...
Я попытался предположить, как поступили бы сейчас Феликс или Меньшенький. Но никак не мог представить их здесь, в этой обстановке: ни Костю, ни Феликса, ни даже Мишку.
— Батя! — позвал я.
Отец не ответил. Только протяжно скрипнула за моей спиной табуретка — это он повернулся.
— Если бы тебе было десять лет, — немного погодя ответил он сердито, — я растолковал бы. Но когда тебе было десять лет, я валялся по госпиталям с вырванным боком. — Он еще помолчал и добавил: — Уже в пору мне у тебя подмоги просить.
Несколько минут отец сидел неподвижно. Было тихо, лишь едва слышно сопела передо мной на столе керосиновая лампа да потрескивала батина цигарка. Потом табуретка снова скрипнула — отец поднялся и побрел в сени. Проходя мимо меня, он замедлил шаг, но не остановился. В дверях он сказал:
— Одно зараз ясно: мы с Федором да вот еще с Валюхой твоей коммунизм сработать справились бы годков за пятнадцать... Мабудь, Хрущев вас с Алехой в виду имел — пять лет набросил... на размышления...
— Спать ложись, сынок, — донесся мамин голос, ослабленный дремотой и тишью. — Того и гляди, светать станет.
Я потушил лампу, постоял, привыкая к темноте. «Не может быть, чтобы Алешка уже уснул, — подумал я. — Улицу найти можно — налево за пожаркой, но дом в такую темень отыскать трудно».
В сенях где-то был фонарик. Несколько дней назад я его видел; батарейка еще дышала.
Осторожно я шарил руками впотьмах. Звякнули бутылки, посыпались какие-то коробки...
— В ящике с гвоздями в углу глянь, — совсем рядом прозвучал отцов голос...
Отец стоял на пороге, смутно белея мешковатыми кальсонами.
Я достал фонарик, несколько раз мигнул им в потолок — батарейка слабо, но работала.
За пожаркой, на глухой, кончающейся тупичком улице, мазанки лепились тесно. Они были очень похожи одна на другую. Желтое пятно фонаря скользило по заборам, стенам, по черным окнам. Давеча я разворачивался возле колодца с журавлем. Колодец — вот, а дома рядом незнакомы. Я остановился, припоминая, как шел Алешка.
— Семен Василич! — окликнули меня из темноты. От забора отделилась тонкая человеческая фигура.
— Это ты, Алешка?
— Я.
Он подошел ко мне. Ни один из нас не удивился этой встрече...
— Закурим? — предложил я.
— Закурим...
Мы сели на мокрое от росы бревно у забора. Алешка закурил и протянул зажженную спичку мне. Лицо у него осунулось, но было спокойным и повзрослевшим. Может быть, это мне лишь показалось: пламя спички осветило его снизу, на подбородке на миг зазолотилась щетина, под глазами легли глубокие тени, темные потрескавшиеся губы были сомкнуты так плотно, что ему, наверно, трудно было их разжимать.
Алешка затягивался редко и ожесточенно, обжигая пальцы. Он что-то решал. И я чувствовал это.
— Завгар живет недалеко — на соседней, — сказал он.
Помедлив, я ответил:
— Я провожу тебя...
— Обоим надо. Один пойду — ерунда получится. Как вечером.
— Хорошо, — сказал я. — Пойдем оба...
Едва Алешка пальцами коснулся распахнутого окна веранды, как там вспыхнул свет и над подоконником возникла сутулая фигура Федора.
— Дело есть, Федор Кириллыч, — сказал Алешка глуховатым голосом.
Федор кивнул и негромко ответил:
— Штаны сейчас надену... Иди до крыльца, Лешка. — Я стоял в стороне, Федор меня не видел. И, открыв калитку, удивился: — Племяш?
Шлепая босыми ногами по доскам, проложенным во дворе, Федор повел нас к крыльцу. Он сел первым, вытащил из кармана штанов папиросы, торчком сунул по одной Алешке и мне. Прежде чем закурить свою, он долго мял ее и продувал.
Молчали.
С каждой секундой Федор все больше настораживался. Может быть, он ждал неприятного известия из гаража — завгаров не будят из-за пустяков — и готовился...
Закурив, Федор грузно повернулся к Алешке.
— Давай. Слушаю.
И Алешка, глядя в сторону и куда-то себе под ноги, как заведенный рассказывал. Настороженность Федора проходила. Он слушал тяжело, не отрываясь. Думал. Коротко переспрашивал.
Алешка закончил. Федор поднялся и ушел на веранду.
Алешка взглянул на меня враждебно и вопросительно. И я чуть заметно, скорее для самого себя, пожал плечами.
Федор скрипел половицами, шелестел бумагой.
Потом позвал:
— Сюда идите, ребята.
На свежеоструганном столе, еще пахнущем сосной, сдвинув в сторону ворох стружек, Федор разложил тетрадь.
— Вот бетонка, — нарисовал он в уголке жирный квадратик, глубоко вдавливая карандаш. В его коротких черных пальцах с ногтями, остриженными под корень, карандаш был неестественно тонким.
— Трасса... Мост... Развилка, — говорил он, рисуя значки. — Показывайте вашу стратегию.
Стульев на веранде не было. Залитая светом сильной лампочки, с некрашеными досками стен и пола, с верстаком в правом углу, она походила на мастерскую. И только постель, разостланная на полу у окна, делала ее обитаемой.
Дверь в комнату была открыта. Виднелся краешек широкой кровати: там спали дети. Из-под одеяла выглядывало несколько пар детских ног.