Прибой степи вскипал над ними серебристой пеной тополиных крон. По темному небу тянулись белые холодные облака. Иногда они закрывали луну, и на степь падали их летучие тени. На краю, почти у самого горизонта, беззвучно катился поезд — игольчатый лучик паровозной фары ощупывал впереди себя дорогу.
— Видишь? — еще тише сказала Валя, прижимаясь щекой к моему плечу.
Я стоял, боясь шелохнуться и спугнуть Валю, и думал о том, что степь, в сущности, очень похожа на море, только в море, если на него посмотреть с высоты, больше огней — суда бредут в разные стороны; в тихую погоду море так же шуршит, только шорох его громче и плотнее и в нем иногда возникают густые нотки металла. Думал о том, что «Коршун» сейчас постукивает дизелем где-то в Кронодском заливе, и мне даже казалось, будто я слышу этот стук: по степи, приближаясь к Горску, катился поезд...
Тепло от Валиной щеки, и ее дыхание, и степь далеко внизу, и море, к которому я завтра поеду, странно сливались, и сквозь толстые подошвы сапог я чувствовал, как напряженно на одной ноте гудит под нами бетонная башня.
Я подумал, что Феликс вовремя дал радиограмму, несколько дней назад она была бы преждевременной: я не сумел бы так ясно понять, как нужно мне снова на «Коршун». Человеку что-то в жизни нужно делать до конца.
— У тебя такое сердце, Сеня, что оно должно вместить и море, и степь, и Павлика, и меня... — сказала Валя. Она улыбнулась и добавила: — Рожью пахнет...
Я резко повернулся к ней, взял ее милое усталое лицо в ладони. Тугой комок подкатывал к горлу. Я сказал:
— Я не знал этого раньше. Теперь я знаю. Завтра я уеду. Но я напишу тебе. И вы приедете с Павликом. Обязательно приедете. Слышишь?
Она согласно прикрыла глаза и тотчас открыла их...
Потом пала роса. И мы вернулись домой мокрые. Я проводил ее до двери и хотел уйти.
— А как же чай? — спросила она весело. — Ты же хотел чаю!
— Ну да, его только надо подогреть, он уже кипел... — пошутил я. — Но тебе через три часа на работу...
— Я отдохнула вечером. Не уходи.
Мы вошли в комнату. Валя шепотом призналась:
— Ты знаешь, кажется, я вправду устала. Я полежу на диване, но ты не уходи.
— Хорошо.
Потом она легла на диван и поджала ноги, а я сел рядом.
— Скоро проснется Павлик...
— Нет, еще не скоро.
— Он настоящий парень, — сказал я и добавил: — Ты прости, я хотел спросить у тебя, где его отец?
— Он никогда не жил с нами. Я была студенткой, он — тоже, курсом старше... Потом он уехал...
— Ты любила его?
Валя долго молчала.
— Да... Я его понимала... Он улыбнется — я знаю, что он думает, он посмотрит — я знаю, что он собирается сказать... Знаешь, как понимала? До последней ниточки...
— А меня?
— Тебя? — Она приподнялась на локте, заглянула мне в глаза. Потом провела пальцами по моим бровям, скользнула по носу и задержалась на губах. И мои губы невольно шевельнулись под ее шершавыми теплыми пальцами. — Тебя? Тебя я тоже понимаю, — серьезно сказала она. И вдруг засмеялась. — Ты большой, тяжелый и глупый... И еще ты пахнешь автомобилем.
— Я глупый?
— Глупый. — Она, все еще смеясь, положила голову ко мне на грудь. — Глупый и пахнешь автомобилем... Я ведь не девочка. — Она снова приподнялась и склонилась надо мной. Ее волосы касались моего лица. — Но я ни от чего не отказываюсь: ни от ошибок, ни от радости. Мне нечего стыдиться. У меня светло на душе. А ты... Ты пришел... Еще в тот вечер, когда ты впервые стучал на лестнице своими сапожищами, а после якорь прятал, ты мне стал родным. Я тогда так и не заполнила нарядов... Выключила свет, ходила по комнате и все не могла сообразить, что же произошло.
— Что же произошло?
— А ты не знаешь?
— Нет.
— Я нашла тебя... Потом Павлик болел. Знаешь, Сеня, с тобой я девочка... и мама... мама-девочка... Смешно?
— Нет...
— Ты веришь мне?
— Ты для меня всегда будешь девочкой и мамой... Только ты не плачь...
— Я не плачу. С чего ты взял, что я плачу?
— У тебя дрожит вот тут. — Я губами коснулся краешка ее носа, там, где начиналась горьковатая морщинка.
— Мне кажется, что все, что случалось у меня в жизни, — это для того, чтобы я могла тебя встретить.
— Да, — отозвался я. И подумал, что мой путь к ним — к ней и Павлику — был тоже долгим и, пожалуй, не менее трудным. Но ни от одной минуты в жизни я бы не отказался.
Павлик забормотал во сне и завозился.
— Наверно, раскрылся. Я пойду укрою его, — прошептала Валя и, легко спрыгнув с дивана, подобрав полы халатика, на цыпочках пошла в соседнюю комнату.
Закрыв глаза, я слышал, как шелестят по полу ее босые ноги, представлял себе, как она сейчас нагибается над сыном...
Я встретил ее посредине комнаты. И не отпустил...
В комнате было прохладно. Рассветный ветер шевелил кисти абажура и белые занавески на окнах.
8Это был паренек лет двадцати, крепкий, аккуратный, точно орешек, и черный, как жук. Он то и дело сгонял за спину складки гимнастерки. Свежо зеленели у него на плечах пятна там, где были погоны. Он зыркал на меня сердито разрезанными карими глазами.
— Сцепление подызносилось... С большим газом с места не бери — дергает, — объяснял я.
— Хорошо.
— Масло держи чуть-чуть пониже уровня, чтобы не забрызгивало свечи. А закончат бункера — надо сменить кольца. До тех пор двигатель еще помолотит.
— Ясно... В общем, давайте ключи, — нетерпеливо сказал новенький. — Разберусь.
— Трассу с тобой завгар пройдет. Но ты приглядись к самосвалу «79-40». У него борт помят... Издали заметно.
— Да вы не волнуйтесь, товарищ водитель, порядок будет полный. Не первый раз за баранку сажусь...
— Служил?
— Служил. К уборочной демобилизовали... Давайте ключи.
— Подожди, — сказал я.
Два белых ключика на массивной желтой цепочке я все время держал зажатыми в кулаке и вдруг почувствовал их теплоту и тяжесть. Я еще раз обошел самосвал кругом. Постоял, припоминая, все ли сказал. Новенький искоса следил за мной и переминался с ноги на ногу.
— Вот и все. Держи! — Я кинул ему ключи. Он поймал их на лету. — Вечером уезжаю...
— Далеко? — равнодушно поинтересовался парень.
Он слишком явно ждал, когда медлительный шофер уйдет и оставит его наедине с машиной, потому что он тоже начинал новую, еще не испытанную дорогу.
— Далеко, — усмехнулся я. — На Камчатку.
— Счастливо...
— Спасибо, браток...
Отойдя, я оглянулся. Новый водитель уже сидел в кабине. Я крикнул:
— За мостом трудный спуск. И рытвина! Береги рессоры.
Новенький высунул из окна ершистую голову:
— Ладно! Запомню!
К машине подошел Федор. Он стремительно бросил на сиденье свое грузное тело. Хлопнула дверца. И самосвал двинулся. Набирая скорость, он шел все ровнее и ровнее. Потом он исчез в распахнутых воротах, а над дорогой повис узкий шлейф пыли.
9Поезд отправлялся в двадцать тридцать по местному. Я простился с отцом и матерью у калитки.
— На автобусе доберусь. Или проголосую. Подкинут. Не ходите дальше вы, батя, и вы, маманя.
Отец стиснул мне плечи черствыми ладонями.
— Трудно будет — не забывай, что у тебя есть дом, Семен.
— Я помню, батя. Прощайте... Тут Павлик будет приходить. Так пусть в «москвиче» ковыряется.
На мгновенье мама приникла ко мне, но не заплакала — только дрожала и никак не могла выговорить прощальных и, как ей казалось, самых необходимых в дорогу слов.
Я перекинул плащ через плечо, обвел взглядом двор — с дымящейся летней кухней, с тополями, с так и не достроенным сарайчиком.
«Москвич» стоял рядом с сараем, почти вплотную к нему. Стекла покрылись слоем нетронутой пыли, заметной уже издали. Люди идут по жизни, оставляя за собой одежду, из которой выросли; игрушки, которые сломали, пытаясь узнать, что там внутри; вещи, обветшалые и ненужные, словно рубахи, ставшие тесными в плечах...
— Вернусь — доделаю сарай, — сказал я, и мать уткнулась лицом в передник.
Шагалось широко. На шоссе возле моста меня ждали. И, выйдя за поселок, на тропинку, я увидел две маленькие фигурки, медленно бредущие по дороге.
Мы встретились метрах в тридцати от моста. Это был обыкновенный дощатый мостик с деревянными перилами. Безымянный степной ручей мыл внизу желтые камешки и юрко терялся в траве. Странный ручей, он почему-то проложил себе дорожку не по дну балки, где и грунт был мягче и путь ровнее, а бежал по бугру к далеким сопкам.
Павлик и я медленно шли впереди. Валя — чуть-чуть поодаль...
Я сказал:
— Не грусти, старина.
— А когда ты вернешься?
— Не забывай моих, наведывайся... Скучно им одним-то будет... И машину тебе поручаю. Техника, брат, дело такое: за ней глаз да глаз. Не в работе сломается, так заржавеет. А мы еще поездим... А когда встретимся, ты уже будешь вывинчивать свечи, а я чистить их.
— Это когда я вырасту?
— Нет, раньше. Намного раньше, старина... Пиши мне прямо на судно: Петропавловск, СРТ «Коршун».
— Нет, раньше. Намного раньше, старина... Пиши мне прямо на судно: Петропавловск, СРТ «Коршун».
И, несмотря на то, что Павлику было невесело и он с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, он недоверчиво спросил:
— Разве почтальон найдет тебя в море, ведь там же нет улиц и домов?
— Да, конечно, там нет улиц и домов, но человек, если его ищут, никогда не теряется. Нашел же я тебя, старина! А какая степь большая!.. И адреса твоего не знал, и даже не знал, как тебя зовут. А нашел...
Мы говорили тихо.
— Я буду писать, Семен...
— Подождем маму?
Потом мы стояли на мосту. Все трое. Деревянные перила доходили Павлику до подбородка, он вытягивал шею, чтобы смотреть туда, куда грустно смотрела Валя.
— Ты не хочешь взять нас на вокзал? — тихо спросила Валя.
— Далеко. И поезд придет поздно. Я оставлю вас здесь, в степи. Я очень верю ей.
— Кому?
— Степи... Позавчера, когда мне Алешка свои метки показывал, вдруг все сразу стало ясным. Ну что, казалось бы, изменится, если мы — ты, я, Павлик, Алешка — уйдем... Не будет нас? Ничего. Появится новый шофер, новый прораб, мальчик, другой. Но знаешь, за нами — во мне, в тебе — вот это большое, понятное до листочка, до травинки, до тончайшего запаха, до едва различимого звука... Один умный человек когда-то очень давно сказал мне: «Попробуйте начать все сначала, с первого шага...» Он хотел, чтобы я разобрался сам... Но вот впервые при мне созрела степь. Двадцать два раза я видел ее прежде. Но впервые она созрела при мне, при моем участии, что ли. Как будто я прошел ее из конца в конец и понял. Теперь мне нужно ехать. Я уже не смогу остаться... Но поражения больше не будет.
— Кто этот человек? — спросила Валя. Я улыбнулся и ответил:
— Доктор, корабельный доктор.
Мне было трудно говорить. Никогда еще и никому я не говорил так много.
За спиной послышался рокот мотора. Машина? В такое время это могла быть только попутная...
Я вышел на середину моста и вытянул руку. Полуторка затормозила в трех шагах. Я поднял Павлика высоко над головой, хотел поцеловать его, но подумал, что с мужчиной нужно прощаться иначе, даже если он маленький, и осторожно опустил мальчика на землю. Шофер посигналил.
Валя порывисто протянула мне узкую руку с твердыми бугорками мозолей на ладони.
— Приедешь? — судорожно глотнув, спросил я.
— Ты напишешь...
— Напишу. Но ты приедешь — иначе нельзя нам. Слышишь? — Последние слова я произносил, взявшись за ручку дверцы.
Когда машина миновала спуск и начала преодолевать подъем, я открыл дверцу, стал на подножку и поглядел назад. Они все еще стояли на мосту — так, как я оставил их, — порознь. Потом маленькая фигурка пододвинулась к большой и они слились. Наверно, Павлик подошел к Вале и взял ее. за руку.
Полуторка неслась на полном газу.
Шофер не мигая смотрел прямо воспаленными глазами. Он наваливался грудью на руль, и его спина под выгоревшей, пропотевшей гимнастеркой была неестественно выпрямлена, словно человек что-то хотел увидеть на дороге, падающей под колеса, и боялся, что пропустит.
Шлагбаум опустился перед самым носом, хотя поезда еще не было видно. По ту сторону переезда застыла небольшая автоколонна: несколько грузовиков с высокими бортами. Над головным бессильно повис полинявший флажок.
— Что это? — спросил я у шофера.
— Хлеб, — односложно ответил тот. — Первый хлеб...
* * *Спустя два месяца, серым октябрьским днем «Коршун» бросил якорь в Северной. У него были полны трюмы, но рыбокомбинат радировал, что сможет принять рыбу только завтра утром.
Бухта заштилела так, что «Коршун» стоял словно впаянный, а тени от угрюмых прибрежных скал неподвижно лежали на темно-зеленой воде. Деловито сновали чайки. Иногда они с размаху падали в бухту и пронзительно кричали. Поверху шел норд-ост. Это было заметно по рваным свинцовым облакам, косо несущимся над скалами. Но внутри было тихо, так, как бывает в северных бухтах накануне осенних штормов.
Феликс долго стоял на правом крыле мостика с биноклем в посиневших от холода пальцах. За его спиной дверь в рубку была открыта.
— Мелеша, позови старшего механика, — сказал он рулевому.
— Есть позвать стармеха, — отозвался рулевой и исчез.
Семен пришел в рубку. Феликс, не оборачиваясь, узнал его по редким увесистым шагам.
— Ты когда-нибудь был здесь? — спросил он.
— В Олюторке вообще был, а здесь, кажется, впервые...
Феликс вытянул руку в сторону широкого распадка, выходящего к воде в конце бухты.
— Вон там есть две постройки. Говорят, чуть ли не Беринг строил. Возьми бинокль.
Не снимая с шеи ремешка, он через плечо протянул Семену бинокль. Тому пришлось нагнуться, чтобы посмотреть, куда показывал Феликс.
— Да не там, старик, — сказал Феликс. — Правей, еще правей... За острым гребнем.
— Вижу, — проговорил Семен.
— Часа за три смотаемся туда и обратно. По отливу легче вернуться.
— На веслах?
— Да. Четверых гребцов возьмем и Меньшенького, он дорогу покажет. Айда?
— Айда!
— Мишка! Готовь шлюпку! Вернусь к вечеру. Поднимется зыбь — еще две смычки в воду.
Отлив уже начался. Дойти до конца бухты на шлюпке было трудно. Матросы заметно устали — им редко приходилось работать на веслах. Феликс решил зайти в маленький заливчик, вдававшийся в каменистое подножье нависшей над бухтой скалы, и продолжить путь пешком.
Но пристать помешал затопленный у берега кунгас. Он был до краев залит водой и сидел килем на грунте. Ослабевшая с отливом волна не могла утащить кунгас и только перекатывалась через борта, колыхала его и стукала о камень. Когда вода спадала, понижался и уровень воды в кунгасе — где-то была пробоина, — и на несколько мгновений показывались измочаленные банки и косой обломок мачты. Если бы кунгас утащило с берега, не было бы мачты. Кто-то в этом кунгасе насмерть бился со штормом.
Цепляясь за кунгас руками, они подвели шлюпку к берегу и, оставив при ней двух матросов, выбрались на мокрые камни. Семен оглядел бухту. Посередине нехотя кланялся на поднявшейся зыби «Коршун», и ниточка якорь-цепи то провисала, то натягивалась. Где-то поверху шел норд-ост. Растрепанные тучи рвали бока о заснеженные вершины скал. И скалы почему-то напомнили Семену человека, который, сняв шапку, подставляет свое пылающее лицо холодному ветру.
Ребята уже потянулись вверх редкой цепочкой — их вел Меньшенький. Он что-то кричал и размахивал руками. А Семен никак не мог оторвать взгляд от моря. Феликс, не дождавшись его, вернулся. Он все понял.
— Эту посудину, — тихо сказал он, указывая на кунгас внизу, — не могло утащить с берега. Она пришла с моря. Держались до конца...
Семен повернулся к нему и взволнованно произнес:
— Они должны были победить. Понимаешь, Феликс?
— Да, да, старик... Иначе не стоит жить...
Потом они пошли вслед за остальными. И чем выше они поднимались, тем крепче становился ветер. Наверху он был таким сильным, что приходилось идти, наваливаясь на него всем телом. Было слышно, как по ту сторону скалы ревет и грохочет начинающийся шторм.
Хабаровск.
Примечания
1
Сплошной лед.
2
Средний рыболовный траулер.
3
Механизм, при помощи которого изменяется направление вращения гребного вала.
4
Металлический настил в машинном отделении.