Капитан тоже на мгновение застыл, прочно утвердив маленькие ноги и нервно похлопывая себя по реглану обрывком стального линя. Семен видел его напряженную шею с подбритыми волосами. «Коршун» качнулся, но капитан словно припаялся к палубе. И Семен впервые понял то, чего так долго не мог понять, — эти люди истосковались по морю. Они больше не могли без него. Даже при малейшем ветерке с моря у них вздрагивали ноздри, а в походке появлялась особенная, сдерживаемая упругость.
Что же нужно, чтобы полюбить серо-зеленые волны, которые изо дня в день, из года в год, из тысячелетья в тысячелетье с глухим гулом разбиваются о темные подножья скал, оставляя на камнях клочья белой пены? Что нужно, чтобы камчатское небо звало распрямиться и дышать глубоко и жадно?
Полутисс ушел. Палуба «Коршуна» ожила. Феликс вздохнул и разжал пальцы. Неизвестно чему засмеялся Меньшенький. Капитан двинулся дальше, так же похлопывая себя обрывком линя. Но Семен чувствовал, что тому стоит немалых усилий не побежать вприпрыжку, весело покрикивая на медливших матросов.
Замерла темная вода бухты. Но в каждом движении, в каждом слове, сказанном кем-нибудь вскользь, теперь появилась неумолимая, нетерпеливая устремленность.
К апрелю на «Коршуне» был закончен ремонт. Судно вывели из дока. В машинном отделении собралась вся машинная команда — Табаков, Меньшенький, Семен, моторист и электрик. Тут же находились представители завода — инженер и мастер бригады, производивший переборку двигателей. Было тесно. Меньшенький, моторист и электрик громоздились на трапе.
При первом пуске всегда охватывает волнение. Дизеля строго поблескивают металлическими боками. Внутри них застыли поршни и шатуны, готовые к первому обороту. Все проверено в третий, в пятый, в десятый раз. И все же люди изнервничались. Инженер был взволнован не меньше других. Напоследок он еще раз прошелся по машинному отделению, потрогал рукой градусники и похлопал по кожуху второго номера.
— Начнем с третьего... — осевшим голосом произнес он, и лицо его сделалось скучным.
— Пускай! — тряхнул кудрями Табаков.
Семен подошел к маленькому дизелю, немного помедлил и нажал черную кнопку накаливания запальных свечей.
— Пускаю, — сказал он.
Удар пусковика был звонок и резок, как выстрел. Рычажок управления топливом налево — «пуск» и тут же вправо до отказа — «работа». Движок взвыл. Семен убавил обороты. С этим все было нормально. Он трещал часто, не грелся, хорошо давил масло. Каждую форсуночку Семен потрогал рукой. Они бились четко, как пульс.
Минут двадцать Семен гонял движок на разных режимах, пока инженер, приподнимаясь на носках, не прокричал ему в ухо:
— Довольно...
Табаков предупредил мостик, что переходит на свое питание, включил динамо.
Главный тоже работал хорошо. Наверху осмотрели швартовы, и «Коршун» рыл под собой воду на «малых», не отходя от стенки. Потом, когда вышли в бухту и дали полную нагрузку, инженер и мастер повеселели.
Но со вторым номером что-то творилось. Несколько раз Семен пытался его запустить и все же, после двух-трех оборотов, он замирал.
— Подвинься-ка, парень! — Инженер нервно отодвинул Семена в сторону и встал к реверсу сам. Но ему тоже не сразу удалось запустить дизель. А когда он заработал, все услышали дробный стук, пробивавшийся сквозь грохот. Инженер добавил оборотов. Стук усилился. Дизель затрясся, словно хотел взорваться. Его заглушили.
Электрик на трапе сплюнул и полез наверх. Инженер был растерян. На лбу у него выступила испарина. Мастер переминался с ноги на ногу и не знал, куда девать руки.
Второй номер — стосильный дизель, его называют кормильцем: он дает энергию на лебедку, шпиль, брашпиль. Без него рыбацкое судно становится прогулочной яхтой.
— Да... — протянул инженер. — Перебирать надо.
— Надо, — отозвался Табаков.
— Дизелисты загружены во как. — Инженер чиркнул пальцем по горлу. — Раньше чем через неделю не сможем, ребята...
Механики молчали.
Заводские поплелись к капитану. Когда они ушли, Меньшенький спустился с трапа. В руках у него был здоровенный ключ. Он пододвинулся к стармеху почти вплотную и чуть не задел его живот.
— Надо б-было не водку жрать, а с-следить, — сказал он, с ненавистью и презреньем глядя в глаза стармеху.
— Молчать, щенок, — взвился стармех, пятясь. — Не твое щенячье дело! — Но Меньшенький уже отвернулся от него.
— Дай беломорину, С-семен.
Семен протянул ему всю пачку. Нагнувшись, чтобы прикурить, Меньшенький спросил:
— Переберем сами, Сеня, а?
— Переберем.
— Нет, правда. За двое суток переберем. А то покидали шатуны, он и гремит, как мешок с костями.
— Переберем, Костя, — сказал Семен. — Только бы запчасти выдрать...
— Доложите капитану, — сказал Меньшенький Табакову, — мы переберем второй номер сами... За двое суток...
Ругнувшись, стармех полез наверх. Моторист поерзал с минуту и тоже пошел за ним.
Они сделали так, как говорили, — за двое суток.
Но в море ушли, не выяснив главного. Ризнич по-прежнему стоял на капитанском мостике, как будто ничего не случилось.
Феликс и Меньшенький были в парткоме. Потом их еще дважды вызывали туда. Вызывали и Мелешу. До окончания ремонта партком не успел разобрать дело. Задерживать траулер в порту не имело смысла — каждый вымпел на промысле был дорог.
«Коршун» получил предписание выйти в район Олюторки.
В 21.00 на «Коршуне» дали «вперед, самый малый». В машинном отделении были Семен и стармех. Стармех всегда приходил в машину при выходе из порта. Сейчас он сидел на кожухе динамо, широко расставив толстые ноги. Он был в пижаме, не сходящейся на обвислом животе. Черный, спутанный чуб падал ему на глаза. Семен внес в вахтенный журнал время отхода, режим работы, подошел к стармеху и тронул его за мягкое плечо (в машинном отделении механики разговаривают глазами), потом ткнул себя в грудь и показал на трап. Стармех недовольно кивнул: «Иди».
Семен не спеша стал выбираться наверх. В открытую дверь полуюта медленно плыли береговые огни. Духота и грохот дизеля остались внизу. Семен глубоко вдохнул морозный ночной воздух. Он немного постоял, привыкая к тишине, и медленно пошел вдоль борта. Падал крупный снег. Он был таким слабым, что, еще не коснувшись потного лица и горячих, оголенных по локоть рук, таял и капельками оседал на ресницах, застревал в бровях, ложился на губы.
Залитый огнями, заваленный снегом, девятый причал отходил назад. За кормой «Коршуна» на густую воду ложились полосы света. От этого тьма впереди казалась еще более непроницаемой. Семен ловил ртом снег.
Шуршит за бортом вода, приглушенно гукают выхлопы.
Еще несколько минут — и покажутся красные створы Сероглазки. Это последнее, что будет видно до самого выхода из бухты. Потянул ветерок. Мокрые волосы сделались жесткими. Семен прикрыл голую шею. Он смотрел в сторону Петропавловска и думал. О чем? О доме, о том, как пахнет степь.
Море — это работа. Шесть лет он уходил в рейсы беззаботно. Так же, как уходит на работу его сосед по общежитию — слесарь с плавучей мастерской «Фриза». И каждый раз его тянуло взглянуть на удаляющиеся огни порта. Но никогда еще ему не было так тоскливо, как сейчас.
Кто-то стал рядом. По сиплому с одышкой дыханию Семен узнал тралмастера Кузьмина. Кузьмин продул папиросу, зажег спичку. Огонек осветил его жесткие усы и широкий нос. Потом Кузьмин подержал спичку перед глазами и бросил ее за борт. Спичка летела целую вечность. И, коснувшись воды, еще горела. Семен так и не видел, когда она погасла.
— Простынешь, Семен... — сипло сказал Кузьмин.
— В машине отогреюсь... — не сразу ответил Семен. Ему и вправду становилось холодно.
2Тысячу раз он пытался разобраться, как это произошло, напрягая свою волю и память, будто поднимался на цыпочки, вытягивал шею, чтобы куда-то заглянуть. Но когда казалось, стоит сделать последнее крохотное усилие, что-то опять наплывало, и он беспомощно барахтался в воспоминаниях.
Вот-вот должны были показаться створы Сероглазки. Здесь положат руль вправо и добавят хода. Надо было возвращаться.
Наверно, напрасно Семен вышел на палубу. Какого черта он там не видал! Но если вышел, то не раздумывать же об этом по дороге назад.
Он уже занес ногу над ребристым стальным порогом. Но пальцы непроизвольно вцепились в переборку, и Семен не в силах был их оторвать. Дыханье его стало прерывистым, сердце колотилось оглушительно. По лицу тек холодный пот.
Семен пытался заставить себя перешагнуть через порог на трап, ведущий в машину. Только один шаг, а там все будет по-старому! Но он не мог заставить себя сделать этот единственный шаг. Оказывается, все: скрежет льдин о борта, гуляющая по пайолам вода, а главное — ощущение, что из машины нет выхода, двери задраены, а люди так далеко, что не верится в их присутствие, — жило в нем и только притаилось на время ремонта.
Семен пытался заставить себя перешагнуть через порог на трап, ведущий в машину. Только один шаг, а там все будет по-старому! Но он не мог заставить себя сделать этот единственный шаг. Оказывается, все: скрежет льдин о борта, гуляющая по пайолам вода, а главное — ощущение, что из машины нет выхода, двери задраены, а люди так далеко, что не верится в их присутствие, — жило в нем и только притаилось на время ремонта.
И вдруг Семен отчетливо понял, что никакая сила не заставит его сейчас перешагнуть через этот порог.
Он стоял, судорожно цепляясь руками за острые края люка, чувствовал, как металл мелко дрожит под его пальцами, слышал, как внизу ухает «Букаувольф», видел, как вздрагивают внизу икры ног стармеха, обтянутые пижамными штанами. Все это больше не касалось его.
Он отпустил переборку и пошел обратно в свою каюту. К черту! Надо, чтобы его немедленно высадили на берег. На судоремонтной верфи или в Сероглазке, в бухте Завойко или на мысе Сигнальном — в любом месте.
В ходовую рубку валко прошел Мишка Лучкин. Он помахал Семену рукой. Но и это больше не касалось Семена.
Сначала на мостике, а затем внизу — в машине — звякнул телеграф, и тотчас зачастил главный двигатель, а в корме с характерным глухим металлическим гулом — словно железный шар прокатился по деревянному настилу — сработала рулевая машина. «Коршун» добавил ход и положил руля. И это тоже ни в коей мере не касалось его.
Когда он подходил к каюте, внезапно ожила судовая трансляция и крепкий голос Ризнича произнес:
— Второму механику Баркову — немедленно в машину!
Ризнич дважды сказал эту фразу, повторив ее нота в ноту, звук в звук.
Семен вошел в каюту...
Электрика не было. Наверное, он «резался» в домино у матросов.
По всем существующим понятиям, то, что делал Семен, называлось дезертирством...
Он постоял, обводя глазами каюту, потом вынул из рундука чемодан, положил его на койку и стал складывать вещи. За этим занятием его и застал Мишка Лучкин. Распахивая дверь, он с недоумением сказал:
— Сенька! «Дед» в машине орет как резаный. Вали скорей!
Семен ничего не ответил ему. Два толстых учебника — один по дизельным - судовым установкам, а другой по электрике — он положил сверху. Чемодан не закрывался.
— Помоги, Миша, — попросил Семен.
Касаясь друг друга головами, они навалились на чемодан. Затем Семен снял со стены плащ и стал надевать его. Мишка, ничего не понимая, ждал.
— Миша, — тихо сказал Семен. — Передай там, что я не могу идти в рейс. Не могу совсем. Понял?..
Мишкино круглое, всегда немного флегматичное лицо вытянулось.
— Не иду, и все... Передай там, — повторил Семен. — Пусть меня высадят здесь, пока не вышли из ковша. Тебя за мной капитан послал?
— Капитан...
— Пойдем... Я скажу ему сам.
За дверями Мишка остановился. — Погоди, — тихо сказал он, приближая к Семену лицо, — Феликс на мостике. Я лучше позову его.
— Хорошо, — согласился Семен.
Мишка ушел. «Коршун» слегка покачивало — он выбрался на середину ковша. Семен всей спиной прислонился к переборке. Холодный пот снова медленно заливал его лицо.
Через несколько минут послышались четкие шаги Феликса. Он шел пружинисто и легко и, несмотря на качку, не держался за поручни.
— Мишка сейчас наговорил мне какой-то ерунды. Он что-то перепутал, — сказал Феликс.
— Нет, — ответил Семен, — Не могу я идти в море.
— Ты с ума сошел, старик? Объясни толком, что случилось?
— Я сам не знаю. Я не могу идти в море.
— Ты что, не понимаешь, чем это пахнет? — совсем недружелюбно спросил Феликс.
— Теперь мне все равно.
Феликс взглянул Семену в глаза с отчуждением и враждебностью и отвел взгляд. Тихо, но твердо сказал:
— Хорошо. Доложу хозяину.
Семен вернулся в каюту и сел на койку, как был, в плаще и фуражке. Каюта перестала быть его домом.
Двигатель зататакал реже. Ход сбавили, наверно, до тех пор, пока не будет принято решение. Вскоре появились Феликс и Ризнич. Капитан прошел к столу, а Феликс остался у порога.
— Неужели вы так плохо себя чувствуете, Барков? — спросил Ризнич. Он хотел, видно, чтобы в голосе звучала заботливость. Но в нем были тревога и что-то похожее на презрение и жалость одновременно. Феликс хмуро вертел в руках фуражку.
— Может быть, дотянете до Олюторки, Барков? Там есть врач...
Семен отрицательно покачал головой.
— Я не могу идти с вами, капитан.
— Почему вы молчали в порту?
Пришел Табаков. Сопя и мягко дыша, он протиснулся в каюту и грузно сел рядом с Барковым. От Табакова пахло машиной и потом. Семен затосковал еще острее.
— Так, — сухо подытожил Ризнич. — Старший помощник, идем в порт. Распорядитесь.
В дверях Ризнич обернулся. Он не очень-то верил тому, что Семен заболел. Капитан искал его глаза, но Семен не смотрел на него.
«Коршун» вернулся, мягко стукнулся бортом о «Фризу». По палубе застучали матросские сапоги.
На рассвете «Коршун» ушел в рейс.
3Семен окончательно опомнился через день, когда к нему в общежитие пришел врач.
— Гамберг. Доктор, — отрекомендовался он, сняв шапку и склонив в коротком поклоне голову.
Доктор разделся. Он оказался пожилым, щуплым и... по-юношески стройным. На нем не было халата, и от него не пахло лекарствами. Седые, редкие волосы, зачесанные назад, маленькое лицо с крупным носом и гладкими щеками, тонкие, нервные и стариковски сухие пальцы, одежда, очки в серебряной оправе — все было идеально чистым, доктор казался стерильным.
Он протянул Семёну руку и еще раз назвал себя.
Его, видно, осведомили о происшедшем на «Коршуне» случае. Выслушивая и выстукивая Семена, он исподволь уточнял детали, задавая порою совсем, казалось, не относящиеся к делу вопросы. Семен краснел, отвечал сквозь зубы и ворочался медведем, подставляя доктору то спину, то грудь.
Закончив осмотр, доктор задержал свою детскую ладошку на груди Семена, отодвинулся, разглядывая его еще раз издали, и сказал:
— Всегда хотел быть сильным и большим, как вы, голубчик...
Он выписал рецепты, объяснил, как следует принимать лекарства, и неожиданно предложил:
— Знаете что? Проводите меня. Погода великолепная — снежок падает. Вам полезен свежий воздух.
Семену было неловко, на вопросы доктора он отвечал односложно, а когда нужно было пересечь скользкую дорогу или спускаться по ступенькам с горы, не знал, поддержать ему доктора или нет.
— Ну, вот... Я почти у цели, — сказал доктор. — Мы прекрасно погуляли. Спасибо вам, голубчик...
Но затем, тронув Семена за рукав, серьезно сказал:
— Часто это проходит, не оставляя следа. Но бывает и так: человек навсегда сходит на берег. Поверьте, я старый корабельный врач, видел такие случаи не раз. Пытался докопаться до причин... Знаете что, голубчик, попробуйте начать сначала, с первого шага. Разумеется, основа — нервное заболевание. Сильное потрясение, если хотите. Но дело, видно, не только в этом. Вот те четверо в океане не сошли ведь с ума и не потерялись. А нагрузочка у них была куда посерьезнее... Или Гагарин. Летал! И не знал, сядет ли... Значит, нервы — результат не только пережитой опасности и страха. Ваше лекарство — люди. Люди, люди и люди.
— Может, вы и правы. — Семен потупился.
— Конечно, прав, — ответил доктор. — Возможно, я навещу вас...
Семен возвращался, думая о словах доктора.
Целую неделю потом он валялся на кровати, обрастал щетиной и беспощадно курил. Окурки валялись везде, даже на одеяле. И Федосов, пятидесятилетний слесарь с «Фризы», располагаясь на тумбочке ужинать, сдвигал их рукавом...
В конце недели, кажется, в половине десятого утра, рассыльная принесла синий пакет. Семен нерешительно помял его и распечатал. Начальник отдела кадров и секретарь парткома сообщали, что с «Коршуна» по радио интересовались его здоровьем. Они просили Семена зайти в Управление флота в четырнадцать часов.
Семен отложил письмо.
В Управление он не пошел.
Когда Федосов уходил на работу, Семен давал ему денег. И ел то, что он приносил вечером, — колбасу, консервы и ноздреватый хлеб, пахнущий керосином: Федосов никогда не покупал целой буханки, он брал столько, сколько входило в карман его рабочей телогрейки. Иногда из другого кармана он вынимал поллитровку.
Перед тем как заснуть, Федосов вздыхал, ворочался, в кальсонах подходил к окошку и подолгу смотрел на ночной Петропавловск.
— Ты чего, Федосов? — как-то спросил его Семен.
Тот неожиданно разговорился и до утра рассказывал о своей рязанской деревне, о жене, которая отлично варила лапшу на курином бульоне с яйцами; вспоминал свою кузню и соседа — какого-то Кондратенко, с которым не доругался до конца перед отъездом на Камчатку.
Однажды он пришел веселый, взбудораженный и, не раздеваясь, принялся укладывать вещи.
— Уезжаю, — радостно объявил он. — На родину. Нынче уволился и расчет получил.