Но он не слышал моих мысленных предостережений. Он распалился. А можно сказать, что он пошел в разнос. Он потерял осторожность и бдительность — и был немедленно наказан за это.
— Кажется, все. У меня набор, — смущенно сказал Аполлон, произведя подсчет шаров.
— Неужели?
— Да. Увы!
Скоропостижная, скоротечная партия! Но вместо того чтобы огорчиться, Автономов восторженно закричал: — Молодчага! Вот это класс, Аполлоша! Вот это я понимаю! Показал свою настоящую игру. Врезал мне!
— Так. Случайно, — поскромничал тот.
— Ну да, ну да! Случайно! Знаем! Еще одну! Ставка прежняя?
— Можно удвоить, если хотите, — улыбнулся зять.
Удвоить? А почему бы нет! Давай удвоим, чего мелочиться. Удвоили, — скрепил Аполлон. Он побросал шары в коробку и поставил ее на стол.
— Вот это уже игра серьезная. Вот сейчас продувать не резон, — приговаривал Автономов, составляя неизменный треугольник. Я НАХМУРИЛСЯ. Я ЗАКУРИЛ.
Существует старая фотография, которую изредка извлекаю на божий свет из своего архива, где хранятся всякие любопытные документы, и разглядываю с грустной улыбкой. Эпизод давней плодоносящей жизни! Он, Автономов, и она, Женя Китаева, и я, начинающий Сочинитель, обнявшись, стоим на берегу залива Мордвинова. Стройная Женечка, ослепленная солнцем, смеется. На ней смелый по тем временам купальник, не очень-то скрывающий прекрасные женские тайны. А мы в плавках, подчеркивающих нашу несомненную мужественность. Кто сегодня, когда померкнут море и небо, уединится с Женечкой Китаевой в ее палатке? Я окажусь избранным, а побежденный и оскорбленный Автономов глухой ночью уйдет пешком в город… чудак!
На обратной стороне фотографии умопомрачительная дата: июнь 1969 г.; мы — выпускники тойохарской средней школы № 1. Какая глухомань времени, господи! Глухомань, я сказал? Ошибка. Те молодые годы просматриваются насквозь, как тропинка в светлом березовом лесу, а глухомань — это косноязычное будущее, это невнятные заросли гигантских лопухов, крапивы, репейника, карликового бамбука, угрожающей жизни ядовитой ипритки и, может быть, даже рвотной ипекакуаны, этого кустарника из семейства мареновых, — такое страшное бездорожье в плотной завесе сырого тумана… впору заплутать и сгинуть.
Нынешний Автономов мало напоминал тогдашнего. Он сразу повел в счете, начав с шара под номером 14. Он всадил его в лузу так яростно, что дужка зазвенела, и тонко, заливисто засмеялся. Смех был чужой, не автономовский, смех с какой-то придурью. И тут же почетный рыбовод расправился с чертовой дюжиной — тринадцатым. И тут же крикнул: — Шестого шаром в угол направо! — но шестой отказался идти в угол, а бесшумно прокатившись по полю, встал в опасной близости от средней лузы.
Автономов круто выругался — это при молодом зяте! — и устремился к окну, где стояла неприконченная еще бутылка рислинга. И я стоял тут с нехорошим, хмурым лицом.
— Продуешься, Константин, — каркнул я.
— Продуюсь? Кто сказал? Пока веду. — И он быстро опрокинул в себя бумажный стаканчик с вином.
— Твой зятеск себе на уме. Твой зятек дока еще тот, я вижу.
— Анатоль, не смеши! — Автономов залился своим новым смехом. — Что ты можешь видеть? Ты же абсолютный дилетант! Мне стыдно, что я не дал тебе фору. Надо было дать шара четыре.
— А я закатил в середину, — подал голос от стола Аполлон.
— Да? А я что-то не слышал заказа.
— Прослушали, Константин Павлович.
— Да? Может быть. Какой?
— Шестой. Ваш.
— Ну, это был гиблый шар! Валяй дальше.
— Девятый дуплетом в середину, — распорядился Аполлон.
Я предупреждал тебя, Костя, — сказал я, но он уже устремился к столу.
Заказанный девятый элегантно, иначе не скажешь, с легким поцелуем медной дужки, проник туда, куда ему надлежало. Автономов дурашливо зацокал языком, дурашливо запричитал: — Ой-ей-ей, Аполлоша, какой шарик! — Он на глазах глупел, а вскоре, после еще двух шаров, забитых зятем, заметно занервничал, стал часто, без надобности, по-моему, мелить кий, прекратил свои нелепые шуточки-прибауточки, которыми сопровождал игру. Ему удался длинный накат через весь стол, но чрезмерная, я бы сказал, точность подвела Автономова. А может быть, луза была с дефектом. Маститый шар, а именно двенадцатый, прозвенев о дужку, не упал в лузу, а вновь выкатился в чистое поле. Автономов схватился за голову, ахнул, а его противник, горячо посочувствовав, хладнокровно вкатил беглеца в тот же угол.
ЧТО Я ТЕБЕ ГОВОРИЛ, НЕРАЗУМНЫЙ АВТОНОМОВ? С КЕМ ТЫ ВЗЯЛСЯ ИГРАТЬ? БРОСАЙ КИЙ, БЕДОЛАГА.
Но он закусил удила. На его худом лице обозначились желваки. Он, кажется, оборзел. И он вскоре провел блистательный удар, точный и хлесткий. Но он не рассчитал, и получилось то, что бильярдисты всех времен и народов называют «штанами». Чужой шар — одиннадцатый — вошел в левую угловую лузу, а свой полосатый вкатился в правую. МИНУС ПЯТЬ ОЧКОВ АВТОНОМОВУ, ПЛЮС ПЯТЬ АПОЛЛОНУ. А прекрасный одиннадцатый возвращается в игру. И Автономов теряет удар. И злополучный полосатый ставится в удобную полевую позицию. И бьет теперь Аполлон. И он не упустил своего шанса, причем дважды. Дважды. И дружелюбно предложил: — Надо посчитать, Константин Павлович. По-моему, у меня набралось.
— Давай посчитаем, давай, — лихорадочно ответствовал его тесть. — Давай, Аполлоша, давай. Посчитаем давай.
У Аполлона оказался даже перебор. Он заблестел зубами в своей фирменной улыбке.
— Не повезло вам, папа. Продолжим или завяжем?
— Завязывайте! — громко сказал я. — Бросай кий, Костя.
Он круто повернулся ко мне. Он завопил, как истинная баба, как Раиса, предположим, Юрьевна, высоким голосом:
— А ТЕБЯ КТО ПРОСИТ ВМЕШИВАТЬСЯ? КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧТО ЗА МЕНЯ РЕШАЕШЬ? — И Аполлону: — Еще партию! За тобой осталось двести. Давай на все. Идет?
Тот пожал плечами, не теряя своей улыбки. — Пожалуйста. Я разве против?
Услышав это, Сочинитель немедленно пошел к выходу. Я проходил мимо стойки бара, когда за ней появился молодой, насвистывающий, остробородый хозяин.
Автономов тут же догнал меня и схватил за локоть:
— Анатоль, подожди! Да подожди ты! Ну извини, что наорал, я же сгоряча. Такая игра, сам видишь. Извини, Анатоль.
Отвяжись, невменяемый.
— Ну подожди, слезно прошу. Последняя партия. Мне твоя поддержка нужна.
— Я отныне с тобой в вечной оппозиции, Автономов, так и знай.
— Ну не бесись!
— Тошно смотреть, как ты проматываешь денежки. О Раисе не говорю, а что бы сказала Милена, а?
— Милену не тронь!!
— А что, если я пожалуюсь ей, наябедничаю?
— Не посмеешь!
— Пошли, Костя, отсюда. Накажет тебя твой зятек, и крупно.
— Как? Каким образом? — зашептал Автономов. — Это все равно пропащие деньги. Я бы все равно не стал требовать с него долг. Последняя партия на расчет — клянусь.
Я шумно вздохнул. Я слабохарактерный человек. Меня легко уговорить. А он трудновоспитуемый пенсионер. То есть его трудно воспитать.
— Хорошо, — сказал я. — Посижу тут. Выпью пива или сока. Но последняя, учти.
— Заметано! — радостно вскричал на неожиданном жаргоне почетный рыбовод. — Денежки-то у тебя есть на пиво?
— Двадцать одна осталась от твоих.
— Мало! Вот держи еще на прожитье, вот! — Он опять мгновенно извлек свой бумажник и тут же припечатал к стойке новую пятидссятитысячную купюру. И чуть не бегом отправился к бильярдному столу.
Было еще начало пятого, но день был, повторяю, загублен, и я мучился угрызениями совести. Мои герои и геройчики окликали меня, звали на разные голоса, как неприкаянные, а я, подобно беспутному родителю, скрывающемуся от алиментов, прохлаждался за стойкой, попивал баночное пивко. Давняя постшкольная история с Женей Китаевой почему-то не шла у меня из головы. Просилась быть изложенной на бумаге в стиле ретро? Или в стиле кантри? — именно такую мелодию запустил на своей аппаратуре хлыщеватый бармен. А что примечательного в этой истории? Обычный любовный треугольник, такой же безупречный, как бильярдный, — ОНА, АВТОНОМОВ, СОЧИНИТЕЛЬ. Абсолютным чемпионом в нашем мужском единоборстве стал я, соблазнив Женю Китаеву в палатке на берегу залива Мордвинова, а затем уговорив ее поступать туда же, куда и я, — в Уральский университет. Она стала вскоре моей первой женой — недолговечной, а мой дружище Автономов прервал на многие годы всякую связь со мной. Не из-за Жени ли Китаевой выбрал он странную профессию, которая позволила ему запрятаться, как в скиту, в глухом местечке Арги-Паги? Да, он мог быть счастлив с Женей всю жизнь. А я и она быстро разлетелись в разные стороны, как противоположно заряженные частицы. И не отчаяние ли двигало Автономовым, когда он выбрал путеводной звездой Раечку Автогенову, не заставил ли он себя полюбить ее на многие годы?
Позднее раскаяние, хоть и целебно, но обычно неплодотворно. Мы мало думаем о своих близких. С легкостью ребенка, ломающего игрушку, мы иной раз калечим и уродуем их судьбы. И потому твержу: СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
Позднее раскаяние, хоть и целебно, но обычно неплодотворно. Мы мало думаем о своих близких. С легкостью ребенка, ломающего игрушку, мы иной раз калечим и уродуем их судьбы. И потому твержу: СЧАСТЛИВ ОДИНОЧКА ХОЛОСТЯК, ОТВЕЧАЮЩИЙ ТОЛЬКО САМ ЗА СЕБЯ.
В бильярдной появились первые посетители, местные деятели, не утруждающие себя работой до шести ноль-ноль. Две смазливые девицы (секретарши?) вспорхнули на высокие стулья невдалеке от меня, а рядом с ними подсел вальяжный господин средних лет. Он тут же заказал им по коктейлю, а себе, представьте, сигару. Застучали шары на втором бильярдном столе. Появился и начал по-хозяйски распоряжаться маркер, чрезвычайно солидный, с министерской осанкой и обликом. За игрой Автономова и Аполлона следили уже несколько наблюдателей, среди них горбоносый жгучий брюнет — не тот ли самый грузин, заезжий гастролер? Ох, Автономов, неразумный, смываться тебе пора!
Но я не интересовался игрой, пока не допил пиво, пока там не возникла какая-то заварушка. Тогда я сполз со стула и двинулся к месту побоища.
Автономов размахивал рукой и доказывал своему зятю, что не нарушил правила, что при его ударе не произошло касания кием других шаров, кроме полосатого. Аполлон мягко и улыбчиво утверждал, что касание всентаки было, а потому причитается с дорогого тестя штраф. Его поддерживали маркер и наблюдатели.
— А хули я спорю! — вдруг хулигански закричал Автономов, взмахнув рукой. — Даже при штрафе все равно партия в последнем шаре! Бей, Аполлоша.
Только три желтых и полосатый оставались на игровом поле, и все желтые были шарами мелкотравчатыми.
Тут же Аполлон загнал одного из них в лузу и покусился на второго, но тот ему не дался. Зато Автономов без особых хлопот уложил его в среднюю лузу, которой он, я заметил, отдавал предпочтение. Теперь расклад на столе был предельно критический. Последний желтый крепыш № 5 определял победителя. Он стоял у самого борта, и у Автономова хватило здравомыслия не лупить его почем зря. Легким накатом он подогнал к нему полосатого и, вынув платок, промокнул испаринку на лбу. Дока Аполлон тоже не стал рисковать, отделался неказистым символическим ударом. Я не заметил, как сигарета моя догорела, обожгла пальцы. НУ, КОСТЯ, НУ! — переживал я.
И Автономову повезло. После нескольких ударов-отыгрышей, после хитроумных и опасливых тычков Аполлон, ставший серьезным, ставший вроде бы пожилым, нерасчетливо подогнал пятого в подставочную позицию. НУ, КОСТЯ. НУ! ЭТО РЕАЛЬНЫЙ ШАНС!
— Сдаешься? — возликовал Автономов, хлопая зятя рукой по плечу. Тот скривился, как от панибратства:
— Бейте, бейте, посмотрим!
Такой легкий (или легкомысленный?) шар и я бы, пожалуй, вкатил куда надо. А у моего друга от мандража, что ли, или от излишнего удальства дрогнула бьющая рука. Случился позорный, а лучше сказать, позорнейший кикс, простительный лишь для начинающих. Кий скользнул по полосатому с противным скрипом, и тот бессильно и лениво покатился к пятому и лишь отогнал его еще ближе к лузе. Наблюдатели засмеялись. Заулыбался и маркер. Автономов замер, не разгибаясь, словно не верил в произошедшее.
— Бывает, Константин Павлович, — сочувственно вздохнул Аполлон. Он вновь озарился улыбкой. — Разрешите забить? — А горбоносый грузин начал расчехлять свой персональный и, надо думать, смертоносный кий. А я приблизился к Автономову и негромко, утешительно сказал: — Ладно, не огорчайся. Ты сам этого захотел. Пошли! — Но он вроде бы не услышал.
Аполлон произвел несложный удар, завершив партию, и положил кий на сукно.
— Мы в расчете, Константин Павлович? — не без легкой иронии спросил он.
И тут его тесть очнулся и завопил:
— В расчете, бандюга, в расчете! Но кто тебе сказал, что это последняя партия?
— Еще будем?
— А как ты думаешь? Эй, приятель, да, вы, вы! — ткнул он пальцем в сторону грузина, — не спешите, мы еще не закончили! Мы еще только начинаем. Маркер! Плачу за стол — сколько? А ты, Аполлоша, будешь битым, будешь!
— Очухайся, — крепко взял я его за локоть. — Пошли!
— А этот человек, — рванулся Автономов, встав ко мне лицом, слышите, маркер, вот этот человек явно лишний в зале. Его надо вывести. Пригласите омоновцев!
— Не сходи с ума… старая перечница, — бормотнул я.
— А ты не мешай мне! Не будь моей нянькой! Я дорвался в кои-то веки до игры, а ты лезешь под руку. Всегда лезешь под руку!
Наблюдатели согласованно заржали.
— Ладно, — скрипнул я зубами. — Гори ты ясным огнем! И не вздумай потом прийти ко мне плакаться. Выгоню.
С этими словами я повернулся и круто зашагал к выходу из зала. На этот раз окончательно и бесповоротно, и он меня не остановил.
Далее, по мере надобности, я обещал представить Зинаиду, дочь Константина Павловича и жену, следовательно, Аполлона. Пришла пора.
Кого я никак не ожидал увидеть, открывая на стук дверь своей квартиры, так это ее. В последний раз Зинаида была здесь вместе с отцом еще школьницей, а я тогда был почтенным семьянином. Как она умудрилась вспомнить мой адрес по прошествии стольких лет, уму непостижимо!
— Какая гостья! — простодушно воскликнул я, а подумал раздраженно: «Не тот, так эта!»
Но, признаться, я был сильно удивлен ее приходом, а еще больше встревожен. Не случилось ли чего с безумцем Автономовым, который не дает ничего о себе знать?
Входи, Зина. Рад тебя видеть.
— Спасибо… ненадолго. Я, собственно говоря…
— Входи, входи. В доме, конечно, бардак, но что взять с холостяка.
Она бегло улыбнулась. Принудительно улыбнулась.
Школьницей она была худющей девчонкой, вся в отца. А сейчас походила на свою мать в молодости: такое же смуглое, круглое лицо со слепящими глазами и алыми губами. Пышные темные волосы прикрывал кокетливый беретик. На ней был яркий оранжевый плащ.
— Я не буду раздеваться, можно? — спросила она.
— А чаю разве не хочешь?
— Нет, спасибо. Меня, знаете, автобус у подъезда ждет. Экскурсионный. А в гостинице ждут туристы. Иностранцы.
— А-а! Ну смотри.
Мы прошли в комнату. Она присела на стул, а я — на свою излюбленную тахту. И не преминул, конечно, тут же закурить, ибо ее озабоченность и мне передалась. Какого черта явилась, спрашивается?
Зинаида быстро-быстро облизнула губы кончиком языка, точно они у нее пересохли.
— Я не знаю, правильно ли сделала, что зашла к вам, — начала она.
— Ну, наверное, правильно.
— Я подумала, что вы все-таки друг папы… он всегда так хорошо отзывается о вас.
«Да уж! Очень хорошо!»
— И он наверняка делится с вами мужскими секретами. Так ведь? Не ошибаюсь?
— Ну-у, как сказать. Твой отец бывает иной раз скрытен, как бывший кагэбэ.
Беглая улыбка опять промелькнула на ее губах и исчезла.
— И все-таки вы много знаете о папе, наверняка. Я уверена, что он вам рассказывал о неладах с мамой.
Я мысленно застонал. ИТАК, СОЧИНИТЕЛЬ В РОЛИ АРБИТРА В СЕМЕЙНОМ МАТЧЕ АВТОНОМОВЫХ.
— И он, конечно, считает, что в их разладе виновата мама. Мужья всегда склонны обвинять жен, так ведь?
— Не так, — твердо сказал я. — Не всегда.
— Но в большинстве случаев, согласитесь. Мой первый муж, например… но это неважно! Я маму не оправдываю, нет, у нее в последние годы стал скверный характер. Я на себе это чувствую. Но это не значит, что если мама, бывает, срывается, то папа может… Короче говоря, вы знаете, кто такая Милена? — все сразу выложила она.
Я затянул на мгновение ответ, вкушая сигаретный дым, но врать не имело смысла.
— Знаю. Правда, очень бегло. Бывшая твоего отца сослуживица. И что?
Ее слепящие глаза (красотка все-таки!) разгорелись еще сильней.
— А то, понимаете, что мы с Аполлоном, моим мужем, застали эту Милену вчера на нашей даче. Мы были в гостях на другой даче и заглянули на нашу («Нашу!»). А она там лежит, представляете, на раскладушке на веранде в купальнике.
— Ого!
— Да, лежит, представляете, греется, загорает, как дома. Такая кобылица! — воскликнула Зинаида с женским отвращением.
— А отец что?
— А папа, понимаете, расхаживает в плавках, как на пляже! И поит эту телку американским пивом по шесть пятьсот баночка, представляете!
— Трудно поверить.
— Я тоже сначала своим глазам не поверила. А папа, можете представить, даже ничуть не смутился. Он даже обрадовался нашему приходу. Сразу стал знакомить с этой коровой.
— Ну уж, сказала тоже: корова. Просто крупная женщина.
— А лицо видели? Все в каких-то струпьях.
— Славное лицо. Просто не очень здоровая кожа.
— Вы находите? Ну, это на чей вкус. Но не в этом дело. Я вас очень прошу, объясните мне, что у нее за отношения с папой? Я должна знать.
— А разве он сам не объяснил?
— Папа представил ее как хорошую знакомую, которая заглянула в гости. Но я ведь не малолетняя дурочка! Она что, его любовница?