– Эф, форофа сфинятинфа, – с набитым ртом сказал Канал. – Сами раффифе?
Зуб кивнул, проглотил кусок:
– Ешьте, ешьте. Все свое: сами кормим, сами поим, сами режем.
С окраины поселка, со стороны ворот, вдруг послышался рев нескольких двигателей, и Зуб, прислушавшись, облегченно выдохнул:
– Ну все. Приехали! И гон не помешал… Сейчас начнется. Доедайте быстрее, а то потом в горло не полезет…
– Что же – только их и ждали? – спросил Бармаглот. – Почетные гости?
Андрей покачал головой:
– Тут не в том дело, что почетные, а в том, что без них казнь просто не состоится. Дело-то в чем?.. Никому ведь руки марать о своих не хочется. И когда такое дело, что наказать кого-то надо, – палачей со стороны приглашаем. Километрах в двухстах отсюда, если к югу забирать, небольшой монастырь раньше стоял. После Конца захирел, монахов там не осталось, и лет десять назад его переселенцы облюбовали. Откуда появились – не знает никто, да и не расспрашивают особо. А если спросишь – молчат, только из-под капюшона зыркают. В рясах всегда ходят, на людях никогда не снимают, даже летом, в самое пекло. А что там у них под рясами – поди знай… Ну и получилось так, что все окрестные поселки – а их тут штук десять на неделю пешего пути – стали их как палачей использовать. Они тем и живут, плату за мокрое дело берут. Так их и называют – Орден Палачей.
Данил призадумался. И впрямь, случись такое – кому охота своего соседа казнить? Он, может, и сволочь последняя, но ты все ж-таки рядом с ним часть жизни прожил. Здоровался по утрам, в гости приглашал и сам ходил. Огород вместе копали… Может, даже, куском хлеба последним делились. А тут вдруг – накосячил он, и серьезно накосячил. Так, что – нет прощенья. И что? Кому захочется пачкаться? Тут и рука не поднимется, так и придется со стороны исполнителей приглашать.
– И это все, чем они занимаются? – спросил он.
– Одно время проповедовать пытались… – усмехнулся Зуб. – Ахинею какую-то про Великий космос несли, про пришельцев, про избавление… Но – не пошло у них дело. Некому их тут слушать и некогда. Иваныч шуганул разок – и как отрезало. Еще снадобья разные варят и продают, но это не основной заработок. Основной – казни… Все, впустили, похоже, – он поднялся. – Пойдемте-ка к помосту ближе, отсюда не видать.
С окраины, постепенно приближаясь, послышался звук двигателей, и не прошло минуты, как на площадь вылетели два УАЗовских пикапа. В кузовах их, на закрепленных в распор между бортами толстых дугах, стояли крупнокалиберные пулеметы, в которых Данил наметанным взглядом определил НСВ «Утес».
Пикапы остановились у самой трибуны и наружу вылез староста. Следом за ним показались еще четверо – длинные, в черных долгополых рясах. Несмотря на, казалось бы, гуманоидное строение их тел – голова, две руки, две ноги – у Данила сразу же создалось впечатление, что под рясами действительно находятся кто угодно, но только не люди. Движения у палачей были слишком уж плавные, змеиные. Они не просто шли, а словно перетекали из одного положения в другое, двигались так, как движется змея, – плавно и быстро.
Староста, выбравшись из пикапа, тут же поднялся на трибуну и, покопавшись где-то у себя в ногах, выудил на свет большой, свернутый из жести рупор. Поднял руку, призывая к тишине, и заговорил:
– Друзья, соратники и братья. Рад сообщить: несмотря на некоторые трудности, мы все же решили не откладывать намеченное мероприятие. Все пройдет по плану. Вы помните – из-за трусости тех, на кого мы возлагали большие надежды, поселение наше лишилось семнадцати бойцов. И это в то время, когда мы ведем ожесточенную борьбу за выживание, когда на счету каждый человек! Вот они, виновники! – и староста обличающим жестом указал на привязанных к столбам дезертиров.
Народ на площади, примолкший было во время речи, угрожающе зашумел. В сторону пленников полетели выкрики, брань, проклятия. Тут же к столбам подбежали чернорясники и, отвязав того, что стоял посередине, извивающего и вопящего от ужаса, потащили его к четырехногой установке на помосте. Там его сноровисто привязали спиной вверх, один из палачей внес на помост длинную жердь и два молота, а второй задрал подол платья. В свете костров бесстыдно забелела голая задница.
– Хорошо, что жерди тонкие, – сбоку раздался прерывающийся от волнения голос Канала. – Быстрая смерть, милосердная…
– Ничего себе – милосердная… – прохрипел Сашка, широко открытыми глазами глядя на помост. – Бревно в задницу… Да еще ведь, наверно, и стоймя потом поставят?..
– Если тонкая жердь – она быстрее сквозь тело пройдет, – мрачно пояснил пожилой боец. – А вот если толстое бревно – не приведи Господь… – по его телу прошла крупная дрожь. – Видел я раз, как человека на такое сажали. Не здесь, восточнее, за Уралом. Клин тело не рвет, не пронзает, а словно раскалывает, разрывает изнутри. Три дня прошло, прежде чем кости расселись, связки порвались и умер человек… Самая страшная казнь. Лучше уж на дыбе висеть или башку с плеч – все быстрее закончится.
Данил отчетливо услышал, как рядом с ним сглотнул и хрипло задышал Сашка.
Палачи меж тем приступили к своей жуткой процедуре. Один из них поднял кол и наметил в нужное место заостренную вершину, а двое других взяли в руки молоты. Четвертый, наклонившись, внимательно осмотрел ремни на руках и ногах жертвы, выпрямился и, помедлив немного, кивнул. Человек на козлах продолжал орать и судорожно дергаться, пытался освободиться, но все попытки его были безуспешны – ремни держали крепко.
Добрынин затаил дыхание, чувствуя, как от страшного напряжения начинает ломить затылок. Все происходящее казалось слишком уж нереальным, чтобы походить на правду… Как-то слишком просто все было, привычно, буднично – и потому похоже на разыгрываемый спектакль для устрашения, только и всего… И вместе с тем он отчетливо понимал – и кол, и козлы, и молоты, и намерения чернорясников – самые настоящие. Ему вдруг на краткое мгновение представилось, что это именно он висит там, на дьявольской установке – и мышцы пресса судорожно сжались, ожидая удар и вспышку безумной боли вслед за ним…
Один из палачей вскинул молот, примерился и с силой опустил его на торец кола. Тело человека содрогнулось, в страшном напряжении выгибаясь дугой, и от визга его, слышного особенно громко среди могильной тишины, установившейся над площадью, Данила скрутило. Он, привычный к виду крови и смерти, не смог выдержать этого звериного вопля, исторгнутого человечьим горлом. По пищеводу прокатилась горячая волна, ударила в гортань и выплеснулась наружу, скрючив тело сильнейшей судорогой. Согнувшись и извергая из себя куски недавно съеденного мяса, он краем глаза успел отметить, что рядом так же выворачивает и Сашку с Бармаглотом. Но даже и в такой момент, когда, казалось бы, тело было занято только собой, уши все же смогли уловить звук второго удара. Человек уже не визжал – ревел на пределе, надсаживая гортань, и от этого рева закладывало уши и хотелось бежать, бежать отсюда как можно дальше, на край света… Данил поднял голову, напрягаясь всем телом и загоняя спазмы внутрь, назад, в желудок, и увидел, что в судорожных попытках вырваться, освободиться, человек все-таки оборвал один из ремней и теперь с бешеной скоростью размахивал левой рукой, словно пытаясь дотянуться до земли, зацепиться и уползти прочь от своих мучителей. Сразу двое чернорясников повисло на нем, пытаясь вновь притянуть ремнями, но человек не давался. Рука его, казалось, вдруг обрела дьявольскую мощь и изворотливость, выписывала немыслимые кренделя, и ясно было, что в этих движениях человек выплескивал всю ту адскую боль, что раздирала сейчас его внутренности.
Пока двое палачей пытались восстановить порядок, остальные продолжали свое дело. Молот медленно поднялся и опустился вновь и с этим ударом шест вошел еще глубже. Человек дернулся и бессильно обвис. Он больше не сопротивлялся, и чернорясники, наконец, смогли водворить его руку на место. Теперь человек уже не кричал, а только сипел сорванными связками и судорожно тряс головой, пуская кровавые слюни. Мочевой пузырь расслабился сразу же после первого удара, и содержимое его, выйдя наружу, смешивалось с кровью, стекая теперь по козлам и капая на доски помоста. Страдалец висел на адской установке, словно тряпка, и палачи, воспользовавшись этим, отвязали его, поднатужились – и вскинули кол вертикально вверх. Человек глухо застонал, и его тело, безвольно болтающееся на четырехметровой высоте, под собственным весом просело вниз. С шеста потекло, но чернорясники не обратили на это ни малейшего внимания. С трудом удерживая скользкое дерево на весу, они приподняли его над землей и потащили к воротам.
Площадь безмолвствовала.
– Все. Теперь шест посреди поля вкопают, а когда сдохнет, через пару дней – в монастырь заберут, – раздался сиплый голос Андрея. – Это у них непременное условие. Кого казнят – забирают. И этих тоже возьмут, но живыми. Куда они их девают – это неизвестно, но кто к ним попадает – уж не возвращается…
Площадь безмолвствовала.
– Все. Теперь шест посреди поля вкопают, а когда сдохнет, через пару дней – в монастырь заберут, – раздался сиплый голос Андрея. – Это у них непременное условие. Кого казнят – забирают. И этих тоже возьмут, но живыми. Куда они их девают – это неизвестно, но кто к ним попадает – уж не возвращается…
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем сталкеры, потрясенные зрелищем казни, смогли выдавить хоть слово.
– И часто у вас такие… забавы? – голос Бармаглота звучал хрипло и натужно.
Зуб помотал головой:
– За последние два года только пятерых казнили: эти трое да в прошлом году еще двоих.
– За что же?
– А за одно – за трусость, – раздался голос сбоку, и Данил, обернувшись, увидел, что рядом с ними стоит сам староста и внимательно прислушивается к разговору. – Если есть приказ стоять на посту до последнего – так и стой. Хоть бы сам черт на тебя вышел – обязан стоять!
– Мы тогда пещеру запечатали и пост выставили, двоих человек. А в полночь Иваныч сам пошел проверять – и хоть бы один там был! Оба свалили и до утра на сосне на опушке леса сидели, – пояснил Зуб.
Староста кивнул, подтверждая его слова.
– И как же тогда – вот так же, на кол?
– Просто расстреляли. Последствий-то особых не было, по их вине никого не убили, не задрали. А вот за дезертирство в бою – только так. На кол, и никаких разговоров!
– Просто расстреляли, – пробормотал Сашка. – Действительно, как просто…
– По закону военного времени.
– А не боишься, Василий Иванович, что такими методами скоро всех людей в поселке изведешь? – спросил Данил.
– А как иначе прикажешь? Убеждениями да просьбами? Я бы рад, но только дело-то в том, что перед страхом смерти просьбы как-то не работают. Боятся люди этих серых упырей, вот и приходится другие методы искать…
Постояли, помолчали. У Данила все вертелся на языке вопрос, и он прикидывал, удобно ли будет задать его человеку, только что собственноручно казнившему своего ребенка…
– Не жаль, сына-то? – наконец решившись, спросил он.
Староста повернул голову и посмотрел ему прямо в глаза. Взгляд был твердым, тяжелым, и в нем не было заметно ни единой искорки сожаления о содеянном.
– Жаль. Ты и не представляешь – как! До дрожи жаль! Но начальник, заботящийся о своих подчиненных, не имеет права выделять любимчиков. Даже и из своей семьи, – жестко ответил он. – Потому что – люди на мне. Как будут смотреть на меня, если сегодня я пожалею своего сына, а завтра за подобный же проступок отправлю на кол ребенка своего соседа?
– Бей своих, чтоб чужие уважали?
– Вам этого не понять, – безнадежно махнув рукой, горько сказал староста. – Знаете вы, что это такое – постоянно под страхом смерти жить? Ждать всегда, каждую минуту, что вот сейчас выкатятся на опушку орды чудовищ – и полезут на частокол! И знать, что завтра – а может быть, уже сегодня – ты можешь недосчитаться сына, дочери, отца, матери или лучшего друга…
Данил не ответил – задумался. Да, местность, где он родился и провел всю жизнь, все еще находилась во власти радиационного кошмара. Да, для того, чтобы жить сытно, в достатке, сталкерам приходилось выходить на поверхность и ползать по фонящему городу, добывая средства к существованию. Да, это было тяжело и многие не возвращались домой… но все же само Убежище находилось под толстым слоем земли и бетона, за прочными гермодверями, и люди могли жить в относительной безопасности. И сталкеры, выходя в рейд, не беспокоились за свои семьи. Здесь же все было совсем иначе. Серьезнее. Страшнее. Смерть висела над поселком дамокловым мечом, заставляя глядеть на мир по-другому, более жестко и бескомпромиссно. Здесь, как нигде в полной мере, был реализован принцип «или ты – или тебя», тот самый, что так упорно вбивал в своих подопечных полковник. И вполне возможно, что только так, правя железной рукой, можно было противостоять угрозе поголовного истребления.
– …когда ты стоишь, смотришь со стены на эту адскую орду, беснующуюся внизу, и понимаешь, что сегодня опять кто-то не вернется домой – душу наизнанку выворачивает, – продолжал между тем староста. – Ведь за каждого, за каждого в этом поселке в ответе только я и никто другой. И я один, как никто, понимаю, что противостоять этому можно только железной дисциплиной и неукоснительным выполнением приказов. Но как объяснить это людям – ты знаешь? – он в упор посмотрел на Данила, и тот отвел глаза. – Вот и я не знаю иного способа, кроме страха. Человек должен знать, что последует за дезертирством или неисполнением, и должен боятся этого еще больше, чем подползающего саблезуба. Я две войны прошел – первую и вторую чеченскую, награды имею. Много видел и понимаю – прав был товарищ Сталин, когда подписывал знаменитый приказ двести двадцать семь. Только так – ни шагу назад! – победим.
И Добрынин, глядя на этого стального человека, вынужден был признать его правоту. Железная дисциплина и сплоченность стали для людей поселка залогом выживания. Каждый человек тут понимал, что жестокость к отдельным членам общества необходима, чтобы выжило общество в целом. И каждый безоговорочно верил, и безусловно поддерживал главу поселка – достаточно было вспомнить, с каким уважением отзывался о нем Зуб.
Но вот что даже больше, чем староста – человек с железобетонной волей, – поразило Данила. Поразило – и заставило задуматься… Поселок жил в постоянном страхе, напряжении, в состоянии войны и сопутствующих ей трудностей, потерь, бед и горя – и все же люди не срывались с места и не шли искать лучшей доли. Недолго поснимать с ДЗО-Тов оружие, погрузить на машины, воспользовавшись правом сильного стереть с лица земли какое-нибудь селение километрах в трехстах и обосноваться на новом месте, подчинив остаток уцелевших и разграбив их имущество. Однако по какой-то причине селяне не желали идти по этому пути. Они были твердо уверены, что их место здесь, на передовом рубеже обороны и держали его железной хваткой, не считаясь с потерями и не ища лучшей жизни за счет других. И именно этот факт впервые заставил Добрынина задуматься, так ли на самом деле благородна цель их экспедиции, как казалось ему в самом начале пути.
Глава 11 Непутевый туннель
Тиманский кряж встретил их проливным дождем. Начался он внезапно, ближе к вечеру, застав колонну на марше и одномоментно обрушив на землю тысячи тонн воды. Дождь встал стеной, резко ограничивая видимость, мгновенно размочив сухую и до сего момента вполне проходимую дорогу. В атласе, в разделе «Условные обозначения», она обозначалась как «дорога с покрытием», однако за годы, прошедшие после Начала, от покрытия того не осталось и следа, и дорога, и без того далеко не идеальная, раскисла окончательно, превратившись в отвратительное месиво серо-желтой каши.
Приспустили шины, но проходимость от этого почти не увеличилась. Машины шли юзом, их заносило, не помогал даже полный привод и подключение всех трех мостов на «Уралах». От бешено вращающихся колес во все стороны летели комья грязи, гулко шлепаясь в лобовое стекло идущей позади машины, и хотя дворники работали постоянно, зачастую они просто размазывали грязь по стеклу, добавляя лишней нервозности и без того до предела напряженным водителям. Грязь, правда, летела недолго – вскоре дорога, вода с которой почему-то никуда не уходила, стала напоминать канал, по которому вереницей, юзя вправо-влево, медленно, словно неуклюжие баркасы, двигались тягачи – и теперь колеса выбрасывали лишь грязную мутную воду.
Проселок окончился неожиданно. Данил, сидевший рядом с бешено вертящим руль и матерящимся через слово бойцом, пытавшийся разглядеть хоть что-то за непроглядной пеленой дождя, внезапно услыхал по громкой связи радостный вопль командира БТР: «Земля!». Усмехнулся – их колонна и впрямь была похожа на заплутавшие в ночном шторме корабли, и этот крик, словно крик впередсмотрящего из «вороньего гнезда», подбодрил всех.
Ливень постепенно затих, уступив место мелкодисперсной взвеси, туманом висящей в воздухе. Колонна теперь двигалась по широкому тракту с островками асфальта, выпирающего то тут, то там из щебеночно-гравийной подсыпки. Судя по карте, это был последний ровный отрезок за Ухтой – дальше караван ожидало лихое таежное бездорожье. Иногда параллельно трассе, в просветах между деревьями, мелькала железнодорожная насыпь, и в одном из таких мест Хасан, остановив колонну, лично в сопровождении четырех бойцов на квадроциклах осмотрел полотно. Вернулся довольный – Данил из кабины видел его улыбающуюся физиономию – и оповестил по громкой, что железнодорожный путь находится в приличном состоянии. Шпалы здесь были не деревянные – в здешнем влажном климате они, хоть и пропитанные креозотом, не выдержали бы, наверно, и десятка лет – а бетонные, так что от времени почти не пострадали и держали рельсы крепко. Правда, сам путь был частично заметен песком, землей, и на нем уже росли деревца, но для бронепоезда это не было большой помехой. Такое положение дел обнадеживало – несколько дней назад, во время очередного сеанса связи, бронепоезд стоял где-то под Кировом и занимался усиленным ремонтом путей. Разведка докладывала, что разбитый участок тянется на два десятка километров и его планируется пройти за два-три дня. Зато после, до самого Котласа, путь был свободен.