Вашингтон Ирвинг Легенда о завещании мавра
В Альгамбре, внутри крепости, перед самым королевским дворцом, расположена открытая эспланада, называемая Площадью Водоемов (La Plaza de los Algibes) и прозванная так по причине устроенных под нею и скрытых от взоров водохранилищ, которые существуют еще со времен мавров. В одном конце этой эспланады находится мавританский колодец, пробитый в голой скале и чрезвычайно глубокий, вода которого холодна, как лед, и прозрачна, как хрусталь. Колодцы мавров, вообще говоря, пользуются доброй славой, ибо отлично известно, сколько труда затрачивали они, чтобы добраться до самых чистых источников и ключей. Тот, о котором мы сейчас говорим, знаменит во всей Гранаде, и водоносы от утренней зари и до поздней ночи – одни с кувшинами на плече, другие погоняя ослов, навьюченных глиняными сосудами, непрерывно снуют взад и вперед по крутым, густо обсаженным деревьями аллеям Альгамбры.
Источники и колодцы в странах жаркого климата еще с библейских времен служат местом сборищ окрестных кумушек и вестовщиков; при нашем колодце существует тоже своеобразный, на протяжении долгого дня непрерывно заседающий клуб, членами которого являются инвалиды, старухи и прочий любопытный и праздный люд из числа обитателей крепости. Они сидят тут, на каменных скамьях под навесом, построенным над колодцем, чтобы защищать от палящих лучей солнца сборщика платы, пережевывают сплетни крепости, расспрашивают всякого приходящего сюда водоноса о городских новостях и пространно обсуждают все, что видят и слышат. Во все часы дня здесь можно встретить нерадивых хозяек и ленивых служанок, – с кувшином на голове или в руках они часами слушают бесконечную болтовню этих почтенных людей.
Среди водоносов, постоянно посещавших колодец, одно время особенно выделялся крепкий и широкоплечий, но кривоногий и низкорослый человек по имени Педро Хиль, а короче – Перехиль. Как всякий водонос, он был, конечно, гальего, то есть уроженец Галисии. Природа, видимо, создала различные типы как людей, так и животных, для разных видов черной работы. Во Франции, например, все чистильщики сапог – савояры, все привратники в гостиницах швейцары, а во времена фижм и париков никто в Англии не умел так плавно носить портшезы, как туземцы страны болот, то есть ирландцы. Так и в Испании: все водоносы и носильщики – уроженцы Галисии, и никто не говорит «позовите носильщика», но обязательно – «позовите гальего».
Но довольно отступлений. Гальего Перехиль начал свое дело с большим глиняным кувшином, который он таскал на собственных плечах; однако со временем он настолько преуспел, что смог раздобыть себе помощника из соответствующего разряда животных, иначе говоря, крепкого, поросшего косматою шерстью осла. По обеим сторонам спины его длинноухого адъютанта в особых корзинах висели кувшины, покрытые фиговыми листьями, защищавшими их от палящего солнца. Во всей Гранаде не было более трудолюбивого и веселого водоноса, чем Перехиль, и когда он бежал за ослом, улицы оглашались его бодрым голосом, поющим неизменную летнюю песню, которую можно услышать во всех городах Испании: «Quien guiere agua – agua mas fria que la nieve?» – «Кто желает воды – воды более холодной, чем снег? Кто желает воды из колодца Альгамбры, холодной, как лед, и чистой, как хрусталь?» Подавая покупателям искрящийся на солнце стакан, он сопровождал его обязательной шуткой, а если это была миловидная женщина или девушка с ямочками на щечках, он тут же лукаво подмигивал и отпускал комплимент по поводу ее прямо-таки неотразимой прелести. Благодаря этому гальего Перехиль слыл по всей Гранаде за одного из самых любезных, веселых и счастливых смертных. Но если кто поет громче всех и больше всех шутит, это еще вовсе не означает, что у него легко на душе. Хотя честный Перехиль и был похож на счастливого человека, все же и его тоже терзали заботы и горести. Ему приходилось содержать многочисленную семью; его вечно оборванные дети были голодны и крикливы, как птенцы ласточки, и, когда он вечерами возвращался домой, настойчиво требовали еды.
А кроме того, его «жена и помощница» была чем угодно, но отнюдь не помощницей. До замужества она слыла деревенской красавицей и славилась своим умением плясать болеро и щелкать кастаньетами. Все эти склонности она сохранила и после брака; тратила скудные заработки бедняги Перехиля на тряпки и безделушки, а по воскресеньям и бесчисленным праздникам, которых в Испании больше, нежели дней в неделе, реквизировала осла для поездок за город и для прочих увеселений. К тому же она была немного неряха, лежебока и прежде всего – сплетница чистейшей воды, готовая бросить дом, детей и все на свете, лишь бы вволю поболтать с кем-нибудь из соседок.
Но «кто смиряет ветер для свежевыстриженной овцы»[1], тот приноравливает супружеское ярмо к покорно согнутой шее. Перехиль нес свой нелегкий крест в образе жены и детей столь же кротко, как его осел – кувшины с водой, и хотя порою он почесывал у себя за ухом, тем не менее не дерзал подвергнуть сомнению хозяйственные добродетели своей половины.
Видя в детях свое собственное подобие увековеченным и размноженным – а птенцы его, как на подбор, были крепкими, коренастыми и кривоногими, – он любил их такой же любовью, какою сова любит своих совят. Величайшее наслаждение доставлял Перехилю тот на редкость счастливый день, когда он мог позволить себе маленький отдых и располагал пригоршней мараведи[2]. В такой день он забирал с собой весь выводок – кто сидел у него на руках, кто цеплялся за его платье, а кто и самостоятельно тащился за ним по пятам – и отправлялся за город, чтобы погулять в садах веги[3], в то время как его жена плясала со своими праздничными приятелями на скалистых берегах Дарро.
Был поздний час летней ночи, и большинство водоносов уже закончило свой дневной промысел. День выдался исключительно знойный, зато ночь была одною из тех чудесных лунных ночей, когда обитатели юга, вознаграждая себя за дневную жару и вынужденное безделье, выходят подышать воздухом и наслаждаются свежестью и прохладой далеко за полночь. Покупателей воды по этой причине было более чем достаточно. Перехиль, как рассудительный и чадолюбивый отец, подумал о своих голодных детишках. «Еще одна прогулка к колодцу, – сказал он себе, – и я заработаю на воскресный пучеро[4] для малышей». Сказав это, он бодро зашагал по крутой аллее Альгамбры, распевая песню и время от времени награждая увесистым ударом осла, потому что этого требовал размер песни, а может быть, и для утоления его голода, ибо в Испании корм для вьючных животных обычно заменяют ударами палки.
Придя к колодцу, он не застал там никого, кроме одинокого странника в мавританской одежде, который сидел на освещенной луною скамье. Перехиль остановился, посмотрев на него с удивлением и не без страха, но мавр знаком велел ему подойти.
– Я слаб и болен, – сказал он, – помоги мне добраться до города, я заплачу тебе вдвое против того, что ты смог бы выручить за воду.
Доброе сердце водоноса было тронуто этой просьбой.
– Господь не велит, – сказал он, – брать с тебя плату или вознаграждение за то, к чему меня обязывает обыкновенная человечность.
Он помог мавру сесть на осла, и они медленно направились в Гранаду, причем бедняга магометанин так ослабел, что его приходилось поддерживать, иначе он свалился бы на землю.
Прибыв наконец в город, водонос спросил Мавра, где его дом.
– Увы! – прошептал тот. – Я – чужеземец. Позволь переночевать под твоим кровом, ты будешь щедро вознагражден.
На честного Перехиля нежданно-негаданно свалился, таким образом, гость-мусульманин, но он был слишком добр и слишком отзывчив, чтобы отказаться приютить на ночь ближнего, который находился в столь бедственном положении, и он повез его к себе в дом. Дети, с широко раскрытыми ртами высыпавшие ему навстречу, как это неизменно случалось, лишь только до них доносился топот осла, увидев чужого, да еще с тюрбаном на голове, в испуге убежали назад и спрятались за спиной матери. Последняя бесстрашно выступила вперед, как наседка, защищающая цыплят от бродячей собаки.
– Это что еще за басурман! – вскричала она. – Или, приведя его в столь позднее время, ты хочешь познакомиться с инквизицией?
– Успокойся, жена, – ответил гальего, – пред тобой больной странник, у которого нет ни друга, ни крова; что же, по-твоему, вытолкать его вон, чтобы он умер на улице?
Жена собиралась привести новые возражения, ибо хоть она и обитала в лачуге, тем не менее горячо пеклась о репутации своего дома; но маленький водонос на этот раз упрямо стоял на своем и наотрез отказался подставить шею под супружеское ярмо.
Он помог хворому мусульманину спешиться, постелил ему на полу, в наиболее прохладной половине, рогожу и овчину, и это было все, что по своей бедности он мог предложить ему вместо ложа.
Немного погодя мавра схватили сильные судороги, и все медицинское искусство бесхитростного водоноса оказалось напрасным. Взгляд больного выражал его признательность и благодарность. В промежутке между двумя приступами он подозвал Перехиля и едва слышным голосом произнес:
– Боюсь, что мой конец близок. В благодарность за твое внимание и участие завещаю тебе этот ларчик. – Произнеся эти слова, он распахнул ларец из сандала[5], находившийся у него за поясом.
– Бог милостив, приятель, – возразил сердобольный гальего, – вы еще поживете годы и воспользуетесь вашим сокровищем.
Мавр покачал головой; он положил руку на ларчик и хотел еще что-то добавить, но судорога возобновилась с еще большею силой, и вскоре он испустил дух.
Тут на водоноса насела его совершенно осатаневшая половина.
– И все, – сказала она, – из-за твоего дурацкого добродушия, и всегда ты ввязываешься в беду, лишь бы помочь другому. Знаешь ли ты, что сделают с нами, когда найдут у нас его труп? Нас посадят в тюрьму как убийц, и если нам удастся каким-нибудь образом спасти свою жизнь мы будем обобраны дочиста нотариусами и альгвасилами[6].
Бедняга Перехиль пребывал в безмерном отчаянии. Он почти жалел о своем добром деле. Вдруг его осенила счастливая мысль.
– На дворе еще ночь, – сказал он, – я могу отвезти покойника за город и закопать его в песке где-нибудь на берегу Хениля. Никто не видел, как он к нам вошел, и никто не узнает о его смерти.
Сказано – сделано. С помощью жены он завернул несчастного мавра в ту же рогожу, на которой тот испустил дух, взвалил его на осла и пустился к реке.
К несчастью, напротив жил некий цирюльник по имени Педрильо Педруго, один из самых любопытных, болтливых и злостных сплетников, существовавших в среде этого достославного цеха. Это был плут с лицом хорька, паучьими ножками, льстивый и вкрадчивый; знаменитый Севильский цирюльник – и тот не мог бы угнаться за ним по части подробного знания чужих дел; он обладал такою же способностью хранить в себе тайну, как, скажем, решето задерживать воду. Рассказывали, что он спит, заставляя бодрствовать один глаз и одно ухо, дабы даже во сне видеть и слышать все, что происходит вокруг. Так или иначе, но для гранадских пустомель он являлся своего рода скандальною хроникой и по этой причине имел гораздо больше клиентов, чем все его многочисленные собратья по ремеслу.
Этот всеведущий и вездесущий цирюльник слышал, как Перехиль в неурочный час возвратился домой, слышал он и восклицания его жены и детей. Его голова тотчас же прильнула к маленькому оконцу, служившему ему наблюдательным пунктом, и он видел, как сосед ввел к себе какого-то человека в мавританской одежде. Событие это было настолько из ряда вон выходящим, что Педрильо Педруго в продолжение всей ночи не мог сомкнуть глаз. Каждые пять минут он подкрадывался к своей бойнице, посматривая на свет, пробивавшийся из щелей соседней двери, и перед рассветом приметил, как Перехиль вышел из дому и погнал перед собою осла с какой-то странной поклажей.
Любопытный цирюльник лишился покоя; он поспешно оделся, бесшумно вышел из дому и, последовав на некотором расстоянии за водоносом, видел, как тот вырыл яму на песчаном берегу Хениля и зарыл в ней нечто чрезвычайно похожее на мертвое тело.
Цирюльник торопливо возвратился домой, до самого рассвета метался у себя в лавке и учинил в ней ужасающий беспорядок. Затем, захватив под мышку цирюльничий таз, отправился к своему ежедневному клиенту алькальду[7].
Алькальд только что встал. Педрильо Педруго усадил его в кресло, повязал ему вокруг шеи салфетку, поднес к лицу таз с горячей водой и принялся пальцами умягчать его подбородок.
– Ну и дела! – сказал Педруго, исполнявший сразу две роли – брадобрея и городского вестовщика. – Ну и дела! Грабеж, убийство и похороны – и все в одну ночь!
– Что? Как? Что вы сказали? – вскричал алькальд.
– Я говорю, – ответил цирюльник, натирая кусочком мыла щеку сановника, ибо испанский цирюльник пренебрегает употреблением кисточки, – я говорю, что гальего Перехиль ограбил, убил и похоронил мавра – и все это в одну, можно сказать, благословенную ночь! Maldita sea la noche – да будет проклята эта ночь!
– Но откуда вы это знаете? – спросил алькальд.
– Минуточку терпения, сеньор, и вы все услышите, – ответил Педрильо, беря его пальцами за нос и проводя бритвою по щеке. И он рассказал обо всем, что ему случилось увидеть – делая зараз оба дела, то есть брея бороду, смывая с подбородка остатки мыла, вытирая его насухо грязной салфеткой и одновременно грабя, убивая и погребая мавра.
Этот алькальд, как нарочно, был одним из самых безжалостных, алчных и бессердечных взяточников Гранады. Он чрезвычайно высоко ценил правосудие и продавал его поэтому на вес золота. Он решил, что здесь и в самом деле имели место убийство и ограбление; несомненно, добыча была богатой; но как сделать, чтобы она попала в руки закона? Если схватить только преступника, это значит отдать его на съедение виселице; но если схватить добычу, это значит обогатить судью, а в этом, по его глубокому убеждению, и состояла конечная цель правосудия. Рассудив таким образом, он призвал своего верного альгвасила – сухопарого, голодного на вид плута, одетого, согласно обычаю людей его звания, в старинное испанское платье: черную пуховую шляпу с загнутыми полями, старомодные брыжи[8], короткий, накинутый на плечи плащ из черной материи и черные порыжелые штаны, обтягивавшие его тощие, жилистые ноги; в руке он держал белую тонкую палочку, грозный знак его власти. Такова была ищейка староиспанской выучки, которую алькальд пустил по следу несчастного водоноса, и таковы были ее проворство и нюх, что, не успев возвратиться домой, бедняга Перехиль был схвачен и доставлен вместе с ослом пред грозные очи вершителя правосудия.
Алькальд смерил его уничтожающим взглядом.
– Послушай-ка, негодяй, – прорычал он таким голосом, что у маленького гальего задрожали поджилки, – послушай, мошенник, не отпирайся в своем преступлении, оно предо мною как на ладони. Виселица – вот достойная награда за учиненное тобою злодейство, но я милостив и готов выслушать твои оправдания. Человек, которого ты убил у себя в доме, – мавр, неверный враг нашей религии. Ты совершил убийство, несомненно, в припадке религиозного рвения. Я склонен поэтому проявить снисходительность. Возврати награбленное, и мы замнем дело.
Бедняга водонос призывал всех святых в свидетели своей невиновности. Увы, никто из них не явился; впрочем, если бы они и явились, алькальд не поверил бы даже святцам в полном составе. Водонос подробно и простодушно рассказал о кончине мавра, но все было тщетно.
– И ты настаиваешь, – допытывался судья, – что этот неверный не имел ни золота, ни драгоценностей, которые разожгли в тебе жадность?
– Клянусь спасением души, – отвечал водонос, – при нем ничего не было, разве что сандаловый ларчик, но он завещал его мне в награду за оказанные услуги.
– Сандаловый ларчик! Сандаловый ларчик! – воскликнул алькальд, и при мысли о таящихся в нем сокровищах его глаза загорелись. – Но где ж этот ларчик? Где он? Куда ты его девал?
– Если прикажете, – отвечал водонос, – он в одной из корзин на моем осле и в распоряжении вашей милости.
Едва он вымолвил эти слова, как догадливый альгвасил выскочил из комнаты и мигом возвратился назад с таинственным ларчиком. Алькальд открыл его трясущимися от нетерпенья руками; все подались поближе к нему, чтобы поглазеть на сокровища, но, к великому разочарованию, в ларчике не нашлось ничего, кроме исписанного арабскими буквами свитка пергамента и огарка свечи.
Если осуждение обвиняемого не сулит никаких выгод, то правосудие – даже в Испании – способно проявить беспристрастие. Оправившись от досады и обнаружив, что в ларчике и впрямь не заключается ничего ценного, алькальд на этот раз равнодушно выслушал объяснения водоноса, совпадавшие с показаниями его жены. Убедившись таким образом в невиновности Перехиля, он отпустил его на свободу; больше того, он даже разрешил ему взять с собою подарок покойного мавра – сандаловый ларчик и его содержимое – как вполне заслуженную награду за его милосердие, но в возмещение судебных издержек и пошлин удержал у себя осла.
Итак, незадачливому маленькому гальего снова пришлось стать водоносом в прямом смысле этого слова, подыматься в Альгамбру к колодцу и таскать на собственном плече большой тяжелый кувшин.