Когда доели мороженое – Гитлеру оно очень понравилось, в нарушение дипломатического протокола попросил вторую порцию – блондинка вдруг наклонилась к фюреру и что-то быстро проговорила. Очкарик эту фразу не перевел, и Сталин недовольно нахмурился – он не любил, когда в его присутствии шептались.
– Вы должны простить мою очаровательную помощницу, фрау фон Белов, – улыбнулся Гитлер, – она напомнила мне о своей просьбе, о которой я, разумеется, позабыл в ходе наших важных переговоров. Фрау фон Белов сотрудничает с одним институтом в Берлине, ее сфера интересов – история. Она просит разрешения провести научную экспедицию в районе вашего озера Рица, это, кажется, на Кавказе.
Сталин постарался не продемонстрировать своего удивления.
– С такими просьбами надо обращаться в нашу Академию Наук, – сказал он, раскуривая трубку. Гитлер едва заметно поморщился, но Сталин сделал вид, что ничего не заметил. – Но ваша помощница так юна и прелестна, что ей совершенно невозможно отказать. Я обещаю, что заявка ее института будет рассмотрена в кратчайшие сроки и одобрена президиумом Академии.
– Danke sсhoen, герр Сталин, – произнесла блондинка, пристально глядя ему в глаза. – Это чрезвычайно любезно с вашей стороны…
– А чем вас заинтересовало озеро Рица? Кроме того, что это самое красивое место в Грузии?
– Наш институт ищет прародину Ариев. Многие легенды связывают ее с Кавказом. Мы считаем, что миф о Прометее – это символическое отражение истории древних арийцев, их войн с более многочисленными низшими расами…
– Стоп-стоп-стоп! – фюрер поднял ладони вверх. – Мария, я приказываю вам замолчать из соображений гуманизма! Пожалейте нашего любезного хозяина! Давайте поговорим о чем-нибудь легком, например, об искусстве, об архитектуре! Камрад Иосиф, я восхищен гением зодчих Советского Союза. Мне показывали проект Дворца Советов – это грандиозно! Когда-нибудь я перестрою Берлин в подобном духе. Мы должны вернуть Европе титанический дух архитектуры Древней Греции и Рима. Наши страны обречены на исторический союз, в нас живет божественный дух древних героев…
Вернувшись в Москву из Львова, Сталин приказал – разумеется, негласно – ввести жесткую цензуру на все упоминания о «немецкой угрозе». Особистам в войсках предписывалось строго пресекать разговоры о возможной войне с Германией, об антинемецких настроениях среди личного состава – немедленно докладывать руководству; некоторых злостных германофобов из числа командиров РККА арестовали и судили как английских шпионов. В разговорах со своими – в том числе и с Берией – Сталин мог ругаться на немецкую военщину, в том числе, на генералов-пруссаков – но о Гитлере ничего дурного не говорил и не хотел слышать.
Генштаб, конечно же, продолжал рассматривать сценарии войны с «вероятным противником» – слово «Германия» больше не употреблялось – и командование РККА наращивало группировки войск у западных границ СССР. К лету 1941 г. силы Красной Армии, сосредоточенные в Белоруссии, Прибалтике и на Украине, превосходили вермахт по количеству танков и самолетов, а Балтийский и Черноморский флоты были сильнее немецких ВМС. Все это превосходство было потеряно за несколько утренних часов 22 июня: люфтваффе уничтожило тысячи стоявших на аэродромах самолетов, танковые армады Гудериана взламывали оборону РККА на протяжении трех тысяч километров и рвались вглубь советской территории. Директива, которую Жуков и Тимошенко, наконец, вымолили у Сталина, предписывала обеспечить защиту границ Советского Союза, но военные действия на территорию Рейха не переносить – Хозяин все еще надеялся, что Гитлер сдержит свое слово…
3
Лаврентий Павлович Берия не даром ел свой хлеб.
Его умение угадать невысказанное желание Хозяина было сродни телепатии: так читал мысли знаменитый Вольф Мессинг, попросивший убежища в СССР незадолго перед войной. В НКВД Мессингом занимались тщательно: его обследовали и гражданские профессора-психиатры, и немногие выжившие после чисток тридцатых годов специалисты из отдела Бокия. Заключение у всех было одно: гражданин Мессинг действительно умеет читать мысли, ни о каком мошенничестве или фокусах речи идти не может; обладает мощным даром внушения, иначе «суггестии»; иногда способен предсказывать будущее. Берия будущее предсказывать не умел, суггестией не владел – но искусство предугадывать желания Сталина изучил в совершенстве. Когда Хозяин завел разговор о Гронском и окружавших Гитлера астрологах, он сразу понял, к чему тот клонит; быстро просчитал в уме последовательность шагов, которые следовало предпринять, и споткнулся лишь на одном – о встрече во Львове Сталин никогда больше не говорил, будто ее и не было, а следовательно, копать в данном направлении нельзя. Выходил из кабинета Верховного подавленный, даже злой, но уже на пороге Сталин его окликнул.
– Вот еще что, Лаврентий…
– Слушаю, товарищ Сталин!
– Перед войной, где-то в сороковом… немцы работали у нас на Кавказе, около Рицы. Что-то искали.
– Так точно, товарищ Сталин! Экспедицией руководил профессор Гюнцлер из Берлинского музея, к ней также была прикомандирована группа военных строителей из ведомства Тодта, по согласованию с нашим наркоматом горной промышленности прокладывавшая дорогу вдоль северного берега озера.
– Вот видишь, Лаврентий, – довольно усмехнулся Сталин, – какая у тебя память отличная… Выдающаяся, можно сказать, память! Так вот, эту экспедицию курировала личная помощница Адольфа, некая фон Белов. Я ее видел – красивая стервь, эсэсовка. Ты проверь, чем именно она Адольфу помогает, кто вообще такая… Все понял?
– Все понял, товарищ Сталин! – ответил Берия, едва сдерживая охватившее его волнение. Он все просчитал правильно! Слова «я ее видел» могли означать только одно – Хозяин давал ему санкцию на разработку встречи во Львове. Встречи, с которой, как они оба чувствовали, началось зловещее наваждение, едва не обернувшееся гибелью страны.
Наконец-то!
Берия понимал: Хозяин не может признаться ему в том, что во время встречи с Гитлером стал объектом психологической манипуляции, это равносильно политическому самоубийству. И никакая экспедиция профессора Гюнцлера, конечно же, его не интересует – он просто хочет прощупать эту самую фон Белов, не гипнотизерша ли она, этакий Мессинг в юбке. А что, если вдруг выяснится – да, гипнотизерша? Что делать? Доложить Хозяину, что его, как простофилю в цирке, заставили поверить, будто он сидит на стуле, в то время как стул из-под него давно вынули? А не лишишься ли ты за такое головы, Лаврентий, спросил себя Берия, и сам себе ответил: нет, не лишишься, если сумеешь правильно подать информацию. Это ведь тоже своего рода искусство – не обязательно со всех ног бежать к правителю, рассказывая ему обо всем, что удалось узнать, нет, гораздо мудрее сделать так, чтобы несколько человек добыли каждый свой кусочек правды – среди них, возможно, окажется и горький кусочек, но ты за это будешь уже не в ответе…
Поэтому, выйдя от Сталина, Берия вызвал к себе своего заместителя Меркулова и поручил ему разработку двух фигурантов – личного переводчика Гитлера Пауля Шмидта и помощницы фюрера фон Белов; интересовало все – связи, степень доверия фюрера, образование, пристрастия и увлечения, компрометирующие материалы, слухи и сплетни. Второму своему заместителю, Абакумову, курировавшему контрразведку, приказал поднять материалы по кавказской экспедиции Гюнцлера и особенно по инженерным работам в районе Рицы – вдруг обнаружится что-либо интересное. Сам же занялся свидетелями львовской встречи из числа наших – охраной Хозяина, его адъютантами, проводниками спецпоезда и даже поваром. Проще всего было с охраной – офицеры НКВД в звании не ниже майора, приказ на каждого в свое время подписывал он сам, Берия. Проблема заключалась в том, что никто из них ничего не видел и не слышал – Хозяин приказал им не появляться в салоне во время переговоров, и все три часа, пока продолжалась встреча, волкодавы сидели в служебном купе, контролируя только коридор между салоном и кухней. Об этом говорилось в рапорте, который подал шефу госбезопасности старший офицер охраны сразу по возвращении спецпоезда в Москву. Но тогда Берия не интересовался деталями.
Теперь он ругал себя за это – все-таки прошло почти три года, многие важные моменты наверняка были упущены. С охранниками, несмотря на хроническую нехватку времени, беседовал сам, по-доброму, как умел это делать в случае необходимости: парни напрягались, старались вспомнить каждую мелочь. Постепенно вырисовывалась подробная картина: кто, как и сколько раз ходил по коридору мимо купе охраны. Официанты – семь раз, старший смены проводников – дважды, адъютант Сталина – три раза, один раз вернулся из салона с салфеткой, на которой расплывалось красное пятно, охранники встрепенулись – не кровь ли, но адъютант только махнул рукой – вино. Лицо у него при этом было, как выразился один из охранников, «перекошенное».
Вот оно, понял Берия, и приказал своему доверенному порученцу Саркисову доставить адъютанта к нему – не на Лубянку, а на конспиративную квартиру у Курского вокзала.
Адъютанта, тридцатилетнего красавца Алексея Шляхова, взяли в Серебряном Бору, где он купался с друзьями после тренировки; налеты этим летом были редки, и москвичи потихоньку возвращались в излюбленные места отдыха. Когда Шляхов вышел из воды, к нему подошли двое крепких молодых людей в просторных серых брюках и белых рубашках с коротким рукавом. Один из них быстро провел перед носом адъютанта красным удостоверением, второй крепко взял Шляхова под локоть.
– Эй, в чем дело, Лешка? – закричал один из друзей Шляхова, отрываясь от игры в волейбол.
– Недоразумение какое-то, – досадливо отмахнулся Шляхов и обернулся к молодым людям. – Вы что себе позволяете? Вы знаете, кто я такой? Я – адъютант самого товарища Сталина!
– В машину, – безразлично сказал тот, что показывал удостоверение. – И не кричи, а то больно сделаем…
Адъютанта в одних трусах запихнули в ЗИС с затемненными стеклами и отвезли на Земляной Вал. Там, в большой квартире, окна которой были плотно занавешены шторами, к нему вышел человек в известном всей стране пенсне на мясистом носу.
– Здравствуй, Леша, – приветливо сказал он. – Узнаешь меня?
– Так точно, товарищ народный комиссар внутренних дел, – четко ответил адъютант. Он уже обсох, но без одежды чувствовал себя полным идиотом.
– Ну и прекрасно, – усмехнулся Берия. – Я здесь для того, чтобы ты понял – дело, о котором мы будем говорить, имеет чрезвычайную государственную важность. Такую, что даже адъютанта самого товарища Сталина можно вытащить из реки и привезти на допрос.
– Я на допросе, товарищ народный комиссар внутренних дел?
Берия ласково посмотрел на Шляхова.
– Нет, ты в постельке у своей подружки Танечки Лисичкиной. Неужели не видишь?
И вдруг заорал, брызгая слюной:
– Конечно, ты на допросе, капитан! И отвечать ты должен подробно и абсолютно искренне, иначе из этой комнаты живым ты не выйдешь!
– Я вас не понимаю, товарищ Берия, – Шляхов пытался отвечать твердо, но зубы его выбивали крупную дробь. – В чем меня обвиняют?
Берия неожиданно расхохотался.
– Обвиняют? Да ни в чем пока, сынок. Мне нужно только, чтобы ты вспомнил – посекундно – все, что происходило в салон-вагоне Иосифа Виссарионовича 17 октября 1939 года во Львове между девятью и двенадцатью часами утра.
– Это государственная тайна, – мужественно выпятив челюсть, сказал Шляхов. – Я не имею права рассказывать об этом даже вам, товарищ народный комиссар внутренних дел.
Шеф госбезопасности снял пенсне, протер стекла бархатной тряпочкой.
– Послушай, сынок, у меня очень мало времени. Ты все равно расскажешь мне об этих трех часах, поверь. Но для тебя же лучше будет, если ты расскажешь это сейчас, здесь, добровольно, а не в подвале, измазанный кровью и дерьмом. Я не злой человек, сынок, и мне не хочется умножать боль этого мира. Товарищ Сталин сам дал мне санкцию на твой допрос – хочешь, я сейчас наберу его номер, и он сам попросит тебя рассказать мне все? Вот только хорошо ли отрывать от дел такого занятого человека, а, сынок?
Шляхов опустил глаза.
– Ладно, – произнес он сдавленным голосом, и вдруг заплакал. – Я все расскажу… если товарищ Сталин… сам… я, конечно, все расскажу…
– Ну, вот и отлично, – повеселел Берия. Протянул адъютанту бархатную тряпочку, которой протирал пенсне. – На, утрись, сынок. Сейчас тебе дадут халат, принесут чай и ты вспомнишь все, что видел и слышал в том вагоне…
Из показаний капитана Алексея Шляхова:
«…А потом Гитлер сунул руку за отворот кителя – вот так – и словно бы сжал там что-то. А эта блондинка наклонилась к нему и начала говорить ему что-то – по-русски. А Гитлер повторял, очень четко, правда, с сильным немецким акцентом. И все время смотрел прямо на Иосифа Виссарионовича, и повторял по-русски: вы должны мне верить, товарищ Сталин, вы должны мне верить… Я стоял за дверью, и все это видел. А потом товарищ Сталин пошатнулся, и пролил вино на скатерть. Я подумал, что ему, наверное, плохо, подбежал, чтобы промокнуть пятно, спрашиваю – вы в порядке, товарищ Сталин? А он так на меня посмотрел… как будто первый раз в жизни видел… и говорит – да, вы свободны, товарищ… Мне за него очень страшно стало, но нужно было отнести грязную салфетку на кухню, и что дальше было, я не видел. А эсэсовка эта по-русски говорит, как мы с вами, она Гитлеру нашептывала, как суфлер актеру в театре, а он только повторял, и было видно, что он даже не очень понимает, что говорит. Но вот что я точно запомнил – что все это время Гитлер держал правую руку за отворотом кителя…»
Да, это след, сказал себе Берия. Ниточка, которая торчит наружу из очень запутанного клубочка. Конечно, потянуть за нее нужно было еще три года назад… но, как говорят русские, лучше поздно, чем никогда.
Адъютант Сталина капитан Алексей Шляхов в тот же вечер подал рапорт об отправке на фронт. Его просьба была немедленно удовлетворена.
Глава шестая Мушкетер Париж, июнь 1942 года
Встречу с Пикаром Жером назначил в маленьком безымянном баре на углу улицы Дюпти-Туара и рю Перре. В баре подавали дрянное пиво, да и вино, честно говоря, было не лучше; если что и имело смысл в нем заказывать, то арманьяк, а его Жером не любил. Но недостатки бара с лихвой окупались его достоинствами, одно из которых заключалось в стеклянной стене – с высокого крутящегося табурета у стойки просматривалась вся рю Перре. Вот Жером и сидел на табурете, потягивая водянистое пиво и незаметно изучая улицу в ожидании агента.
Пикар должен был прийти в шесть; в половине шестого напротив дверей бара появилась маленькая цветочница с большой плетеной корзиной. Спустя десять минут в конце улицы остановился грузовик с брезентовым тентом. Из него выпрыгнули двое молодых парней в комбинезонах электромонтеров. Один полез на фонарный столб, другой остался стоять на асфальте, держа в руках толстый провод.
В самом баре свободных мест не было – всего пять столиков да четыре табурета у стойки занимали завсегдатаи из окрестных домов. Это, с точки зрения Жерома, было вторым достоинством заведения – подсадить сюда своих гестапо не смогло бы при всем желании.
Пикар пришел вовремя – это было подозрительно, потому что обычно он безнадежно опаздывал. Широкоплечий, с перебитым носом, он всегда наряжался франтом – черные брюки, белоснежная сорочка, кремовый пиджак с гвоздикой в петлице. В заднем кармане у него наверняка лежит «бульдог», подумал Жером, вон как пиджак оттопыривается… А во внутреннем кармане пиджака – кастет.
– Салют, – сказал Пикар, подходя к стойке. – Ты что, уезжаешь?
У ног Жерома, между табуретом и барной стойкой, стоял желтый кожаный саквояж. Да и сам Жером производил впечатление человека, отправляющегося в дорогу: несмотря на жару, на нем был длинный плащ, а мягкая шляпа с широкими краями ждала своего часа на обитой цинком стойке, рядом с недопитым бокалом пива.
– Уезжаю. Что будешь пить?
– Виски, – бросил Пикар и скептически огляделся. – Только я не люблю пить стоя.
– Крошка, – Жером ущипнул за бок расплывшуюся на соседнем табурете толстуху, – пришел мой друг. Помнишь, мы договаривались?
Толстуха подняла осоловевшие глаза от своего стакана с вином – бог знает, какого по счету.
– Помню ли я? Красавчик, да я такое помню, что тебе и не снилось…
Уговор у них был простой – выпивка за счет Жерома, зато толстуха освобождает место по его первому требованию. За те полтора часа, которые Жером провел в баре, тетка выжала из их соглашения максимум возможного – он даже начал беспокоиться за ее здоровье.
– Удачи вам, голубки, – пропыхтела толстуха, стекая с табурета, как студень. Пикар дождался, пока она вывалится из бара, извлек из кармана батистовый носовой платочек и брезгливо протер кожаную обивку.
– Как представлю, что у такой квашни наверняка есть муж, сразу же хочется уйти в монахи…
Для профессионального сутенера, не брезгующего заказными убийствами, заявление было довольно смелое, но Жером уже привык к выходкам своего агента.
– Какие новости?
Пикар повел бровью в сторону бармена, цедившего виски из квадратной бутыли.
– Здесь будем говорить?
– Используй метафоры, – посоветовал Жером. – Он их точно не поймет.
– Я бы предпочел менее людное местечко, – проворчал Пикар. – Как насчет подвальчика на рю Рошмор?
– У меня мало времени. Итак, новости.
– Ну, что сказать, – Пикар поскреб переносицу желтым от никотина ногтем. – Старик последние дни пребывает в дурном расположении духа. Мыши слишком расплодились, а его коты плохо знают… гм… дом. Поэтому он решил набрать команду из местных… помойных.
Под «Стариком» следовало понимать Карла Оберга, обергруппенфюрера СС и личного представителя Гиммлера во Франции. «Мыши» – бойцы Сопротивления, а «коты» – гестаповцы, действовавшие независимо от французской полиции. «Дом» – Париж. А вот что это за «местные помойные»? Вряд ли французская полиция…