— После того как мы минуем охранников отеля, — говорил Арсенов, — у нас на все про все останется очень мало времени. И самое скверное — то, что мы не знаем, сколько именно времени окажется у нас в запасе, чтобы добраться туда и затем скрыться. Поэтому мы не должны колебаться, мы не имеем права допустить ни одной ошибки, ни единого неверного движения. — Он говорил с горячностью в голосе, глаза его блестели. Ухватившись руками за концы шали, наброшенной на плечи Зины, он потянул женщину в противоположный конец комнаты и обмотал платок вокруг ее головы — так, чтобы она ничего не видела.
— Представь, что мы только что вошли в отель. — Арсенов отпустил ее. — А теперь я хочу, чтобы ты представила карту и мысленно прошла по намеченному маршруту. Будешь говорить мне о каждом своем шаге. Вперед!
Две трети извилистого пути Зина «прошла» безупречно, но в том месте, где коридор разветвлялся и вел в две разные стороны, запуталась и свернула налево вместо того, чтобы пойти направо.
— Все, с тобой покончено! — резко проговорил он, срывая с нее платок. — Даже если ты исправишь свою ошибку, ты не успеешь добраться до цели вовремя. Секьюрити — хоть американские, хоть русские, хоть арабские — засекут тебя и пристрелят на месте.
Зина дрожала от ненависти — и к нему, и к самой себе.
— Мне знакомо это выражение на твоем лице, Зина. Отбрось злость. Эмоции мешают сконцентрироваться, а это — именно то, в чем ты сейчас нуждаешься больше всего. Когда ты сумеешь повторить маршрут с завязанными глазами, не допустив ни одной ошибки, мы сможем наконец отдохнуть.
* * *Часом позже, добившись идеальных результатов, Зина сказала:
— Пойдем и приляжем, любимый.
Арсенов, успевший переодеться в черный, перевязанный на талии муслиновый халат, лишь отрицательно мотнул головой. Он стоял у огромного окна и наблюдал за тем, как бриллиантовая россыпь ночных огней Будапешта колышется, отраженная в темных водах Дуная.
Зина, растянувшись на низкой кровати, негромко засмеялась.
— Посмотри, какое чудо, Хасан. — Она провела своими длинными пальцами по простыням. — Настоящий египетский хлопок. Просто сказка из «Тысячи и одной ночи»!
Арсенов повернулся и смерил женщину недобрым взглядом:
— Довольно, Зина! — Он указал на ополовиненную бутылку, стоящую на тумбочке. — Коньяк «Наполеон», мягкие простыни, широкая кровать... Однако роскошь — не для нас!
Глаза Зины широко раскрылись, полные губы скривились в недовольной гримасе.
— Почему? — спросила она.
— Видимо, ты не усвоила урок, который я только что преподал тебе. Потому что мы — воины! Потому что мы отвергли все мирские соблазны и не стремимся обладать ничем материальным!
— Ты не стремишься обладать и оружием, Хасан?
Он покачал головой, не сводя с нее холодного, злого взгляда.
— Наше оружие имеет свое предназначение.
— Эти приятные вещи тоже имеют свое предназначение, Хасан. Они дают мне возможность почувствовать себя счастливой.
Из глотки Арсенова вырвалось низкое рычание.
— Я вовсе не стремлюсь обладать этими вещами, Хасан, — торопливо заговорила Зина. — Просто приятно попользоваться ими хотя бы день-два. — Она вытянула руку по направлению к мужчине. — Неужели ты не можешь отступить от своих железных правил даже на столь короткое время. Мы оба сегодня изрядно потрудились и заслужили хотя бы недолгий отдых.
— Говори сама за себя, меня же всей этой роскошью не соблазнишь! — резко ответил он. — И мне противно, что это произошло с тобой!
— Не могу поверить в то, что я стала тебе противна. — В глазах любовника и командира Зина увидела выражение, которое она ошибочно приняла за железную волю и самоотречение. — Ну что ж, я готова разбить эту бутылку и усыпать осколками постель, если только ты согласишься лечь рядом со мной.
— Я уже сказал тебе, — мрачно предупредил он, — не шути с этими вещами, Зина!
Женщина приподнялась, встала на колени и поползла по кровати в его направлении. Ее груди, залитые мягким светом торшера, искушающе подрагивали.
— Я не шучу, — сказала она, — я вполне серьезна. Если тебе по душе испытывать боль, пока мы занимаемся любовью, разве посмею я спорить?
Не двигаясь, он долго смотрел на нее. Арсенов уже понял, что она действительно не шутит и не подтрунивает над ним. Наконец он сделал шаг по направлению к кровати.
— Ты действительно не понимаешь? Наш путь — предопределен! Мы вступили на тарикат, духовную тропу, ведущую к престолу Аллаха.
— Не отвлекай меня, Хасан. Я все еще думаю об оружии. — Зина ухватила подол муслинового халата и потянула его к себе. Другая ее рука стала гладить повязку на его ноге — там, куда он был ранен, а затем поднялась выше...
* * *Их близость была ожесточенной, словно рукопашный бой. Страсть питали два источника: физическая потребность и желание причинить другому боль. Если бы кто-нибудь увидел, как эти двое перекатываются, рычат и кусают друг друга, вряд ли он решил бы, что любовь имеет к этому хоть какое-то отношение. Когда Зина вцеплялась в Хасана ногтями, он сопротивлялся, отчего они еще глубже проникали в его тело. Он укусил ее, и она, оскалив зубы наподобие волчицы, стала впиваться ногтями в могучие мышцы его рук, груди, плеч. Хасан словно находился в полубреду, и только нарастающее чувство боли не позволяло ему окончательно раствориться в тумане странного, противоестественного наслаждения.
Арсенов заслуживал наказания за то, как он поступил с Халидом Муратом — своим боевым товарищем и другом, пусть даже это было необходимо для того, чтобы его народ смог выжить и добиться процветания. Сколько раз Арсенов убеждал себя в том, что жизнь Халида Мурата была принесена на алтарь будущего Чечни! И все же, как закоренелый грешник, как изгнанник, он был снедаем сомнениями, страхом и полагал, что заслуживает сурового наказания. Хотя с другой стороны, думал он сейчас, находясь в состоянии недолгой смерти, каковой является сексуальное забытье, разве подобная судьба не является уделом всех пророков? Разве эта пытка не есть дополнительное свидетельство того, что он избрал правильный путь?
Зина лежала в его объятиях. Она могла бы находиться и сотнях миль отсюда, но, вне зависимости от этого, ее сознание всегда было наполнено мыслями о пророках. Или, если говорить точнее, об одном пророке — пророке последнего дня, который являлся властителем ее мыслей с тех пор, как впервые она возлегла на ложе с Хасаном. Ее мучило, что Хасан не желает разделить с ней наслаждение окружавшей их сейчас роскошью, и все же, обнимая его, она думала вовсе не о нем, и, когда он входил в нее, мысли Зины были заполнены не им, а Степаном Спалко, которого она боготворила. И когда — перед тем как кончить — она до крови прикусила губу, это было не от страсти, как ошибочно подумал Хасан. Просто Зина боялась, что с ее губ криком сорвется имя Спалко. Хотя в глубине души ей очень этого хотелось — хотя бы для того, чтобы ранить Хасана еще больнее, чем на это были способны ее зубы и ногти. Ранить почти смертельно, поскольку Зина не сомневалась в его любви к ней. Эта любовь казалась ей глупой и первобытной. Так же бессознательно ребенок тянется губами к груди своей матери. Хасан стремился получить от нее тепло и надежное убежище, ощущение, что он вернулся в материнское чрево. От такой любви по ее телу начинали бегать мурашки.
Но к чему стремится она сама?
Хасан пошевелился, вздохнул, и ход ее мыслей нарушился. Зина полагала, что он спит, но оказалось, что это не так. Теперь все ее внимание было приковано к нему и заниматься собственными мыслями не осталось времени. Она вдохнула мужской запах, поднимавшийся от него, словно предрассветные испарения, и ощутила, что его дыхание участилось.
— Я думал, — прошептал он, — о том, что значит быть пророком и назовет ли меня этим словом когда-нибудь мой народ?
Зина промолчала, понимая, что ему сейчас не нужен ее ответ. Он пытается убедить себя в правильности выбранного пути, и ему требовался лишь молчаливый слушатель. Это была слабость Арсенова, о которой не знал никто другой и которую он выказывал лишь перед ней. Интересно, подумалось Зине, хватило ли проницательности у Халида Мурата, чтобы выявить это слабое место своего товарища? В том, что это удалось Спалко, она не сомневалась.
— Коран говорит нам, что каждый из наших пророков — это воплощение Божественных Атрибутов, — продолжал полусонный Арсенов. — Моисей — это воплощение непостижимых сторон реальности, поскольку он способен беседовать с Богом без посредников. В Коране Всевышний говорит Моисею: «Не бойся, ты — другой, не такой, как все». Иисус — воплощение возможности пророчествовать. Еще будучи ребенком, он сказал: «Бог дал мне Книгу и сделал меня Пророком».
Помолчав, Арсенов снова зашептал:
— Но Мухаммед является духовным воплощением и олицетворением всех Имен Бога. Он сам сказал: «Первым, что создал Бог, был мой свет. Я уже был пророком, когда Адам все еще находился между водой и землей».
Помолчав, Арсенов снова зашептал:
— Но Мухаммед является духовным воплощением и олицетворением всех Имен Бога. Он сам сказал: «Первым, что создал Бог, был мой свет. Я уже был пророком, когда Адам все еще находился между водой и землей».
Зина некоторое время ждала, желая убедиться в том, что он закончил свою проповедь. Затем, положив ладонь на мерно вздымающуюся грудь Арсенова, задала вопрос, которого он от нее определенно ждал:
— А каково твое священное предназначение, мой пророк?
Арсенов повернул голову на подушке, чтобы видеть ее лицо. Поскольку лампа горела сзади, оно было укутано густой тенью, и лучи света вычертили лишь тонкий контур ее щеки и скулы. Хасан поймал себя на мысли о том, что, подобно этой женщине, спрятанной от него игрой света и тьмы, он тоже постоянно прячется от всех — даже от себя. Что бы он стал делать без ее силы и жизненной энергии! Чрево этой женщины символизировало для него бессмертие, священный сосуд, откуда со временем выйдут его сыновья, чтобы продолжать его дело в веках. Но Арсенов понимал, что этой мечте не суждено осуществиться, если им не поможет Спалко.
— Ах, Зина, если бы ты только знала, что готов сделать для нас Шейх, кем мы сможем стать с его помощью!
Женщина оперлась локтем на подушку, положила щеку на ладонь и попросила:
— Расскажи.
Арсенов покачал головой. В уголках его губ играла едва заметная улыбка.
— Нет, это было бы ошибкой.
— Почему?
— Я не хочу торопиться. Ты должна собственными глазами увидеть мощь того оружия, которое дарует нам Спалко.
Глядя в глаза Арсенова, Зина почувствовала холодок, возникший в таких далеких уголках ее души, куда она и сама редко осмеливалась заглядывать. Возможно, это было предчувствие той чудовищной силы, которая уже через три дня будет выпущена на волю в Найроби. С помощью необъяснимой телепатии, возникающей иногда между любовниками, она поняла, что Хасану больше всего нужен страх, от которого содрогнется мир после того, как неведомое пока оружие начнет сеять смерть. Именно вселенский страх должен стать карающим мечом в его руках. Сияющим мечом, который вернет чеченскому народу все то, чего он был лишен за столетия унижений, лишений и беспрестанного кровопролития.
Сама Зина была знакома со страхом еще с детских лет. Ее отец, содержавший когда-то многодетную, как и подобает любому чеченскому мужчине, семью, сегодня не осмеливался высунуть носа на улицу из боязни быть схваченным русскими солдатами. Он медленно умирал от болезни по имени «отчаяние», которая, подобно чуме, поразила всю Чечню. Ее мать, некогда молодая и красивая женщина, за последние годы превратилась в старуху с впалой грудью, жидкими волосами, слезящимися глазами и никудышной памятью. Приходя после целого дня возни с тряпками, швабрами и помойными ведрами, она должна была идти к колонке, располагавшейся за три километра от их дома, и, выстояв час или даже два в очереди, возвращаться обратно и тащить полные ведра воды на пятый этаж, где находилась их замызганная комнатушка. И ради чего все это? Даже сейчас Зина вздрогнула и скривилась, вспомнив омерзительный, отдающий скипидаром вкус этой жидкости.
Однажды вечером мать села и больше не смогла подняться. Ей было всего двадцать восемь, но выглядела она на все шестьдесят. От дыма постоянно горевших нефтяных скважин ее легкие были забиты сажей. Когда младший брат Зины пожаловался на то, что он хочет пить, мать подняла глаза на дочь и сказала: «Я не могу подняться. Даже из-за воды. Я больше не могу...»
Зина повернулась и выключила торшер. Луна, прежде невидимая, заполнила половину окна. В том месте, где живот Зины переходил в узкую талию, образовалось небольшое озерцо лунного света, озарив своим холодным светом ее смуглую кожу, на которой покоилась рука Хасана. Все остальное пространство было погружено во мрак.
Она долго лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к размеренному дыханию любовника и дожидаясь, когда же сон придет и к ней. Кто лучше чеченцев может знать, что такое страх, подумалось ей! На лице Хасана была написана вся скорбная история их народа. Пусть будет смерть, пусть будут руины, для него имело значение лишь одно — отомстить за Чечню. И с внезапной тяжестью на сердце Зина поняла, что Хасан прав: они любой ценой должны привлечь внимание мира к судьбе своей страны! Сегодня этого можно добиться единственным путем, и путь этот пролегает через смерть, какую бы чудовищную, немыслимую доселе форму она ни приняла. Но пока Зина и представить себе не могла, какую страшную цену придется заплатить за эти мечты всем им.
Глава 8
Жаку Робиннэ нравилось проводить утренние часы со своей женой, попивая cafe au lait[7], читая газеты, обсуждая с ней проблемы экономики, поведение их детей и жизнь их друзей.
Он положил себе за правило никогда не приходить на работу раньше полудня, а оказавшись в кабинете, тратил час-другой на то, чтобы просмотреть скопившиеся документы, прочитать министерскую переписку и, в случае надобности, ответить адресатам по электронной почте. Телефонные звонки принимала его секретарша, которая умело сортировала звонивших, отвечая им отказом или соединяя с шефом, если звонок казался ей заслуживающим внимания. В этом, как, впрочем, и во всем остальном, что она делала для Робиннэ, эта женщина была просто незаменима.
Перво-наперво, она умела хранить секреты. А это значило, что Робиннэ без опаски мог ежедневно сообщать ей, где он сегодня обедает со своей любовницей — то ли в маленьком тихом бистро, то ли в квартире подружки, располагавшейся в четвертом округе Парижа. Это было крайне важно, поскольку обедал Робиннэ всякий раз подолгу, даже по французским меркам. Он редко возвращался в кабинет раньше четырех, зато часто задерживался за рабочим столом за полночь, ведя долгие беседы со своими американскими коллегами. Официально Жак Робиннэ занимал пост министра культуры, но на самом деле он являлся шпионом, причем — такого высокого ранга, что отчитывался напрямую президенту республики.
В этот вечер он находился на званом ужине. Послеобеденные часы выдались настолько утомительными и суетливыми, что Робиннэ решил отложить свои обычные ежевечерние переговоры с американцами на поздний вечер. Правда, существовало одно обстоятельство, которое тревожило его не на шутку. Американские друзья передали ему приказ, адресованный агентам по всему миру, и, когда Робиннэ читал шифрограмму, кровь застыла в его жилах. Это была санкция ЦРУ на немедленное уничтожение агента по имени Джейсон Борн.
Робиннэ познакомился с Борном несколько лет назад, причем произошло это, как ни странно, в доме отдыха, недалеко от Парижа. Робиннэ решил провести там выходные со своей тогдашней любовницей — миниатюрным созданием с непомерными аппетитами. Она была балериной, и Робиннэ до сих пор с восторгом вспоминал ее гибкое тело. Как бы то ни было, они с Борном встретились в сауне и разговорились. Позже выяснилось, что Борн оказался там в связи с тем, что разыскивал женщину — двойного агента. Выследив ее, он убил предательницу; как раз в тот момент, когда Робиннэ принимал какие-то лечебные процедуры — грязевые ванны, если ему не изменяет память. Господи, подумать только: эта шпионка выдавала себя за лечащего врача Робиннэ, а на самом деле замышляла его убийство! Ну разве можно себе такое представить? Ведь кабинет врача любому человеку кажется самым безопасным местом на земле! После этого ему не оставалось ничего другого, как пригласить Борна на ужин в лучший ресторан Парижа. Именно тогда, за фуа-гра, тушеными почками в горчичном соусе и восхитительными яблочными тарталетками, запив все это великолепие тремя бутылками непревзойденного красного бордо, они и стали друзьями.
Именно через Борна Робиннэ познакомился с Александром Конклином, после чего стал его глазами и ушами во всем, что касалось операций Кэ д'Орсей и Интерпола.
В этот вечер вере Робиннэ в свою незаменимую секретаршу было суждено укрепиться еще больше. Она позвонила шефу прямо в кафе «У Жоржа», где тот находился с Дельфин, своей нынешней любовницей. Это заведение нравилось ему и великолепной кухней, и расположением. Оно находилось прямо напротив Биржи, и основными его посетителями были брокеры и бизнесмены — люди гораздо более скрытные, нежели трепачи-политики, с которыми Робиннэ время от времени поневоле приходилось иметь дело.
— Вам поступил звонок, — проговорил в трубке голос его секретарши. К счастью, она продолжала выполнять свои служебные обязанности даже после окончания рабочего дня. — Звонивший утверждает, что должен безотлагательно поговорить с вами.
Робиннэ одарил Дельфин улыбкой. Его любовница была элегантной, зрелой красавицей, придерживающейся диаметрально противоположных взглядов с его женой, с которой он прожил тридцать лет. Только что они увлеченно обсуждали творчество Аристида Майоля[8], чьи бронзовые нимфы красуются в саду Тюильри, и Жюля Массне[9], сойдясь во мнении, что его оперу «Манон» явно перехвалили. Нет, он никогда не понимал американцев, одержимых девчонками, только что вышедшими из подросткового возраста. Мысль о том, чтобы взять в любовницы ровесницу своей дочери, казалась Робиннэ не только лишенной всякого смысла, а попросту пугала его. Так кому и о чем, черт побери, приспичило с ним говорить, отвлекая его от кофе и millefeuille?[10]