Удивительно, в какие-то пятнадцать лет все изменилось непостижимым образом. Все как-то ухнуло (кстати, куда, он никак не может понять!), большая империя (в которой, как ее сейчас, из этого времени, ни ругай, было много хорошего и даже – определенное величие), как Атлантида, подозрительно быстро ушла под воду. Кажется, что в пятнадцать лет уложилась целая вечность: и страны нет, и прежних ее граждан…
Андрей помнил, как отец и его университетские приятели, бывало, дни напролет говорили о переменах, происходящих в стране в конце восьмидесятых. Они тогда мечтали о «свежем ветре», который пройдет ураганом и все чудесным образом изменит. Родители Андрея, как и миллионы людей в Союзе, надеялись на перемены, ждали чего-то нового, красивого, правильного для всех, каких-то иных смыслов, великих, трудноразрешимых задач. И вот прошло время… А где это все? Почему вместо новой прекрасной и сильной страны, о какой мечтали, в одночасье образовалось гигантское болото, в котором уж ни чувств, ни целей, ни новых, ни старых смыслов?! И с кого спросить, кто за это превращение ответственен? Так подумать – ну не инопланетяне же в самом деле какие-то все так неразумно обустроили, сами люди постарались – с согласия или при непротивлении (что, в общем, одно и то же) других людей. Не марсиане, не «чужие» – свои. И как жить в этом болоте – непонятно.
Андрей, как он сам о себе говорил, ушел в «глубокую, внутреннюю эмиграцию», сведя контакты с реальностью до необходимого минимума. Он сосредоточился на научной работе, читал лекции для тех студентов, кого все еще волновала словесность, писал монографии о безвозвратно «ушедшей под воду Атлантиде» (той стране, той культуре, тех людях), отчаянно тоскуя по ней, сознавая масштаб утраченного, его несопоставимость с нынешним и понимая, что ничто уже не вернется.
В общем, Андрей был скучным человеком, несовременным и сам это прекрасно сознавал. И уж конечно, учитывая все вышесказанное, он и подумать не мог, что в сорок лет способен на такое безрассудство, как любовный роман. Однако же это случилось…
Он, как всегда, задержался на кафедре. Никого из коллег уже не было, за окнами маячил унылый осенний вечер. Андрей погрузился в работу над диссертацией.
В дверь постучали. В кабинет вошла барышня, назвала его по имени-отчеству и попросила поставить ей зачет. Андрей удивился подобной непосредственности и оглядел барышню. Девица как девица: невысокая, хрупкая, из-под черного беретика кокетливо выглядывают рыжие кудряшки – в целом все довольно симпатично, но с какой стати зачет?!
– А чего ради я вам должен ставить зачет? – буркнул Андрей.
Он вообще не особенно церемонился со студентами: был строг, холодно вежлив, категорически не допускал фамильярности в отношениях, считая, что настоящий преподаватель должен быть немного «сухарем».
Его холодность не смутила студентку. Девица бойко затараторила, что сдать работу вместе со всей группой не сможет, а посему нельзя ли поставить ей зачет в «индивидуальном порядке»?!
– Нет, – сказал Андрей.
– Почему? – искренне опечалилась девица.
Андрей пожал плечами:
– Потому что есть учебный процесс. Расписание. И если вы с ним не совпадаете, то, возможно, вам стоит задуматься, надо ли продолжать обучение именно в этом университете.
Губы у девушки задрожали, и она вышла (не попрощавшись, но с чувством хлопнув дверью).
На следующий день Андрей уже и думать забыл про рыжие кудряшки, однако настойчивая студентка вновь напомнила о себе. На сей раз Андрей пил чай на кафедре, просматривая конспект завтрашнего семинара. Стук в дверь. Снова она – берет, кудряшки, но уже не такой уверенный голос. Девица протянула ему тетрадь.
– Это что? – удивился Андрей.
– Наброски дипломной работы о Серебряном веке! – застенчиво ответила девушка. – Я решила писать курсовую работу по вашему предмету!
– Вы полагаете, это как-то приблизит вас к зачету, о котором мы вчера говорили? – усмехнулся Андрей.
Девица махнула рукой:
– Да бог с ним, с зачетом! Потом сдам. В рамках учебного процесса и расписания. Давайте поговорим о поэзии Серебряного века!
– Ваша фамилия? – поинтересовался Андрей.
– Петрова!
– И что же вы, уважаемая Петрова, думаете о Серебряном веке?
Студентка залилась соловьем.
…Лихо! Мучительные противоречия, бездны и откровения, проклятые вопросы, всю «цветущую сложность» одного из интереснейших, глубоких периодов русской истории и культуры девочка в милых кудряшках умудрилась вместить в десять минут! Раз – и это явление было определено ошеломляюще безапелляционно, два – навешен ярлык на всю отечественную интеллигенцию (а и чего в самом деле с ней церемониться?!), три – поставлен диагноз и даны ответы на ключевые вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?» В заключение она гордо тряхнула кудряшками, победно взглянув на Андрея: ну как?!
Гениально! Андрей с минуту изумленно смотрел на девицу и вдруг начал распаляться, принявшись говорить о том, что студентка Петрова не считала нужным брать в голову. В финале своего горячего выступления, подытоженного горьким «да что вы понимаете?!», Андрей и сам удивился – чего ради он поддался на провокацию и вздумал доказывать этой барышне нечто, не имеющее отношения к университетскому курсу?!
А студентка вспыхнула, разобиделась:
– Как вы смеете? Вы… бесчувственный и старый! – и расплакалась.
– Да, я бесчувственный и, очень может быть, старый, – улыбнулся Андрей. – А вы не плачьте. Вас как зовут, Петрова?
Она подняла на него огромные голубые глаза, сверкавшие от слез:
– Мила.
– Понятно, – кивнул Андрей. – Мила – это очень хорошо! Идите домой… Уже поздно…
Мила Петрова тихо вышла.
Минула неделя. Как-то вечером, выйдя из университета, Андрей услышал, что его окликнули. Оглянувшись, он увидел студентку Петрову (клетчатое пальтишко, беретик – совсем юная), девушка кинулась к нему и сбивчиво попросила прощения.
– Я была не права. Просто я ужасная дура, ляпну, а потом жалею… Вы бесчувственный, это конечно, но не старый… Да, не старый!
– Вы что же, тут стоите, чтобы мне это сказать? – растерялся Андрей.
– Ага, – смутилась Мила.
…Они вместе пошли в сторону метро, а по пути – так получилось – забрели в парк. Гуляли по аллеям, долго, увлеченно разговаривали. Андрей рассказывал ей о Серебряном веке, читал любимые стихи, которых знал бессчетно. Когда они опомнились, выяснилось, что уже черт знает сколько времени, а Мила снимает комнату где-то на окраине, и как теперь туда добраться?! В итоге Андрей повез девушку домой на такси.
В тот же вечер, прощаясь, она призналась ему, что придумала и зачет, и курсовую работу, потому что нужен был повод, чтобы «познакомиться с ним поближе». Мила сообщила это с обезоруживающей прямотой, пылко, искренне. Андрей растерялся – ему казалось невероятным, что это юное, симпатичное существо могло всерьез заинтересоваться таким сухарем, как он. Насчет «сухаря», впрочем, Мила пыталась его переубедить, утверждая, что он «ужасно милый и обаятельный». Андрей, конечно, в свое якобы особенное «обаяние» не поверил и решил воспринимать влюбленность Милы как некий иррациональный факт, махнув рукой на очевидный мезальянс. Красавица и чудовище – ну и пусть!
Так они стали встречаться.
* * *Придя с работы, Татьяна поставила чайник, но заварить чай не успела, поскольку в дверь позвонили. На пороге стоял мальчик лет десяти. Рыжий, худой, в длинном, не по росту, пальто.
Татьяна растерялась:
– Что тебе, мальчик?
– Вы кто? – вместо ответа спросил ребенок. Взгляд не детский, испытующий.
– А кто тебе нужен? – улыбнулась Татьяна.
– Маша Басманова!
– Ее нет, она на гастролях.
– Но мне очень надо!
Татьяна развела руками:
– Приходи через три недели.
– Три недели – это очень много! – вздохнул мальчик.
– А я не могу тебе помочь?
Тяжелый взгляд исподлобья.
– Вам можно доверять?
Она смутилась:
– Я постараюсь не обмануть твое доверие. Входи. Я как раз собиралась пить чай.
– Я не один! – заявил парень. – Со мной… – Он замялся, а потом крикнул в глубь парадного: – Собака!
Как по волшебству рядом с мальчиком возникла собака. Худая, средних размеров, неопределенной расцветки, самых благородных дворовых мастей. Вид ее оставлял желать лучшего. Псина уставилась на женщину и в знак приветствия вильнула хвостом.
Татьяна кивнула:
– Входите вместе.
Странная парочка расположилась на кухне. Мальчик был голоден, ел торопливо. Пару бутербродов он отдал собаке. Та быстро счавкала еду и разлеглась под столом. После ужина, продираясь сквозь чащу вопросов и уточнений, Татьяне наконец удалось выяснить, что мальчика зовут Юра, а ищет он, собственно, вовсе не Машу, а Юрия Клюквина. Оказалось, рыжий мальчик Юра жил в детском доме, куда с подарками часто приезжал Клюквин. «Он сначала ко всем приходил, – пояснил ребенок, – а потом только ко мне. Он меня хотел насовсем забрать, понимаете?!» Когда Клюквин вдруг перестал приезжать в детский дом, мальчик счел, что мужчина о нем попросту забыл, и решил найти его, чтобы «посмотреть в глаза», дескать, пусть скажет обо всем честно. «Но у меня долго не получалось удрать из детдома… И вот на прошлой неделе так все удачно сложилось, что я драпанул. А когда я пришел к нему домой (у меня был его адрес, он мне сам давал), дверь открыла незнакомая тетка и сказала, что дяди Юры тут нет, потом дала адрес какой-то Маши Басмановой, которая «может все рассказать». А что рассказать-то?
Как по волшебству рядом с мальчиком возникла собака. Худая, средних размеров, неопределенной расцветки, самых благородных дворовых мастей. Вид ее оставлял желать лучшего. Псина уставилась на женщину и в знак приветствия вильнула хвостом.
Татьяна кивнула:
– Входите вместе.
Странная парочка расположилась на кухне. Мальчик был голоден, ел торопливо. Пару бутербродов он отдал собаке. Та быстро счавкала еду и разлеглась под столом. После ужина, продираясь сквозь чащу вопросов и уточнений, Татьяне наконец удалось выяснить, что мальчика зовут Юра, а ищет он, собственно, вовсе не Машу, а Юрия Клюквина. Оказалось, рыжий мальчик Юра жил в детском доме, куда с подарками часто приезжал Клюквин. «Он сначала ко всем приходил, – пояснил ребенок, – а потом только ко мне. Он меня хотел насовсем забрать, понимаете?!» Когда Клюквин вдруг перестал приезжать в детский дом, мальчик счел, что мужчина о нем попросту забыл, и решил найти его, чтобы «посмотреть в глаза», дескать, пусть скажет обо всем честно. «Но у меня долго не получалось удрать из детдома… И вот на прошлой неделе так все удачно сложилось, что я драпанул. А когда я пришел к нему домой (у меня был его адрес, он мне сам давал), дверь открыла незнакомая тетка и сказала, что дяди Юры тут нет, потом дала адрес какой-то Маши Басмановой, которая «может все рассказать». А что рассказать-то?
Татьяна закрыла лицо руками: как ему сообщить о смерти Клюквина?!
– Понимаешь… – Она осеклась и замолчала. «Нет, не могу…»
– Кота за хвост не тяните, – сурово промолвил Юра. – Говорите как есть. Я не маленький.
И она рассказала ему правду.
Татьяна плакала, рыжий вихрастый Юра молчал. Он как будто окаменел.
– Ты что же молчишь, Юра? – мягко спросила Татьяна.
– А что говорить? – пожал плечами мальчик и снова замолчал.
– Ты сказал, что живешь в детском доме?
Он не ответил.
– А… твоя семья?
– Вот моя семья! – Юра кивнул на собаку.
– А родители? – спросила Татьяна и тут же себя одернула: нельзя было спрашивать!
– Нет никого, – хмуро ответил Юра. – Померли все. И родичи, и дядя Юра… Значит, некому меня забрать… Ладно… Ну, я пошел!
Он встал из-за стола и направился к дверям. Собака метнулась вслед за ним.
Татьяна растерялась:
– Подожди, куда ты теперь? В детский дом?
– Еще чего! – усмехнулся Юра. – Я туда никогда не вернусь.
– Но тебя, наверное, ищут, беспокоятся?
– Ага! – хмыкнул мальчик. – Как бы не так! Кому я в этом детдоме нужен?!
– Когда ты оттуда сбежал?
– Неделю назад…
– Где ты жил?
– На вокзалах терся, у метро… Вот собака ко мне приблудилась. Я давно хотел собаку. И наконец она у меня появилась. Очень даже умная собака.
– Как ее зовут? – спросила Татьяна, чтобы задержать его. Она пыталась придумать что-нибудь, но, как назло, в голову ничего не шло. А что вообще делать в такой ситуации?
Мальчик пожал плечами:
– Собака и зовут!
Он скомандовал псине и вышел в коридор. Женщина, бросившись за ним, невпопад брякнула:
– А меня зовут Татьяна!
– Угу, – буркнул Юра. – Можете мне обещать одну вещь?
– Какую?
– В милицию обо мне не сообщайте. Если меня в детский дом вернут, я с крыши спрыгну. И вы будете виноваты.
– Ты что? – обмерла Татьяна.
– Точно говорю. Я там жить не буду.
– А где ты будешь жить?
– Найду! Да вот хоть от вас неподалеку заброшенный дом, видать, сносить будут… За меня не бойтесь, не пропаду! Я уже взрослый!
Татьяна охнула:
– Да как же… Ведь холодно…
Юра улыбнулся:
– А собака на что? Она меня греет! Ночью прижмемся друг к другу, и нормально! Ну, пока!
После того как Юра ушел, Татьяна еще какое-то время находилась в ступоре, а очнувшись, испугалась – зачем она его отпустила, надо было поговорить с ним, чем-то помочь. Женщина металась по квартире, подбегала к окнам, надеясь увидеть Юру во дворе. В голову лезли разные мысли. Кроме естественного страха за ребенка, она чувствовала сильную вину перед Клюквиным, ведь мальчик был связан с ним. Татьяна представила, как холодно, сыро, темно сейчас на улице, и пришла в отчаяние. Что делать? Идти его искать? А если найдет, что потом? Привести Юру к себе домой? На один вечер? Накормить, обогреть, а дальше? Женщина понимала: если мальчик придет к ней в дом, это будет означать, что он здесь и останется. Но готова ли Татьяна к таким переменам в своей жизни? Хватит ли у нее сил и терпения? Она в сотый раз подошла к окну – безлюдный двор засыпал снег. Татьяна поняла, что не сможет уснуть, если не попытается найти парня. «Делай, что должно, и будь, что будет!» – так их учила бабушка.
Татьяна натянула куртку и побежала на улицу.
Она заглянула в соседние дворы, прошла пару кварталов по набережной – без результата. Отчаявшись, вернулась в свой двор и присела на лавку у парадного. Задумалась – где еще искать? И тут она вспомнила, что Юра говорил про заброшенный дом, готовящийся к сносу, неподалеку отсюда. Татьяна бросилась туда.
Полуразрушенный дом зиял черными дырами окон, войти внутрь было страшно. Татьяна бегала вокруг него и орала как сумасшедшая: «Юра! Юра!» Она уже совсем отчаялась, что ее кто-то услышит, как вдруг раздался собачий лай и через минуту мальчик с собакой вылезли наружу.
Юра встретил женщину не слишком приветливо:
– Вы чего в такую позднятину шляетесь?
Собака кинулась к Татьяне, виляя хвостом.
– Холодно? – спросила женщина, видя, как ежится мальчик.
Он гордо покачал головой.
– Юра, пойдем ко мне ночевать!
– Зачем это?
– У меня тепло. И места много. Поживешь, там, глядишь, все как-то образуется.
– А собака? Я без нее не пойду! – серьезно сказал мальчик.
Татьяна растерялась – собаку она как-то упустила из вида. Что с ней делать?
– Ладно, бери собаку с собой!
В это раннее утро в квартире Басмановых появились два новых жильца.
* * *«И снова осень валит Тамерланом»… Уже по-осеннему рано темнело, в парках, где они гуляли, ветер гнал листву – это были последние теплые дни перед скорой зимой. В воздухе, смешиваясь с запахом костров, уже чувствовалась та особая печаль и обреченность, какой пронизано все вокруг на излете сентября.
Андрей читал Миле стихи, и для него это было волнующе прекрасно, потому что любимые строки, произносимые вслух, обретали особое звучание и новые смыслы. К тому же девушка оказалась благодарным слушателем, и ему передавались ее восторг и радость. Они встречались каждый вечер и, забыв о времени, бродили по городу до полуночи, после он отвозил девушку домой (у ее парадного они прощались – Мила снимала квартиру на пару с подругой-студенткой, в силу чего не могла пригласить Андрея к себе).
Он ждал встреч с нею и сам изумлялся – оказывается, в нем много скрытой, нерастраченной нежности, которую он хотел и, вероятно, мог кому-то подарить. Андрей, конечно, догадывался, что в этих внезапно вспыхнувших чувствах к славной девочке с кудряшками много придуманного им самим и он Милу во многом выдумал – там дорисовал, тут наделил воображаемыми чертами, но, в общем-то, это было не столь важно, потому что перед бесконечной зимой ему хотелось тепла и солнца (скоро зарядят дожди, все занесет снегом, но пока еще можно успеть, попытаться догнать зеленое, звонкое, оглушающее радостью лето).
Он восхищался ее хрупкой женственностью, изяществом, вдыхал ее аромат (от Милы всегда пахло чем-то цветочным, но не приторным, а свежим – так пахнут цветы в летний день, промытый дождем), наматывал на палец пряди рыжих кудрявых волос, находя, что у них совершенно изумительный оттенок – тот непередаваемый, роскошный, насыщенный цвет, как у женщин с картин венецианцев, а в Милиных голубых, наивных, сияющих любовью глазах, по его мнению, вполне способно было уместиться полмира.
Андрей знал, не мог не знать, что это его последняя любовь, а значит, в каком-то смысле эта осень – «последняя осень». И это знание наполняло все особенной светлой грустью…
В один из дней они забрели в Ботанический сад, где увидели куст, на котором, вопреки логике и скорым холодам, расцвели розы. Вид прекрасных, отчаянно смелых, так некстати распустившихся цветов показался Андрею невыразимо печальным.
В этом октябре они прошагали по тысячам листьев, а прочитанных стихов хватило бы на увесистый томик. И какие то были стихи!
Андрей обнимал Милу и чувствовал ее волнующие изгибы под тонким плащиком, а ее страстные поцелуи и смелые фантазии, которых девушка совершенно не стеснялась, подсказывали ему, что уже можно, все можно. Он же, понимая это, и хотел, и боялся близости.
В середине октября Мила попросила: «Давай уедем куда-нибудь хотя бы на несколько дней!»
Он растерялся – уехать? Среди учебного года? А как же университет, его работа, ее учеба? Но этот ее особенный, детский умоляющий взгляд…