Успокоившись, сказала:
– Скоро у меня не будет сил даже на это. Последняя истерика… Дальше обойдемся без этого.
* * *Итак, она уговорила мужа ничего не говорить сестрам о ее болезни. В ответ на вопрос Ивана: «Может, это неправильно, Полиша? Может, они должны знать?» – Полина усмехнулась: «А кто сейчас знает, как правильно?»
Из больницы она несколько раз звонила в Петербург, разговаривала с Татьяной, стараясь говорить спокойно, бодро. Последний раз Полина позвонила сестре незадолго до Машиного дня рождения.
Татьяна удивилась:
– Полиночка, отчего у тебя такой голос?
Надо сделать над собой последнее усилие, Господи, дай мне сил…
– Я жутко простыла… Такая нелепость.
– Но ты лечишься? – встревожилась Татьяна.
– Да, конечно. Иван делает мне уколы.
– Вот и хорошо! Вы приедете на Машин день рождения?
– Конечно!
– Приезжай скорее, родной воздух пойдет тебе на пользу!
– Да, Танечка…
Разве может быть иначе?!
Она долго смотрела на висевшую над кроватью любимую картину «Странные танцы», когда-то подаренную ей Климовым. Поняв, что уже не выйдет из больницы, Полина попросила Данилова принести картину из дома.
В этот день она сказала мужу:
– Грустно умирать вдали от дома. Мне бы сейчас этого неба, этих куполов и крыш, серенькой Фонтанки… – Заметив, что его лицо исказила гримаса боли, она поспешила добавить: – Ничего! Не я первая… Тысячи людей вообще умерли в изгнании. – Она попыталась улыбнуться, но не получилось.
Данилов взял ее за руку:
– Вот за что я тебя люблю, Полиша, так это за…
– Знаю. Мою иронию и мужество. Правильно. Люби меня, Иван…
…На самом деле – какое там мужество… Часто она испытывала дикий, животный ужас, который ядом отравлял кровь. Каждая ее клеточка трепетала от страха. Он был такой огромный, поглощающий все: ее мысли, чувства, жизнь. Полина пожаловалась Ивану: «Как будто приходит кто-то страшный, белоглазый, садится на кровать и смотрит на меня всю ночь». Данилов сказал: «Не тревожься! Он больше не придет. Теперь я буду с тобой все ночи». По его распоряжению в палате поставили вторую кровать. Для него.
И действительно, после этого белоглазый не приближался к Полине так близко, но все равно был где-то рядом, заглядывал в окна, маячил в больничном коридоре… Страх не отпускал ее.
Однажды она призналась мужу:
– Я боюсь. Очень боюсь. Но не того, что будет там, или того, что там ничего не будет, а того, что еще будет здесь, дальше… Я боюсь не справиться. Боюсь, что не выдержу. Ведь я человек. Всего лишь маленький, слабый человек, у меня так мало сил… Мне рассказывали, что у одной раковой больной печень выходила кусками. Ее рвало собственной печенью. Господи, я боюсь…
– Ну что ты, какие глупости! – Он сжал ее руки. – Я никогда этого не допущу.
– А что ты сможешь сделать? – Она так удивилась, что даже перестала плакать. – Дашь мне яду?
– Не знаю, но я что-нибудь придумаю, – беспомощно сказал он и заплакал.
И теперь уже Полина утешала его:
– Ну-ну, перестань.
…Она стеснялась того, как теперь выглядит. Данилов спрятал от нее зеркало, и Полина, поняв это, жестко его выбранила:
– Не смей!
Она и всегда была худенькой, а теперь совсем исхудала. Только глаза не изменились – огромные, цвета крепкого чая… И все-таки она старалась каждое утро приводить себя в порядок – причесывала волосы, красила губы, подводила глаза. Потом, когда уже не было сил на сложный макияж, Полина только красила губы любимой красной помадой (упрямо, словно это было по-настоящему важно, с вызовом – вот так!)
…В больнице она прочла присланный Татьяной, только что вышедший роман Сергея Листика. Роман захватил ее, взволновал. Дочитав, она вдруг вспомнила слова о счастье со слезой, столь часто произносимые Машей, и улыбнулась: «Надо же, я всегда понимала счастье именно так – неотделимо от грусти…»
– Ты… улыбаешься? – поразился Данилов, войдя в палату с букетом тюльпанов (муж каждый день приносил ей цветы).
Она долго молчала, а потом сказала, словно сама удивляясь:
– Наверное, это странно, но сейчас для меня все словно встало на свои места. И мне так легко и спокойно, как давно уже не было…
От волнения Данилов не удержал вазу, которую готовил для цветов, она выскользнула у него из рук и разбилась.
– Какой ты неловкий, Иван, – снова улыбнулась Полина, – оставь, потом соберешь… Знаешь, я чувствую, как жизнь уходит… С каждым днем ее все меньше, я это физически как-то очень остро чувствую… Но это теперь ничего… Бабушка перед смертью часто говорила нам в утешение, что поболеть и пострадать перед смертью полезно. У меня тогда эти слова вызывали ужас, а сейчас вспоминаю их и что-то, как мне кажется, понимаю… А может, я ничего не понимаю, и это бред распадающегося сознания, – она усмехнулась, – извини, Иван, у меня так болит голова…
Полина закусила губы, и Данилов понял, что начинается очередной приступ ничем не заглушаемой боли.
* * *Зима в этом году случилась затяжная. Март обрушился на город колючими ветрами. Горожане изнемогали, устав от холодов и снега, который шел каждый день и тут же таял – уже никчемный, никому не нужный… Солнца не было вообще, словно его проглотил крокодил.
А перед Пасхой установилась по-настоящему весенняя погода, потеплело, выглянуло солнце. Идя вдвоем с дочерью по городу, Андрей вдруг понял, что наступила весна (это ведь всегда понимаешь как-то внезапно, неожиданно), и осознание этого, казалось бы, такого простого, много раз пережитого факта наполнило его сильной, незамутненной радостью.
Они зашли в парк, присели на лавочку. Андрей жмурился на солнце, словно кот, – хотелось прогреться, наполнить солнцем каждую уставшую за зиму клеточку; ему сделалось так блаженно хорошо, как давно уже не было.
Он повел дочь в собор, где ее когда-то крестили. Сияющее солнцем золото куполов освещало пространство снопом света, таким ярким, что, глядя вверх, Андрей прослезился.
Когда они подходили к храму, к ним подбежали две девочки возраста Марины и, смеясь и поздравляя с праздником, протянули Мусе пасхальные куличи. Андрей смутился, поблагодарил девочек и обрадовался, увидев, что дочь отозвалась на поздравление и улыбается детям осмысленно, тоже радуясь происходящему.
Он подвел Мусю к колоколам – по доброй пасхальной традиции в Светлую седмицу любой желающий мог звонить в колокола. Андрей ударил в колокол, и чистый, сильный, торжественный звон, возвещающий радость воскресения, пробуждения от смерти, поплыл в небо.
Колокольный звон усилился, зазвучал по-новому… Увидев, что стоявшая рядом дочь, вторя ему, звонит в маленький колокол, Андрей понял, что никогда больше не будет одинок.
* * *В середине апреля спектакль, в котором Маша играла главную роль, получил Гран-при на европейском театральном фестивале. В одночасье Маша стала звездой и получила несколько приглашений из маститых театров. Впрочем, покидать любимый театр она не собиралась (в следующем сезоне было заявлено три спектакля с ее участием). Кроме того, Маше сделали предложение сняться в кино в многосерийной экранизации русской классики в одной из главных ролей.
Татьяна радовалась за свою любимицу. Приехав в апреле в Петербург, она старалась не пропускать ни одного Машиного спектакля, а фестивальную победу сестры отпраздновали в ресторане.
– За тебя, Маруся! За твой заслуженный успех! – Татьяна подняла бокал шампанского. – Все, о чем ты мечтала, сбылось, о тебе говорят, пишут в прессе. Я очень горда тобой! И вот увидишь – то ли еще будет!
Маша грустно улыбнулась:
– Да, успех и слава… А какова цена? Пришло, сбылось, но, как говорил классик, наши мечты сбываются в таком искаженном виде, что мы их не узнаем! Я бы отдала успех и признание за кусочек простого человеческого счастья, пусть даже со слезой….
* * *Прошлым летом Дженни родила дочь. Когда она спросила Климова, как назвать девочку, у него как-то само вырвалось: «Полиной!» А что? Хорошее русское имя.
Сейчас Полине Климовой девять месяцев, у нее рыжие волосы, голубые льдинки глаз, невозможно длинные ресницы и потрясающее чувство собственного достоинства. Папаша озадачен – дочурка такая мелкая, а уже много о себе понимает. К примеру, сегодня он выдал ей широко распространенное в общении с младенцами агуканье, а Полина Никитична в ответ недовольно зыркнула – дескать, что за глупости, извольте общаться на равных! – и смутила батюшку.
…В комнату вошла Дженни со стаканом сока в руках.
– Что читаешь, Ник?
– Новый русский роман! Мне прислали из России.
– Хороший? – Она взяла книгу в руки.
Климов улыбнулся:
– Да! Его написал мой знакомый, можно даже сказать, почти родственник.
– О чем роман?
– О счастье.
– А что это в твоем понимании? – Дженни глотнула апельсиновый сок.
– Что читаешь, Ник?
– Новый русский роман! Мне прислали из России.
– Хороший? – Она взяла книгу в руки.
Климов улыбнулся:
– Да! Его написал мой знакомый, можно даже сказать, почти родственник.
– О чем роман?
– О счастье.
– А что это в твоем понимании? – Дженни глотнула апельсиновый сок.
Климов вздохнул:
– Ну и вопросы, детка!
– Очень русский вопрос!
– Да, наверное! Мои русские друзья любят поговорить на эту тему… И что вы все заладили как попугаи: счастье, счастье! Ну кто вам сказал, что человек создан для него? При этом большинство почему-то понимают счастье как приподнятое настроение! И сколько людей испортили себе жизнь, уверовав, что они непременно должны быть счастливы?! Между прочим, есть вещи поважнее счастья, как я сейчас понимаю…
Он смотрел на нее, улыбаясь, – рыжеволосая Дженни пила оранжевый сок, и по какому-то совпадению футболка на ней была тоже оранжевая. Дженни прильнула губами к его губам – горьковатый апельсиновый вкус… В коляске заворочалась Полина. Дженни подошла к ней, взяла дочь на руки. Полина уставилась на отца. Климов вновь удивился – какой у нее серьезный, испытующий, совсем не молочный взгляд.
– Так что для тебя счастье, Ник? – снова спросила Дженни.
Он пожал плечами и потянулся за сигаретами:
– Пожалуй, теперь и не знаю. Мое представление о счастье менялось вместе со мной. Сейчас я знаю только, что рано или поздно каждый из нас станет «непоправимо несчастным».
– Мысль не нова! Это Шестов! – В устах Дженни русская фамилия звучала довольно забавно. – Ну а ты, Ник? В твоей жизни этот момент уже наступил?
– Нет, – усмехнулся он. – Мне пока дали отсрочку!
– Неужели все так печально?
– Смотря как к этому относиться.
– Ник, ты опять собираешься в Россию? – В глазах грусть, губы дрожат – вот-вот заплачет. – Не хочешь взять меня с собой?
– Не сейчас… В следующий раз. – Он отвернулся.
– Не уезжай! Прошу тебя! – Она расплакалась.
Климов вздохнул – опять слезы! И кажется, Дженни начинает заявлять о своих правах.
– Женька, перестань, прошу тебя. Я должен ехать.
– Все русские такие жестокие? – Она размахнулась и закатила ему пощечину.
Климов поцеловал ее руку:
– Не глупи. Я скоро вернусь. Обещаю.
* * *Татьяна разговаривала с Полиной по телефону. Сестра показалась ей подавленной, да и голос у нее был чуть с хрипотцой, словно простуженный. Татьяна встревожилась, поинтересовалась, все ли в порядке. Полина ответила, что опять немного простыла. Татьяна спросила, смогут ли они с Иваном приехать на Машин день рождения. «Маруся так вам обрадуется! Отметим в Березовке, помнишь, как тогда, десять лет назад?! Мы будем очень ждать!» Полина как-то неуверенно сказала, что они постараются. На прощание Татьяна взяла с сестры обещание, что та будет лечиться. «Никаких простуд! Выздоравливай и приезжайте! Ах, что за праздник получится!»
Положив трубку, Татьяна взгрустнула – после отъезда Даниловых ей удавалось общаться с Полиной лишь по телефону; она отчаянно тосковала по сестре и ждала встречи. Впрочем, до Машиного дня рождения остается всего ничего…
Ее мечты о предстоящем празднике в Березовке прервал дверной звонок. Она подумала, что это вернулся Юра, но, открыв дверь, остолбенела. В дверях стоял Александр Бушуев.
– Саша? А Маруси нет. Она в театре, готовится к вечернему спектаклю.
– Я бы хотел поговорить с тобой, Таня!
Татьяна посторонилась, пропуская его в прихожую.
…Они сидели за столом и пили чай. Разговор не клеился: Бушуев казался смущенным и больше молчал, а поскольку Татьяна не догадывалась о цели его визита, она тоже предпочла молчать.
Наконец Саша разбавил порядком затянувшуюся паузу вопросом:
– Я слышал, ты вышла замуж?
Татьяна коротко кивнула – вдаваться в подробности своей личной жизни ей не хотелось, да ведь Бушуев наверняка и не за тем явился, чтобы полюбопытствовать о ее отношениях с Сергеем, надо понимать, пришел он из-за Маруси… Кстати, выглядит очень даже – лощеный, явно при деньгах, хорошо одет; хотя… если приглядеться, можно заметить признаки какого-то внутреннего разлада – волосы взъерошенные и вид усталый, словно он не спал несколько дней.
– А я развелся! – сообщил Саша.
Она смутилась:
– Сочувствую!
– Не стоит, наоборот, можешь поздравить, – усмехнулся Саша, – мы с женой изрядно помотали друг другу нервы, этот брак был сущим мучением для нас обоих. Все равно рано или поздно мы бы расстались.
– Я слышала, твоя жена – дочь известного политика?
– Нет, это первая жена. Последующая была певицей. Как дебилизатор включишь – тут же она выскакивает, два притопа – три прихлопа, тексты песен дебильные, как публика любит (я ей сам писал), зато очень энергично и сексуально (много силикона и какое-нибудь кружевное неглиже).
– Я и не знала, что ты женился второй раз! Что-то зачастил…
– Ну, – пожал плечами Саша, – так как Маруся меня бросила, я и пошел по рукам!
– А дети у тебя есть?
Он усмехнулся:
– Откуда?! С первой мы просто не успели, потому что быстро разбежались, а второй было не до детей, она на карьере повернута. Кстати, так рада, что мы разошлись. Говорит, я ее достал, к тому же она убеждена в том, что я люблю другую – далекий идеал из прошлого…
– А на самом деле? – не выдержала Татьяна.
– Так и есть. Ты же знаешь, кого я люблю… Со временем выяснилось, что я безнадежный однолюб, даже стыдно за свою неполноценность и моногамию… Скажи, пожалуйста, как Маша?
– Хорошо. Спектакли, съемки, греется в лучах славы!
– Понятно. – Саша заметно сник. – Ну, собственно, она к этому упорно шла и добилась… Все правильно! – Он поднялся. – Я пойду, мне пора.
Татьяна растерялась, ей хотелось что-то сказать Саше, может быть, остановить, но с другой стороны – не хватать же его за пальто… Вот черт!
Вдруг Саша развернулся:
– У тебя есть водка?
– Есть! – обрадовалась Татьяна.
– Выпьешь со мной? – у Саши был умоляющий взгляд.
Она кивнула.
…А водка – не чай, с водкой разговор пошел лучше, понятно же, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке; и у полупьяного, расчувствовавшегося Саши развязался язык. Он рассказал Татьяне, как долго работал «гением пиара» и придумывал «смыслы», и как ушел потом в политику, а оттуда, разочаровавшись, сбежал на телевидение («дебилизатор в масштабах страны!»), и что от этого зомбоящика его уже тошнит, и он бы опять куда-нибудь сбежал, только куда теперь бежать, непонятно… «Стихов я больше не пишу. И не жалко. Потому что я писал плохие стихи. Тексты для певичек иногда пописываю. Так… для спорта. Но все это чушь».
Выпив полбутылки, Саша признался, что всю жизнь любит одну женщину; любовь к ней вошла в него и застряла, как разрывная пуля, и после Маши что-то другое было просто невозможно, но он не сразу это понял, и даже когда понял – пытался противостоять, самонадеянный идиот, жена номер один, номер два и веером любовницы в запасе, и такая тоска и усталость, что хоть волком вой…
– Знаешь, Таня, я часто вспоминаю ваш дом, старые яблони в саду и то ощущение невозможного счастья, которое мне и теперь, оттуда, светит каким-то особенным светом… И ничего в моей нынешней жизни не осталось – жизнь черно-белая, а точнее, серая. А держит, наверное, вот только тот свет…
…Татьяна думала, что же ему сказать, но ничего не приходило в голову, да и что тут скажешь… Хотя… Вот, пожалуй!
– Любишь Чехова, Саша?
Бушуев изумленно переспросил:
– Не понял?
– У Маруси завтра спектакль. «Три сестры». Вот я и спрашиваю – ты любишь пьесы Чехова?
Он уставился на нее во все глаза.
– Таня, ты думаешь, у меня есть шанс?
– Я думаю, что стоит попробовать!
– Спасибо, – просиял Саша.
Он поднял Татьяну на руки и закружил.
* * *Обычно Маша получала цветы после спектакля, а тут ей в гримерку внесли огромную корзину цветов еще до первого действия. Ее любимые желтые розы. Штук сто.
– Маруся, тебе просили передать! – Звукорежиссер Дима с интересом уставился на Машу. – Вот она, слава, Басманова! Богатые поклонники атакуют со всех сторон!
– Красивый букет, ой, здесь карточка!
Она достала листок, на котором была написана одна-единственная фраза: «Чудо любит пятки греть…»
Сначала Маша засмеялась, а потом заплакала. И когда она вышла на сцену, то в первом ряду сразу угадала Сашу. Угадала, а потом уже увидела.
* * *В то утро Данилова вызвали к больному – тяжелый случай, понадобилась его консультация. Уходя, он коснулся ее руки, и Полина проснулась.
– Я ненадолго отлучусь, – сказал Данилов.
– Знаешь, а мне сегодня приснилась бабушка, – призналась Полина, – будто она стоит в саду в Березовке, вокруг много сирени, солнца, а бабушка мне улыбается и говорит, что не надо ничего бояться, все будет хорошо! Хороший сон, к добру…