– Да, схожу…
– Сходи-сходи, – бабушка взяла по лимонной корке и принялась натирать виски, видимо, от мигрени. – Сходи…
– Бабушка, кто такой Чумбаров-Лучинский? – спросил Синцов.
– Какой Чубаров? – не расслышала бабушка, поглощенная лимонными процедурами.
– Чумбаров-Лучинский.
– А кто его знает? – бабушка взяла пряник, стала размачивать его в чае. – Мало ли тут народа всякого, вон, за рекой даже вьетнамцы зажили. Землянок нарыли и живут… А раньше и того больше, откуда только народ не ехал. Какой Лучинский?
– Чумбаров. Чумбаров-Лучинский. Там паровоз возле почты так называется.
– Да? А я думала, он просто так стоит. Там по этому паровозу хулиганы ползают, весь безобразиями покрылся. Ты лучше не к паровозу иди, а на речку, на речке сейчас хорошо…
Бабушка зевнула. Лимонный сок привел ее в блаженное состояние, она закрыла глаза, откинулась на спинку скамейки и счастливо вздохнула. Синцов подумал, что, наверное, как раз сейчас в бабушкином организме интенсивно разлагаются шлаки, дробятся камни и очищается кровь. Чтобы не мешать этому важному процессу, он отправился гулять, но, конечно, не к реке, а к паровозу. Хотелось посмотреть на эту Царяпкину еще раз.
Разновидности Царяпкиной на жизненном пути Синцову встречались регулярно. Обычно такие особы любили фауну, театр и романы про куртуазную жизнь, однако ни в одной из них странности не переходили черты благоразумия, с Царяпкиной все, кажется, было по-другому. Только весьма отвязная особа могла расклеивать такие объявления. Поэтому Синцову было интересно.
Он быстро добрался до улицы Вокзальной и спустился по ней к паровозу. Синцов ожидал встретить какую-никакую толпу – поклонников, зрителей, ценителей, одним словом, творческого наследия неуемных братьев Дятловых, но ничего подобного вокруг паровоза не обнаружилось. Клевретов тоже не наблюдалось, хотя Синцову очень хотелось поглядеть, как они, клевреты, выглядят.
А сама Царяпкина присутствовала.
Сама Царяпкина присутствовала на паровозе. Она забралась высоко, на котел, и теперь сидела, привалившись спиной к трубе. В руках у Царяпкиной имелась гитара, Царяпкина исполняла неразборчивую песенку.
Вообще-то Синцов предполагал, что поэтическое ристалище выглядит несколько иначе. Поэтов побольше, а сами поэты побуйнее. И в конце обязательно драка, поэты избивают друг друга гитарами и вырывают волосы, так что стон стоит над землей русской. Но тут всего этого не было, только Царяпкина.
Царяпкина перестала петь и стала читать стихи.
Какие-то странные стихи, рифма в них присутствовала, но непростая рифма, а хромающая, точно чтец был заикатым, хромым, да еще к тому же шагал по шпалам. Содержание стихов тоже отличалось сложностью и непонятностью, что-то про мглистые леса и заблудших овец. Читала Царяпкина выразительно и громко, звонким голосом, так что Синцов слышал ее издали.
Кажется, Общество братьев Дятловых, включавшее Элеонору Царяпкину и ее многочисленных и верных последователей, на самом деле включало только одну Царяпкину. Остальных борцов за возжигание в народных душах всепоглощающего пламени культуры не наблюдалось.
Да и зрителей тоже.
То ли местные были уже привычны к разгулу площадной поэзии, безнадежно избалованы флешмобами и акционизмом, то ли еще по какой неведомой причине, но свидетелей триумфа малых поэтических форм не набралось и одного человека. Нет, то есть этот человек набрался – и это был сам Синцов.
Прочитав еще одно стихотворение, заканчивающееся словами «сдохни, сдохни, Дед Мороз!», Царяпкина вернулась к песням. Она пустилась бренчать что-то громкое и быстрое, кажется, песню протеста. Против чего именно, Синцов не разобрал, но сам протест был налицо – Царяпкина грозила кулаком в сторону мэрии и на компромисс с властями не собиралась идти. Синцов пожалел, что она все-таки одна, без группы поддержки.
Но надо было как-то развлекаться, поэтому Синцов достал телефон и стал снимать Царяпкину, играющую на гитаре. Царяпкину это ничуть не смутило, напротив, увидев интерес к своему творчеству, она стала петь громче и все-таки разборчивее.
Мимо проследовала группа детсада, направлявшаяся из парка в летний лагерь. Перед паровозом детсадовцы остановились и некоторое время изучали девушку на паровозе, однако воспитательница, вероятно, из опасения за нравственность малолетних, подала сигнал к отступлению.
Отсутствие зрителей Царяпкину, кажется, совсем не удручило, Синцов позавидовал подобной выдержке. А еще Синцов подумал, что в этом, наверное, что-то есть. Подлинное искусство. Вообще на тему искусства и всякой прочей культуры Синцов размышлял нечасто. Поводов не подворачивалось. А тут вот подвернулся. Читать стихи и размахивать руками в отсутствие зрителей мог только настоящий художник. Поскольку настоящему художнику не нужен зритель, художник ценит эстетический жест, а не вульгарное признание толпы, так вот.
Синцову понравились эти его размышления о художниках, и он решил, что во многом понимает Царяпкину. Когда зададут сочинение о том, как он провел это лето, Синцов напишет не про то «как», а про то «с кем». Расскажет про Грошева, про Царяпкину и про Лобанова.
Тем временем Царяпкина перестала читать стихи, только на гитаре брякала, перебирала такую задумчивую мелодию. Ветер гонял по площади листовки со стихами, совершенно забытые еще до того, как они попали кому-то в руки.
История повторяется каждые сто лет, подумал Синцов. Каждые сто лет по улицам бродят ненужные поэты, пускают свои стихи по ветру, растапливают ими печи и запускают в небо на наволочках, наполненных горячим дымом. Каждые сто лет над ними заслуженно смеются горожане и гоняют метлой дворники. А они все расписывают заборы своими произведениями и надеются на лучшую жизнь. На том мир и стоит.
Со стороны железнодорожных складов показалась небольшая стая разморенных жарой собак, пять штук, две из которых оказались выкрашены в синий цвет. Собаки забрались под паровоз, развалились в тени и стали спать. А Синцов догадался, кто красит гривских собак. Царяпкина. Для формирования единого культурного пространства. Собаки бегают по городу и своей отныне синей мастью формируют это самое единое культурное пространство. И вот путешественник, посетивший в недобрый час Гривск или случившийся в нем проездом, пытается вспомнить этот город – и не вспоминает ничего, только пыль, да железная дорога. А потом раз – и в памяти всплывает синяя собака. И вот он, город, вот и пыль и железная дорога, и плюшки с хлебозавода, и Сунжа с ледяными ключами, и монастырь на холме, и все как надо.
Наверное, синяя собака – это культурный код. Культурный код Гривска.
Синцов в очередной раз понравился себе. Что такое культурный код, он тоже представлял плохо, однако синяя собака соответствовала.
Синцов вдруг подумал, что он это понимает, ну, про синюю собаку, а значит, он коренной гривский житель, хотя и родился в другом месте…
Он погрузился в свои мысли и не заметил, что Царяпкина забралась на паровозную кабину и стала читать стихи уже оттуда.
– …во тьме ненастной ночи, под ветра волчий вой, сияющие очи, взирают за тобой…
Как-то так.
Из здания вокзала показалась высокая и худая женщина в платье. Женщина приблизилась к паровозу и сказала:
– Лена, слезай, домой пора.
Мать, подумал Синцов. Мать Царяпкиной, тоже Царяпкина. Библиотечный работник и немного моет полы на вокзале.
В ответ на это предложение Царяпкина снова схватила гитару и переключилась на песню, в этот раз пела громче. Синцов стал слышать лучше и даже немного понял смысл исполняемой музыки. В песне рассказывалось про злоключения некоего Оскара Трупылёва, сына брандмейстера и белошвейки. Так уж получилось, что в жизни Трупылёву категорически не везло, его не любили собаки и дети, в его присутствии перегорали бытовые приборы, на хорошую работу он устроиться не мог, и девушки на него внимания не обращали совершенно. Трупылёв не унывал, стоял, как скала, и рассчитывал, что рано или поздно ему воздастся за достойную жизнь. В частности, Оскар регулярно играл в лотерею. Однако жизнь прошла, а Трупылёв так ничего и не выиграл. И вот на разбитом жизненном берегу он сидит, вспоминает минувшее и, как ни странно, не теряет надежды.
Мать Царяпкиной, заметив, что творчество ее дочери пользуется пусть небольшим, но стабильным интересом у публики в лице Синцова, покраснела.
– Ленка, слезай с паровоза, – повторила сухопарая женщина. – Не позорь меня!
– А что такого? – спросила Царяпкина. – Я же никому не мешаю, сижу, песни пою, не матюгаюсь ведь.
– Про тебя и так уже в газете печатали, – напомнила мать. – Хватит уже, не маленькая.
– Да ничего не делаю ведь!
– Слезай!
– Сейчас!
Царяпкина достала из рюкзачка небольшую пачку листовок и тут же разбросала их с паровоза им. Чумбарова-Лучинского. Синцов хотел поймать листовку, сохранить ее в качестве документа эпохи, но бумагу подхватил ветер и разнес по площади, искусство отправилось в массы.
– Да ничего не делаю ведь!
– Слезай!
– Сейчас!
Царяпкина достала из рюкзачка небольшую пачку листовок и тут же разбросала их с паровоза им. Чумбарова-Лучинского. Синцов хотел поймать листовку, сохранить ее в качестве документа эпохи, но бумагу подхватил ветер и разнес по площади, искусство отправилось в массы.
– Прекрати! – несколько с запозданием крикнула Царяпкина-старшая, но поздно, поэтическое засорение уже свершилось.
Царяпкина стала слезать с паровоза, а ее мать принялась ловить листовки из воздуха и поднимать их с асфальта.
Царяпкина-младшая, завидев это, соскочила с паровоза и принялась убеждать мать листовки не собирать. Начался скандал, который Синцов тоже немного поснимал. Однако столь явно присутствовать при семейных разборках он счел неприличным, выключил камеру и отправился с площади прочь, прикидывая – не пойти ли на самом деле на реку? Духовной пищи он сегодня уже снискал, можно было бы и отдохнуть. А потом уж и к Грошеву.
Синцов двинулся по направлению к реке по тропинке под липами. Через полквартала за спиной послышались шаги и глухой звук бумкающей по тощим лопаткам гитары. Его догоняла Царяпкина, явно догоняла. Но Синцов решил гордо не оборачиваться.
Царяпкина обошла слева, почти протиснулась между Синцовым и репьями, росшими вдоль забора, забежала вперед, остановилась перед Синцовым.
– А я тебя знаю, – сказала Царяпкина. – Ты вчера у Чяпика сидел.
– Сидел, – согласился Синцов. – А что?
– Да так, ничего, – хмыкнула Царяпкина. – Просто интересно. С виду приличный человек…
Она чуть отошла в сторону, оглядела Синцова, скептически поморщилась.
– Нашел с кем связаться. С Чяпом.
Царяпкина ехидно цыкнула зубом.
– А почему с Чяпом? Он ведь Грошев…
– Он Чяп. Не Чам, не Чом, не Чум. Чяп.
В подтверждение этого Царяпкина несколько раз хищно щелкнула зубами, словно откусывая от воздуха.
– Чяп, мироед и кровопивец.
Понятно. Чяп так Чяп.
– Вообще-то ЧЯП – это аббревиатура, – сказала Царяпкина. – Чеченская Республика, Ямало-Ненецкий автономный округ и Пермский край. Это монеты такие разноцветные, видел, наверное.
– Ага.
– Так вот, эти три монеты, – они очень дорогие. Их в две тысячи десятом отчеканили, и тогда они почти ничего не стоили. А сейчас вздорожали уже не в разы, а на порядки. А у Грошика чуйка, как у свиньи на трюфели. Он как-то тогда понял, что эти монеты подорожают, – и накупил их побольше. И своему дружку Лбу понасоветовал купить. Вот теперь они их и продают потихоньку.
– Забавно…
– Этот ЧЯП до сих пор дорожает, – сообщила Царяпкина. – Так что Грошик человек весьма небедный. Родителей каждую осень в Тунис отправляет, машину им купил. Короче, он этому ЧЯПу всем своим доходом и обязан. Поэтому когда история эта прояснилась, его так все и стали называть – Чяп. Его и в школе так зовут, кстати, уж и имя настоящее позабыли, Чяп и Чяп. Я ему даже фамилию предлагала поменять – на Чяпов, но он отказался. Такая вот история.
История Синцову понравилась, он любил такие. В которых люди вот так на ровном месте богатеют. Приятно всегда представить, что на месте этого внезапно разбогатевшего человека мог оказаться ты.
– Был нормальный парень Петя Грошев, но потом его Чяп поглотил совершенно, – объявила Царяпкина. – И ничего, кроме денег, он уже не видит. Люди гибнут за металл, короче. Поэтому тебе и говорю – приличным людям с Петенькой лучше общаться как можно меньше, а то заразиться легко. Так что я тебя предупредила, потом ко мне никаких претензий.
– Хорошо.
Царяпкина достала из-за спины гитару и прямо на ходу спела политическую частушку про немытую Россию, про бояр, про опричников и народ, который всегда безмолвствует и точит, точит помаленьку бунтарский топор.
– А кто такой Чумбаров-Лучинский? – спросил Синцов. – Давно хотел узнать…
Но перед тем, как ответить, Царяпкина спела еще одну частушку, на этот раз про местную элиту, погрязшую не просто в банальной коррупции, но еще и в непроходимой нравственной заскорузлости.
– Чумбаров-Лучинский? Это друг братьев Дятловых.
Царяпкина произнесла это с пафосом, так, словно Чумбаров-Лучинский был другом не Дятловым, а по крайней мере Чарлзу Дарвину.
– Он вернулся с Гражданской войны на одной ноге, но все равно работал путевым обходчиком. Только тяжелый труд не погасил в нем тягу к прекрасному, он один в годы разрухи и нужды смог разглядеть искру самобытного таланта.
Как из книжки говорит, отметил Синцов. Может, так и есть, а может, и сочиняет. Каждый хочет въехать в вечность на плечах Чумбарова-Лучинского.
– Чумбаров-Лучинский сам фигура, в моей студии его Громыкин изучает. У нас вообще все расписано, каждый изучает какого-либо известного земляка и пишет про него исследование. Остальные…
– Кстати, а остальные почему не пришли? – спросил Синцов. – Ну, товарищи твои? Дятловцы?
– Так получилось, – уклончиво ответила Царяпкина. – Кто в лагерь уехал, у некоторых вывих…
– Понятно.
– Что понятно? Ты знаешь, сколько нас осенью собирается?! На день рождения Дятловых? Некуда яблоку на площади упасть. Телевидение приезжает из области. Их усадьбу в список культурного наследия России включить собираются! Просто… Просто сейчас лето, народу мало вообще.
– Осенью меня же здесь не будет.
– Не загадывай, – Царяпкина хрустнула шеей. – Загадывать – слишком самонадеянно…
– Да меня к августу уже здесь не будет, – заявил Синцов.
– Жаль. В августе «Анаболики» приезжают, – сообщила вдруг Царяпкина с неожиданной гордостью.
– Кто приезжает? – не расслышал Синцов.
– «Анаболик Бомберс», – непонятно пояснила Царяпкина. – Не слыхал, что ли?
– Нет…
Царяпкина презрительно поморщилась.
– Это как «ГрОб» и «КиШ», только еще не померли, – снова пояснила Царяпкина.
Про «ГрОб» и «КиШ» познания у Синцова имелись несколько обширнее, во всяком случае, на стенах подъезда и про первых, и про вторых он читал много хорошего.
– Рок-н-ролл вообще мертв, – сообщила Царяпкина с прискорбием. – Сдох и стух. Я тут ездила на Кипелова в область, знаешь, кто на концерте был?
– Нет.
– Одни старперы, – вздохнула Царяпкина. – Пузатые дядьки и толстые тетки в очках. Полный зал пузатых дядек и толстых теток. Время безжалостно. Только «Анаболики» еще как-то поддерживают огонь на маяке. Ясно?
– Ясно. Огонь на маяке.
– У них есть две песни на стихи братьев Дятловых, кстати. «Запретные виноградари» и «Пиши в лесничество». Это ведь свидетельствует?
Царяпкина поглядела на Синцова с пристрастием.
– Свидетельствует, пожалуй, – согласился он.
– Это свидетельствует, что братья Дятловы сильно опередили свое время. У них была статья «Контринтеллигенция: схватка с грядущим хамом». Так вот, «Анаболики» как раз они.
– Кто они?
Какая-то у них странная манера здесь общаться, подумал Синцов. С недоговорками. Постоянно надо уточнять да переспрашивать, от этого начинаешь себя бараном чувствовать. Какие-то они тут стихийные нейролингвисты, того и гляди запрограммируют.
– Контринтеллигенты. Контринтеллигент – это двигатель общественного прогресса. Кстати, я хочу им и свои стихи показать.
Контринтеллигентам. Царяпкина достала из рюкзачка и продемонстрировала Синцову тетрадь – божью коровку.
– Конечно, это совсем не то… Но вдруг?
Царяпкина поглядела на Синцова с надеждой.
– Надо верить в себя, – заметил Синцов.
– С этим согласна. Я вот в себя верю. А твой приятель Чяпик нет. Он в себя не верит, он верит в…
Царяпкина замолчала и остановилась. Синцов тоже остановился, из вежливости.
– Он вообще ни во что не верит, – сказала Царяпкина. – Не верит, только делает видимость. Чяп – это мастер надувания щек. Он их уже до такой степени надул, что самого давно не видно.
– Ну, я не знаю…
– Ладно, мне направо, – сказала вдруг Царяпкина. – Бывай, дружочек.
– Пока.
– Пока-пока. А этому своему Грошику так и скажи – пусть ко мне не подлизывается, я его не прощу. Никогда.
И Царяпкина удалилась направо, сильно напоминая со спины свою мать.
До реки было недалеко, километра два. Синцов решил срезать, свернул на узенькую улочку.
Синцов свернул на улицу и сразу наткнулся на Грошева. Грошев сделал вид, что это произошло случайно, изобразил удивление, но потом, видимо, постеснялся врать, что он просто проходил себе мимо.
– А я как раз хотел на площадь заглянуть, – сказал он. – Бросить взгляд на бесноватых. Сколько их в этот раз было? Сама Царяпкина и парочка сумасшедших?
– Почти, – ответил Синцов. – Только без сумасшедших. Царяпкина соло.
Грошев рассмеялся.
– Жаль, – сказал он. – С сумасшедшими бывает веселее.
– Наверное. Она сказала, что у ее сторонников вывих…
– Это у нее вывих, – Грошев выразительно постучал пальцем по лбу. – Она все не уймется. Их пару раз закидывали яйцами, но потом махнули рукой – что на дураков продукты переводить. Так что теперь Царяпкина в одиночестве развлекается.