Возвращаясь к себе т о й из нынешнего времени, Саша многому удивляется: взрослости совсем юной матери, отсутствию жалости к себе (не нагулялась, мол) и иррациональной убежденности, что жизнь скоро переменится. Никаких внешних оснований для такой убежденности не было. Однако ветер перемен чуялся. Его ждали, звали, на него надеялись.
8. Мы все здесь не случайно
С появлением детей Саша ощутила свою полную зависимость от жизни. С долгожданным счастьем в мир ее вошло чувство полной несвободы, связанности по рукам и ногам. Она с раннего детства усвоила, что рассчитывать может только на себя. Она верила своему мужу, думала прожить с ним до старости, вырастить детей, внуков, увидеть правнуков. При этом все ее усилия были направлены на достижение материальной независимости. Всякое бывает, а дети, раз осчастливили ее своим появлением, могут всегда положиться на мать. Все теперь подчинялось детям.
Саша вновь стала боязливой и осторожной, не верила самой себе, вспоминая, как бесстрашно слетала с гор. Она теперь должна была предвидеть даже малейшую опасность, могущую причинить вред ребенку: от слишком горячей или слишком холодной пищи до сквозняка, инфекции, невнимательного врача, плохо проветриваемого помещения и так далее. Все это устроила всеобщая мать-природа. С появлением младенца на свет у новоявленной матери тут же включается инстинкт его защиты. Он-то и дает силы обдумывать отныне каждый шаг.
Однако инстинкт инстинктом, а надо было еще и учиться, писать курсовые, сдавать экзамены. Муж очень помогал, вставал к малышам по ночам, давая Саше выспаться. Хотя ребята им достались сознательные: по ночам в основном спали, болели редко, ели хорошо, радовались родителям, сияя беззубыми улыбками, играли друг с другом.
Ночами Саша просыпалась, вслушивалась в едва различимое в сонной тишине младенческое дыхание. Она начала понимать, что все они пришли в этот мир не случайно. А зачем? За счастьем? За радостью? За неведомой удачей?
Ответа она не знала. Просто вспоминала всю цепочку рождений тех, кто пришел в жизнь, чтобы потом на свет появились ее дети.
Она записывала семейные истории в специальную тетрадку, чтобы потом передать ее выросшим детям.
Так или иначе, но получалось, что всех, составивших семейное древо ее близнецов, вполне могло бы и не быть.
Семья ее папы до войны жила под Смоленском. Немцы дошли до них в два счета. Городское руководство эвакуацию организовать не успело. Сами смылись по-быстрому, а жителям предоставили самостоятельно решать, как спасаться. Старший сын Иосифа и Берты (будущих деда и бабушки Саши) уже был в армии. Младший, шестнадцатилетний, еще оставался с ними. Иосиф был намного старше своей Басечки, у него имелся военный опыт. В 1914 году он служил в военном оркестре, играл на кларнете и попал в немецкий плен. Воспоминания о жизни в плену он сохранил в памяти как лучшие годы своей жизни. Их поселили на хуторе, дед ухаживал за лошадьми. Каждое утро работники вместе с хозяевами пили кофе со свежевыпеченными булочками. Дед, воспитанный в большом страхе перед Богом, имел возможность совершать свои молитвы столько, сколько положено. Днем каждый перекусывал поблизости от того места, где работал, а вечерами снова собирались вместе за красиво накрытым столом, беседовали дружески. Дед хорошо говорил по-немецки. Вот он и предложил:
– Зачем нам бежать? Будем жить, как жили. Немцы такие культурные люди. Худа не будет.
Но Басечка, худенькая и болезненная, всегда полагавшаяся на мужа, почему-то твердо решила:
– Немедленно уходим. Бросаем все и уходим.
Так они и сделали. Бежали, взяв только самое необходимое. Их подобрал какой-то грузовик, после долгих мытарств оказались они в тылу, откуда через год с небольшим Сашин папа ушел на фронт.
Все их еврейские родственники и соседи, оставшиеся «жить, как жили», были расстреляны немцами в первые дни оккупации.
Старшему папиному брату было суждено погибнуть под Сталинградом.
Если бы бабушка не решила бежать, погибли бы и все они, вместе с папой. Исчез бы с лица земли их род.
Отец довоевал, получил несколько серьезных ранений, но дошел до Праги. Это для тех, кто был на фронте, значило многое: на Прагу наших ребят направили уже после объявления конца войны. Эсэсовцы, не желавшие сдаваться, затеяли в Праге боевые действия. Чехи умоляли о подкреплении, кричали по радио: «Русские братья, на помощь! Русские братья, на помощь!» Русские братья, как обычно, на помощь пришли. Много их полегло, уже переживших радость победы и надежду на возвращение…
На Родину отец вернулся через четыре года после Победы. Он много видел, но рассказывать о войне не любил: «Ничего интересного», – вот и все разговоры.
Вообще Саша заметила закономерность: тех, кто прошел через серьезные испытания, войной ли, тюрьмой ли, как ни проси, трудно было заставить вспоминать «о доблестях, о подвигах, о славе». Воспоминаниям предавались обычно те, кто наблюдал за трагическими событиями с безопасного расстояния. Хотя известны и исключения.
Дед Саши по материнской линии тоже мог погибнуть, не дождавшись продолжения своего рода. Во времена коллективизации его старший брат боролся за создание колхозов. Деду Ване тогда было лет пятнадцать. Жарким весенним днем работали они со старшим братом в поле, уморились. Отвели лошадь в тенек, Иван лег под телегу, задремал. Проснулся от криков: мужики пришли выяснять отношения с братом, потом раздались выстрелы. Брата убили. Лошадь заржала в испуге. Подросток вцепился в щелястое дно телеги, лошадь понеслась, не разбирая дороги. Так дед остался в живых, женился, родилось девять детей. Старшая его дочь стала потом Сашиной мамой.
Со стороны мужа наблюдалась такая же цепочка случайностей.
Его дед семилетним ребенком мог погибнуть в знаменитое Кровавое воскресенье 9 января 1905 года, с которого началась первая русская революция. Его нес на плечах отец, рабочий Путиловского завода, когда началась стрельба. Люди замертво падали. Отец схватил мальчишку и кинул его через кованую решетчатую изгородь, приказав лежать и не двигаться.
– Я за тобой вернусь, – пообещал старший.
Ребенок скрючился и затаился в сырой январской петербургской стуже. Отец пришел за ним, когда стемнело.
Мальчик вырос, стал видным военачальником.
Видя, с каким вниманием слушает его Саша, дед Антона рассказывал ей удивительные детали собственной жизни. Некоторые пугали и настораживали Сашу: слишком жестокую правду приходилось слышать. Она записывала на будущее все-все.
Мы все здесь не случайно, убеждалась Саша. И если нам позволено родиться и жить, то что мы должны? Этот вопрос возвращал и возвращал к себе. Ответа на него пока не было. Был и еще вопрос: по чьей воле одни живут, другие умирают? И этот вопрос был лишь предчувствием чего-то главного.
Но кое-какие загадки с рождением детей оказались решенными. Те Сашины удушья перед тем, как проснуться, полностью прекратились после родов. Она не сразу даже заметила, что свободна от привычных мучений. И вдруг поняла, будто кто-то ей открыл книгу знания о самой себе, что с ней происходило. Она несла в своем сознании память о родах! Все эти муки продирания через узкую пещеру, вся эта невозможность пошевелиться и вздохнуть – оттуда. Потом вдох, вскрик – и жизнь. Да, ее память хранила многое, она ярко помнила даже раннее свое младенчество. Оказалось, можно помнить и такое. И даже – освободиться от преследующего годами воспоминания.
9. «My Way» [2]
Саша знала свои силы. И догадывалась, откуда они у нее. Просто сама для себя определила, ни с кем не делясь своим открытием. Она была ребенком Победы. Ведь одно дело родиться от хлипкого труса, просидевшего всю жизнь в своей норе, роя землю носом, и совсем другое – стать дочерью победителя. Человека, честно прошедшего все положенные испытания, не прятавшегося, не уворачивающегося и – победившего. Испытавшего вместе со всеми невероятную радость победы. От этой радости обязаны были появляться сильные люди.
Саша гладила пульсирующие роднички своих младенцев, целовала их мягкие беззащитные макушки, передавала им свою силу. Она не знала, что предстоит этим странникам. Как всякая мать, она мечтала для них о доброй судьбе, о дороге, устланной шелковистой травой, полной щебетания птиц, с могучими деревьями по краям, под кроной которых можно было бы укрыться в короткую непогоду.
Но если будут испытания – пусть не встают на колени. Только не это. Невозможно жить, пресмыкаясь, если ты человек – существо прямоходящее.
Она пела своим крохам, как заклинание, песню на чужом языке:
Да! Держать удары – вот что она желала для своих детей.
Да! Держать удары – вот что она желала для своих детей.
Эти слова – The record shows I took the blows – сами собой будут приходить к Саше в дни ее ужаса. Они заставляли ее держаться.
А еще – воспоминания, которых не отнять.
Семья
1. Обретение места
Итак, Антон стал офицером, военным врачом. Все мужчины в его семье были военными, так что иначе и быть не могло. Саша как раз получила свой учительский диплом, когда мужа послали в Чехословакию, в военный госпиталь. Ей нашлась работа в школе для детей советских офицеров.
Они попали в очень старый город, когда-то в древности бывший столицей Великой Моравы, Оломоуц. Именно в Оломоуце создали монахи Кирилл и Мефодий славянский алфавит, кириллицу. Здесь столько всего происходило! И столько было действующих храмов, принадлежащих разным конфессиям: католические, лютеранские, гуситские. Во всех проходили службы. Был даже православный собор на площади рядом с советским военным госпиталем. Воскресные службы посещали все, даже коммунисты. Так полагалось. Из века в век. И на это никто не посягал.
Получили Александровы квартиру не в военном городке, а в обычном чешском доме. Туда никто не хотел селиться, так как квартплата у чехов была в два раза большей, а каждую крону берегли как святыню. Кроме того, никому не хотелось учить ненужный чешский язык. А как тогда общаться с соседями? В те времена никто еще не представлял себе, что можно жить в многоквартирном доме, не зная, кто живет за соседней дверью. Невозможность добрососедского общения представлялась чем-то ужасным.
Саша выучила чешский за месяц, сдружилась со своей соседкой-ровесницей Майкой, сын которой, Иржик, был одногодком ее близнецов. На их этаже находились три квартиры. Помимо Майкиной семьи и их с Антоном, обитала рядом пожилая пара – Мария и Павел Кубелковы. Их дети жили в Праге. Пани Мария по многолетней привычке каждый день пекла булочки, калачики в огромном количестве. Забывала, что их теперь только двое. Поэтому каждый вечер приносила она новым жильцам огромное блюдо со своими шедеврами. Пришлось Саше научиться печь пироги, чтобы отдаривать добрую соседку.
В родной стране людей с раннего детства приучали, что попали они в этот мир и живут в нем благополучно благодаря неустанной борьбе предшествующих поколений за светлое будущее. Причем с появлением новых поколений светлое будущее не наступало, а отодвигалось. Как горизонт. Сколько ни скачи – не доскачешь. Но цель видна (в хорошую погоду). Вот население постоянно и дразнили, и утешали этой целью.
Саша, едва научившись читать, видела повсюду плакаты мутно-оптимистического содержания: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» То есть она обречена была на некий коммунизм, о котором ведать не ведала, попадая на свет Божий. И никого ни о чем не просила, только дышать чтоб дали спокойно и расти в объятиях спокойной матери, а не издерганной заботами до потери основного (материнского) инстинкта.
Она настойчиво просила объяснить, в чем ей предстояло оказаться со временем, что это такое – коммунизм? Хорошее или плохое? Радоваться или заранее скорбеть?
Скорбеть – Боже упаси – не полагалось. Ни-ни! Только радоваться. Но осторожно и молча. И лучше вообще темы не касаться. Могут не так понять.
– Кто может?
– Тсссс!
А коммунизм… Ну – это когда «от каждого по способностям – каждому по потребностям». Денег не будет. Люди будут работать сами и с удовольствием. А взамен брать столько, сколько им требуется, ну – все, что хотят.
Детский ум отказывался постигать эту утопию всерьез.
– А если я захочу себе все игрушки мира? И все дети захотят – каждый – то же самое? Как тогда?
– Ну, зачем тебе столько игрушек? – увиливали взрослые, хотя видно было, что и сами они кое в чем не совсем уверены.
Коммунизм обещался в 1980 году, всего ничего ждать.
А пока предлагалось бороться за него всеми силами. Если что-то не так, терпеть и не замечать, помня о главном: в будущем все будет просто прекрасно.
Чтобы не видеть, что «что-то не так», надо было быть слепым. И глухим. Лишенным обоняния. И вообще всех чувств, дающих возможность контачить с окружающим миром. Хорошо было на природе. У реки. В лесу. На поляне, покрытой незабудками. В горах. Везде, где не было тех, кому надлежало совсем скоро жить в земном раю, то есть при коммунизме. Население будущего рая почему-то было настроено не по-эдемски. У каждого имелось для товарища по будущему совместному счастью столько метких характеристик, что они просто никак не могли удержаться в глубинах сердца и при случае так и изрыгались на рядом стоящего или идущего члена общества.
Живя в Москве, Саша привыкла к дежурным репликам по поводу своих близнецов:
– Ишь, нарожала!
– О чем только думала!
Было еще и много всякого такого, о чем хотелось поскорее забыть, а то могло совсем не остаться сил.
Попав в чужую страну, население которой было, мягко выражаясь, не очень тепло настроено по отношению к советским братьям и сестрам, Саша впервые поняла, что может быть совсем другая жизнь. Ну, обычная человеческая жизнь без агрессии, без ожиданий какого-то мифического послезавтра. Сегодняшняя жизнь с привычными маленькими радостями, с запахом ванили и корицы в подъезде дома, с цветами, о которых заботятся все соседи, с детьми, которыми все умиляются.
Тихая обывательская жизнь, которую клеймили и обличали всеми возможными средствами у нее дома так, что дух ее еле-еле теплился где-то в российской провинции. И то – вопреки всему.
Саше хотелось прожить так: тихо, по издавна заведенным правилам, рожая детей, заботясь о муже и доме, гуляя по прекрасным «Сметановым садам» старого моравского парка. Ей совсем не нужны были подвиги, страдания, борьба за светлое будущее. Жить хотелось настоящим, какое есть.
Она была счастлива. Она понимала для себя: вот оно, место, где ей мечталось жить. Вставая ночью к детям, она выходила на балкон, вдыхала воздух с запахом цветов и угля (в домах топили углем) и ощущала свое состоявшееся счастье. И горевала, зная, что не сможет тут остаться. Ее счастью приговор был вынесен заранее, сейчас попросту шло время отсрочки.
Саша делала ежедневные, ежечасные открытия. У народа страны, в которую она попала волею случая (нет, вернее, «волею злой воли» ее правительства), был удивительный характер, начисто лишенный агрессии, свой редчайший музыкальный дар, свой уникальный юмор, отточенный веками существования «под кем-то». Чужие его не понимали, ленясь вникать в тонкости почти непонятного языка.
Какие только истории не пришлось Саше услышать от своих друзей, поверивших, что душой и сердцем она с ними, а не со своими соотечественниками.
Мама ее подруги Майки рассказала однажды, как вошли в ее родную деревню Праславице русские танки в августе шестьдесят восьмого.
– Представь, девонька, проснулась рано (а у чехов утро начиналось действительно рано, часов в 5), надо Майке и Иржинке завтрак собрать, смотрим в окно, а там танки! Чужие танки! Как тебе? Что бы ты почувствовала, если бы увидела такое?
– Ужас, – стыдилась Саша.
– Просто стоят танки, не стреляют. Но смотреть – невыносимо. Так в душе все и кипит.
– А потом? – находила в себе силы допытываться Саша.
– Потом… Послушали радио, объявили нам… В полдень иду на огород, а там ваши… хлопчики, солдатики. Морковку рвут. А на той грядке морковка была еще маленькая, вот – с палец. Я им говорю: «Что ж вы, хлопчики, делаете? Зачем же вы дергаете морковку у меня? Это же чужое! Вы же – крадете!» Они меня поняли. Говорят: «Тетя, а что нам делать, мы голодные, мы со вчерашнего дня ничего не ели». – «Что ж ваши, не кормят вас?». – «Забыли про нас, наверно», – отвечают. «А вы знаете, где вы?» – спрашиваю. «Нет, замполит объявил, что вечером объяснит».
Слушать все это дочери фронтовика было нестерпимо стыдно.
– И они так и сидели в своих танках без еды?
– Ну как так – без еды? Я пошла домой, всем им сделала хлебички (бутерброды по-чешски), накормила. И соседка тоже.
– А как же вы? Они же – враги, – от последнего слова у Саши слезы вскипали в горле.
– Да какие враги? Хлопчики. У каждого маминка дома. Ждет сыночка. Плачет. Я чужого сыночка не пожалею – и моих деток чужие мамы не пожалеют. Так нельзя: мы же люди.
Представьте: советской девочке Саше такие мысли до этого разговора не приходили в голову!
А ведь слышала, слышала от своих рассказы, как гнали пленных немцев через Москву. Огромную толпу врагов, которых четыре года проклинали в каждом доме, которым желали стократной страшной смерти и чтоб после смерти в аду горели за свои злодейства.