А ведь слышала, слышала от своих рассказы, как гнали пленных немцев через Москву. Огромную толпу врагов, которых четыре года проклинали в каждом доме, которым желали стократной страшной смерти и чтоб после смерти в аду горели за свои злодейства.
Пленные шли и шли по столице чужой державы, которую их послали завоевать их же собственные безумцы. И на всем протяжении их пути стояли женщины, не менее несчастные, чем эти плененные чужие солдаты. Они плевали в сторону поверженных врагов, плакали, осиротевшие без своих мужей и сыновей, оставшихся по вине этих, живых, навечно на полях сражений. Плакали, плевали – и кидали им хлеб: «Жри, окаянный!» Те, кто прошел тогда по Москве, навеки этот хлеб не забудут…
Не понимала прежде Саша что-то про этот хлеб. Не понимала – и все тут. Потому что камнем застыла ее душа еще давно, в детстве раннем…
А тут, в Чехословакии, растопилась. И открылись глаза. И все оказалось проще простого. Просто люди могут пожалеть других людей. Несмотря ни на что. Пожалеть и помочь. Потому что у всех есть матери. И они далеко-далеко плачут о доле своих сыновей.
Из-за этого рассказа увиделось Саше и другое. Злой рок русского человека встал перед ней во всей его трагической величине. Его никто не пожалеет. Ни свой, ни чужой. Или, быть может, скорее чужой, чем свой. Вот что по-настоящему ужаснуло!
Вспомнился Тургенев с его страшным стихотворением в прозе «Повесить его!».
Почему-то это было первое, что прочла она у Тургенева. Не «Муму» и не «Дворянское гнездо», а короткое «стихотворение», от которого – буквально – волосы встали дыбом. Наверное, тетя подсунула Саше эту книжечку в мягкой обложке, сама целиком не прочитав. Ей скорее всего хотелось, чтобы ребенок узнал про великий, могучий и свободный русский язык, который воспел писатель-патриот, находясь на чужбине, или про воробьишку, которого маленькая птичка-мать защищала от огромной собаки.
А Саше открылось вот что.
Писатель скупо передал рассказ своего старого знакомого о военной кампании 1805 года. Место действия: Моравия. Наши войска – союзники Австро-Венгрии. Солдатам категорически запрещено беспокоить местных жителей. И вот однажды хозяйка домика, в котором остановился рассказчик со своим денщиком Егором, с криком и слезами обвинила последнего в краже кур. Проезжавший мимо главнокомандующий (Кутузов, судя по всему) приказал повесить Егора. Денщик ни слова не смог сказать в свою защиту. Окаменел. Его повели на казнь. «Видит Бог, не я», – только и мог повторять несчастный. Хозяйка в ужасе умоляла помиловать солдата, рыдая, кричала, что отыскались куры. Тщетно. Егора приготовили к казни: священник исповедал и причастил его.
Самое страшное, незабываемое, мучительное – это последние слова Егора, обращенные к своему барину: «Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… Ведь я ей простил».
Перед смертью русский солдат думал о чужой женщине, возведшей на него напраслину. Думал и жалел. Простил.
Повествование кончалось словами старого барина: «Егорушка, голубчик, праведник!»
Но один вопрос не давал Саше покоя: что ж барин-офицер не вступился за своего денщика перед главнокомандующим? Егора, ведомого на смерть, упрекнул, что тот ничего не сказал генералу, а сам? Страшно было бедному, что и его вместе с солдатом?… Или тоже остолбенел? А потом, спустя полвека, слезы и стоны о праведном Егорушке. Как же так? Праведникам – гибнуть? А трусам – слезы о них точить по-тихому?
Как разобраться в этой русской судьбине?
Как изменить ее?
И – возможно ли это?
Третий Сашин ребенок родился в Моравии. Так у него и в свидетельстве о рождении записано: г. Оломоуц, Североморавского края, ЧССР. Нет уже той страны, как нет и страны, в которой родилась Саша. Есть Чешская Республика – родина Мишеньки, есть Россия – отчий дом всей семьи.
Мишенька появился на свет в восемьдесят третьем, но местом своего рождения обязан знаменитому шестьдесят восьмому году. Именно в этот достопамятный год, когда Саша была еще маленьким ребенком, советские войска вошли в Чехословакию.
Ребенок Саша не чувствовала себя виноватой в этой несправедливости советского строя. Она слышала, как многозначительно шелестят взрослые по поводу знаменательного события, как возмущаются: «Зачем полезли куда не звали?» – но при чем здесь была лично она?
Подросшая Саша старалась тем не менее разобраться в причинах советского вторжения в чужие пределы.
Выяснилось вот что.
Чехи, разочарованные и уставшие строить коммунизм вместе со своим старшим братом, Советским Союзом, захотели несколько смягчить свой собственный режим, или создать, как они декларировали, «социализм с человеческим лицом», что само по себе, если вдуматься, было формулировкой несколько странной и неоднозначной. Оставалось надеяться, что про «человеческое лицо» они заявляли не в шутку, а в самом что ни на есть положительном смысле, а то человеческие лица такие бывают – не приведи Господь. Вон, Гитлера хотя бы взять: не кабанья же у него морда, не обезьянья образина, а человеческое, в общем, лицо вполне. Да что вспоминать Гитлера… Достаточно просто вокруг оглянуться…
В общем, ладно, чехам нравилась эта фраза про человеческое лицо у того, у чего лица вообще никакого быть не может. Так же, как у капитализма, коммунизма и всего прочего, что люди себе сами напридумывали, чтоб себе подобным морочить головы и не давать спокойно прожить их единственные и неповторимые жизни.
В Кремле, видно, не на шутку обиделись за свой родной социализм (какой ни есть, а свой же). К тому же некоторые чешские товарищи, очень боявшиеся за свои шкуры в случае смены власти, слезно молили о помощи. Вот и погнали советские танки в ту сторону, где социализму имидж менять собрались. В общем, ввели войска. Чехи – народ мирный, ценящий спокойное течение жизни, уют. Они быстро приспособились к такому повороту событий. Кто был особо несогласен, уехал в эмиграцию, остальные протестовали незримо и молча.
Страной, которая ныне больше не существует, правил в момент ввода войск в ЧССР Брежнев. И к началу восьмидесятых он все еще был у руля. К этому времени неблагодарный народ одарил его именем Люлек, так как лидер уже основательно впал в детство и едва-едва мог говорить по-непонятному, хотя и очень долго. Потому-то для населения вместо главы огроменной страны Леонида Ильича Брежнева возник образ Люлька, неразумного и невнятного персонажа. Все над ним посмеивались и рассказывали незлые, в общем-то, анекдоты, никто его не боялся, потому что относились как к мумии ходячей.
Однако еще ни одной стране за всю долгую человеческую историю не удавалось без ущерба для себя и потомков существовать под властью мумии.
Надо отметить длительность пребывания Люлька в роли вождя могучей державы. К нему все привыкли и даже мысли не допускали, что он когда-нибудь умрет. Может, это было связано именно с тем, что его давно никто уже не считал человеком из плоти и крови. Так… персонаж.
А он возьми да и умри в ноябре восемьдесят второго.
Как раз когда Саша в милом ее сердцу Оломоуце ждала своего третьего ребеночка.
Пришла она ясным ноябрьским утром на работу в школу. В учительской все сидят мрачные, задумчивые. Саша удивилась:
– Привет честной компании! Ну, чтоб у нас такая тишина стояла – и не помню! Что случилось-то? Наверное, слон в зоопарке умер!
Коллеги посмотрели на вновь прибывшую горестно, по-сиротски, и отвечают:
– Брежнев умер.
Реакция случилась парадоксальная. Саша принялась смеяться:
– Самый короткий анекдот, да? Ой, не смешите меня, я умираю.
И продолжала хохотать, как заведенная. А остальные учителя ей:
– Ладно, ладно, успокойся, мы свое уже отсмеялись.
Оказывается, у всех первой реакцией на печальную новость было недоверие: давайте, мол, без дурацких анекдотов. А вслед за тем неудержимый хохот.
Наконец Саша вникла, удивилась тому, что Леонид Ильич оказался смертным, и села вместе со всеми дожидаться следующего.
Следующей оказалась математичка, высоченная тетка из Сибири. Она басом прохохотала все время до начала уроков и поверила, только когда директор объявил об отмене занятий в связи с трауром.
Саша очень надеялась, что три траурных дня она сможет провести дома: близнецы нуждались в ней, и тот, кто еще только собирался родиться, забирал все больше и больше сил. Однако директор приказал всем присутствовать на торжественном построении, а в день похорон явиться в школу, чтобы вместе смотреть прямую трансляцию всенародного горя из Москвы.
На линейку пришлось притащиться.
Саша шла по старым уютным улочкам так любимого ею Оломоуца и в каждой витрине видела огромный портрет Люлька в маршальской форме с невероятным количеством орденов и медалей от погон до пояса. Вызывало удивление, откуда у ненавидевших советского генсека чехов взялось так много его портретов, но главное, что поражало: у некоторых из них лежали прекрасные живые цветы, охапки цветов, а кое-где встречались и патетические надписи: «Земжел велкий чловек», что в переводе означало: «Умер великий человек».
Саша теперь часто бывает в Чехии, наслаждается звуками прекрасного языка, всей атмосферой и жизненным укладом любимого ею народа. Все сейчас страшно смелые, рассказывают о своих подвигах сопротивления режиму в т е годы. Саша слушает, улыбаясь. У нее есть один вопрос, который она никогда не задаст милым людям, просто потому, что любит их и дорожит их добрым настроением. Но вопрос живет:
– Кто-то же из вас срезал цветы, кто-то писал про смерть великого человека, кто-то выставлял портреты повсюду? Ведь не под страхом смерти заставили, вы доказывали свою лояльность. Гораздо активнее, чем это требовалось, доказывали.
В ее родной стране обошлось без охапок живых цветов. Время года было неподходящее.
На следующий день Саша все же решила остаться дома. Уж очень это было по-дурацки, детский сад какой-то, ведь телевизоры есть у каждого, вполне можно предаться горю и в узком семейном кругу.
Всех неявившихся директор заставил писать объяснительные записки, что, мол, послужило причиной отсутствия. И все, как сговорившись, хотя ни о какой предварительной договоренности и речи быть не могло, написали, что им было плохо с сердцем в связи с постигшим страну всенародным горем.
Саше было противно врать. Неужели не видна ее причина? На нос уже лезет!
Она просто подала директору чистый лист бумаги.
Он взглянул и сказал:
– Приступайте к работе.
И все пошло по-старому, и никто представить себе не мог, что продолжаться это кажущееся незыблемым существование будет совсем-совсем недолго, каких-то еще года три.
Когда весной родился Мишенька, зазвонили колокола единственного во всем городе православного собора.
Близнецы казались совсем взрослыми, им было уже по три с лишним года.
2. Выбор
Офицеры обязаны были служить 25 лет. Ехать, куда пошлют, переезжать на новое место, вживаться, оставлять и его… Некоторые Сашины ученики к десятому классу меняли уже 6–7 школ. Командировка за границу на 5 лет была величайшей наградой за все предыдущие, а возможно, и последующие неудобства и страдания. В какую бы страну ни отправляли защитника отечества, жизнь там была все равно лучше, чем дома. Большинство офицерских семей не имели на родине жилья. Уехал – освободил служебную квартиру. Однако в те времена государство давало гарантию, что перед выходом на пенсию жильем семью офицера обеспечат.
Попав в уютную европейскую страну из какой-нибудь дикой глубинки, люди не верили своим глазам. Не было очередей! Это казалось фантастикой. В магазинах – полно всего. Сбывшаяся мечта. Но мечта эта могла длиться не более пяти лет. Потом – пожалуйте домой. Вот бедные люди и стремились увезти с собой как можно больше воспоминаний. И лучше овеществленных. Все офицеры занимались гешефтами. Масштаб их был невелик по сравнению с тем, что будут проворачивать новоявленные деловые люди во времена перестройки и далее. Однако, если не лениться, можно было обеспечить себя «на всю оставшуюся жизнь», как многие и планировали.
Итак, схема бизнеса была такова. Покупаешь в Союзе цветной телевизор. Везешь его в ЧССР поездом, как бы для себя, смотреть чешские телепередачи в цвете. Продаешь чехам, причем по той же цене, что и приобрел, но в кронах.
Казалось бы, в чем суть? А суть была вот в чем. Офицер получал ежемесячно 200–300 рублей в переводе на кроны. Жены, как правило, не работали. Детей было не меньше двух. Чтобы что-то увезти на родину, нужны были деньги сверх зарплаты, иначе что? Курам на смех. Конечно, на еде экономили. В чешских магазинах редко кто еду покупал, пользовались пайковыми продуктами. Ради, опять же, светлого будущего. Но при виде всего-всего, что имелось в магазинах, разбегались глаза и начинало всего этого очень хотеться. Где же взять деньги? А вот: привези телевизор и продай. Еще везли музыкальные центры, огромные бинокли, словом, все, что на тот момент пользовалось спросом у чешских братьев.
Получив деньги в кронах за цветной телевизор, можно было раскручиваться всерьез. В огромной стране уже который год отмечался огромный дефицит буквально всего, что тогда казалось насущно необходимым. Делали так: покупали, допустим, ковер. Скажем, за 50 рублей, если на наши деньги. А на родине его с руками отрывали за 500, а то и больше. А если повезти домой три ковра? Считайте. Среднестатистическая зарплата простого советского человека составляла 90-130 рублей. От продажи трех ковров получали годовую зарплату! Кроме ковров (в качестве жизненно важного), существовали еще хрусталь, люстры, обувь, шубы, кожаные пальто и все остальное, что продавалось в СССР не менее чем в десять, а то и в двадцать раз дороже. Короче, приличным считалось, чтобы за одну поездку домой в отпуск одного члена семьи на сберкнижку падало не меньше пяти тысяч рублей. Потом опять привозился телевизор и так далее.
Таким образом, к концу пятилетней командировки мудрые хозяйственные и запасливые семьи откладывали действительно на всю оставшуюся жизнь: не меньше 50 тысяч рублей накоплений оказывалось у бережливых и старательных в результате пяти лет непрестанной торговли. То есть – на двадцать лет будущей вполне хорошей, сытой и красивой жизни. Как минимум.
На фоне не жалеющих себя ради будущего семей дико смотрелись некоторые нездоровые ячейки общества, заявлявшие, что раз уж им повезло пожить в человеческих условиях, то и будут они жить и наслаждаться тем, что есть сейчас. Именно к таким нездоровым элементам относились и Антон с Сашей. Может быть, они были слишком молоды, беды не нюхали, как им не раз в глаза заявляли старшие соотечественники. Может быть, и так. Только купить-продать-скопить – было не для них.
Всего через несколько недобрых лет все накопления «на всю оставшуюся жизнь» превратятся в ничто. Но пока об этом никто не знает, каждый наслаждается по-своему, кто-то от выгодного гешефта, кто-то, сидя в парковом ресторанчике, любуется своими малышами на зеленой лужайке.
А беду нюхать… Ее хватит на всех и каждого, только ничем заранее против нее не запасешься, вот в чем счастье!
Было еще и другое в чужой, но так любимой Сашей стране. Все эти годы в душе ее шли непрестанные поиски внутренней родины. Так она определяла что-то в себе, что металось, рвалось куда-то, не зная пути и цели. В Чехии она не раз заходила в храмы, видела молящихся всех возрастов, маленьких детей, подростков, певших вместе со всеми псалмы, знавших наизусть слова молитв. Саше хотелось быть с ними. Она вдруг стала жалеть о годах, проведенных вдали от Бога, почувствовала необходимость привести детей под Его защиту, под покров Богоматери. Она поняла, что вера жила в ней всегда. И если она двадцать с лишним лет прожила как неприкаянная, то у детей должна быть духовная родина.
Они крестились всей семьей в православном соборе Св. Горазда. Колокола этого храма звонили, когда родился их третий сынок.
После крещения владыка Никанор вручил им бесценный дар: Библию и молитвослов.
– А теперь начинайте потихонечку молиться, – благословил он.
Библию Саша держала в руках впервые. Ее в те времена нельзя было просто пойти и купить. Мало у кого в домах была она, а если и была, об этом предпочитали молчать. С библейскими текстами Саша тем не менее была знакома благодаря студенческим семинарам по старославянскому и древнерусскому языку. Ведь изучали развитие языков, основываясь на евангельских текстах. Других не имелось.
На первом же занятии разбирали притчу о зерне.
«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Евангелие от Иоанна.12.24).
Саша понятия не имела, что слова эти из Священного Писания. Но с трудом разбирая старославянскую вязь, почувствовала она неведомый до тех пор трепет душевный, такой, что горло перехватило.
Она должна была говорить о грамматических формах, а почему-то спросила:
– Это значит, что через скорби и страдания рождается новое, да?
Профессор, старая дама с седым пучком, взглянула на Сашу поверх очков и улыбнулась:
– Мы сейчас занимаемся не духовной составляющей текста. Однако отмечу, что слова эти на многих, даже очень неподготовленных, оказывают сильное воздействие. Почему – на этом останавливаться не будем. На ваш же вопрос отвечу: да, через скорби и страдания.
Много позже стало Саше понятно, что учила их старославянскому глубоко верующая христианка, постоянно наблюдавшая чудо воздействия Божия слова на юношеские умы.
Зерна падали. И – прорастали.
После крещения – медленно, медленно – происходил в ее душе переворот. Верить надо было учиться. На это ушли годы.
3. Детский мир
У детей был свой мир. Ведь они, даже очень крепко связанные с матерью, родились на свет отдельными людьми, с особенными реакциями, представлениями, страхами. Объединены они были любовью и общностью течения жизни. Играли вместе, баловались, слушали сказки. А еще было любимое, сейчас позабытое развлечение: диафильмы. В комнате гасили свет, включали проектор. На белой стене возникала яркая светящаяся картинка. Мама или папа, а потом Эля или Ромка читают, что под ней написано. Потом новая картинка и новая надпись. Здорово! Дети сидят, прижавшись друг к другу, в тепле родного дома, пахнет яблочным пирогом с корицей (в добром доме должно пахнуть пирогами – этот тетин завет Саша хорошо усвоила).