— Насъ въ молодости не многому учили, мистеръ Ганнъ, замѣчалъ Ридли своему другу: — людей моего званія не учили книжной премудрости. Она, разумѣется, была необходима и прилична для васъ, джэльтмэновъ, сэръ.
— Разумѣется, мистеръ Ридли, отвѣчалъ другой ветеранъ, чванно куря трубку.
— Но я не могу теперь проситъ моего сына Джона Джэмса вести счотъ отца, какъ онъ дѣлывалъ это прежде, а со стороны вашей и мистриссъ Брандонъ это доказываетъ истинную дружбу. Я цѣню это, сэръ, и мой сынъ Джимъ Джэмсъ цѣнить это, сэръ.
Мистеръ Ридли находился въ услуженіи джентльмэновъ de la bonne école. Ни одинъ вельможа не могъ быть вежливѣе и важнѣе его. Въ обращеніи мистера Ганна было болѣе юмористической шутливости, которая, однако, нисколько не уменьшала аристократическихъ манеръ капитана. По мѣрѣ того, какъ короткость его съ мистеромъ Ридли увеличивалась, онъ дѣлался величавѣе и важнѣе. Мнѣ кажется, оба эти добрые старичка имѣли одинъ на другого полезное вліяніе, и я надѣюсь, что мнѣніе Ридли было справедливо что мистеръ Ганнъ всегда занималъ роль джентльмэна. Видѣть вмѣстѣ обоихъ этихъ добрыхъ старикашекъ было зрѣлищемъ поучительнымъ. Стаканы ихъ чокались за столомъ. Дружба ихъ служила утѣшеніемъ и имъ самимъ и ихъ семействамъ. Небольшое денежное дѣло разъ возбудило охлажденіе между обоими стариками, но Сестрица уплатила спорный счотъ за своего отца и за Ридли; никогда уже не было рѣчи между ними о денежныхъ займахъ, а когда они отправлялись въ клубъ «Адмирала Бинга», каждый платилъ за себя,
Филь часто слышалъ о ночныхъ митингахъ въ «Головѣ адмирала Бинга» и ему очень хотѣлось побивать въ этой компаніи. Но даже, когда онъ видѣлъ старыхъ джентльмэновъ въ гостиной Сестрицы, они смутно чувствовали, что онъ подшучиваетъ надъ ними. Капитанъ не могъ бы хвастаться такъ свободно, если бы Филь постоянно наблюдалъ за нимъ.
— Я имѣлъ честь служить вашему достойному батюшкѣ за столомъ мистера Тодмордена. Нашъ маленькій клубъ не мѣсто для васъ и для моего сына, хотя онъ добрый сынъ и мать его и я гордимся имъ; онъ никогда васъ не огорчалъ съ тѣхъ поръ, какъ выросъ, кромѣ того, когда бывалъ боленъ, съ признательностью и положа руку на сердце говорю я. Но то, что годится для меня и мистера Ганна, не годится для васъ, молодые господа. Вы не лавочникъ, сэръ, или я очень ошибаюсь, но мнѣ всегда казалось, что Рингуды одна изъ лучшихъ фамилій въ Англіи, и Фирмины также.
Отъ этого упрёка Филь покраснѣлъ и со стыдомъ повѣсилъ голову.
— Мистеръ Ридли, сказалъ онъ:- вы увидите, что и не стану приходить туда, гдѣ меня не захотятъ видѣть; а если я приду надоѣдать вамъ аъ «Головѣ адмирала Бинга», пусть меня выведутъ на ютъ и разстрѣляютъ, какъ его.
Мистеръ Ридли объявилъ, что Филиппъ «самый странный, самый эксцентрическій молодой человѣкъ. Доброе сердце, сэръ. Очень щедро помогаетъ несчастнымъ; прекрасно образованъ, сэръ, но я боюсь — я боюсь, что его не доведутъ до добра, мистеръ Ганнъ — не при васъ будь сказано, мистриссъ Брандонъ, а то вѣдь вы всегда за него заступаетесь».
Когда Филиппъ Фирминъ выкуритъ, бывало, трубку и поговоритъ съ Сестрицей въ ея гостиной, онъ отправляется выкурить вторую, третью, десятую трубку въ мастерской Ридли. Онъ просиживалъ по цѣлымъ часамъ передъ мольбертомъ Джона Джэмса, болтая о политикѣ, о религіи, о поэзіи, о женщинахъ, объ ужасномъ эгоизмѣ и низости мірской; онъ также неутомимо болталъ и лѣнился, какъ неутомимо Джонъ Джэмсъ слушалъ и работалъ. Живописецъ слишкомъ былъ занятъ цѣлую жизнь своимъ мольбертомъ, чтобы читать много книгъ. Онъ часто стыдился своего невѣжества въ литературѣ; онъ питалъ восторгъ къ писателямъ и къ молодымъ людямъ, воспитывавшимся въ университетѣ, бѣгло цитировавшимъ греческихъ писателей и Горація. Онъ съ уваженіемъ слушалъ разговоръ ихъ о подобныхъ предметахъ, безъ сомнѣнія, набирался отъ нихъ кое-чему; всегда тайно удивлялся и огорчался, Когда воспитанники университета были побиты на аргументахъ, или разговаривали громко и грубо, какъ иногда случалось съ ними.
— Джонъ Джэмсъ малый очень талантливый, говаривалъ о немъ Джарманъ: — и счастливѣйшій человѣкъ въ Европѣ. Онъ любитъ рисовать и работаетъ цѣлый день; онъ любитъ ухаживать за знатными людьми и пьётъ чай въ гостяхъ каждый вечеръ.
Вы всѣ знали Джармана изъ Шарлотской улицы, живописца миньятюрныхъ портретовъ. Онъ былъ одинъ изъ главныхъ членовъ нашего клуба. Его языкъ не щадилъ никого. Онъ завидовалъ всякому успѣху; чужое счастье бѣсило его; но къ тѣмъ, кто не имѣлъ успѣха, онъ былъ добръ; бѣднымъ спѣшилъ помочь, былъ щедръ на состраданіе и краснорѣчиво и свирѣпо декламировалъ о природномъ благородствѣ и славѣ труда и тому подобныхъ изношенныхъ идеяхъ. Друзья восхищались имъ: онъ былъ душою независимости и считалъ подлецами тѣхъ, кто носилъ чистое бѣльё и посѣщалъ общество джентльмэновъ; но надо признаться, что хозяинъ его квартиры имѣлъ дурное мнѣніе о нёмъ, и и я слышалъ о двухъ-трёхъ денежныхъ сдѣлкахъ, которыя, конечно, не дѣлали чести мистеру Джарману. Джарманъ былъ человѣкъ съ замѣчательнымъ юморомъ; онъ любилъ вдову и говорилъ о ея добротѣ, способности быть полезной и честности со слезами на глазахъ. Она была бѣдна и еще боролась съ непріятностями. Если бы она была богата и имѣла въ жизни успѣхъ, мистеръ Джарманъ не превозносилъ бы тамъ ея достоинства.
Мы входимъ въ комнату перваго этажа, гдѣ среднее окно сдѣлано выше прочихъ, чтобы пропускать свѣтъ сверху, и подъ этимъ свѣтлымъ лучомъ мы усматриваемъ голову нашего стараго друга, мистера Джона Джэмса Ридли, академика. Время нѣсколько поубавило его густыя кудри и преждевременно усеребрило его голову. Лицо его поблѣднѣло; пылкая, чувствительная рука, держащая кисть и палитру, очень худа; глаза обведены линіями нездоровья, а можетъ быть и заботъ, но глаза свѣтлы попрежнему; а когда они глядятъ на полотно, на модель, которую онъ переводитъ на него, они чисты, проницательны и счастливы. У него очень пріятный голосъ для пѣнія; онъ распѣваетъ за работой, или свиститъ, улыбаясь. Онъ заставляетъ свою руку совершать маленькіе подвиги искусства и улыбается съ ребяческимъ удовольствіемъ своей безпримѣрной быстротѣ въ работѣ. Я видѣлъ какъ онъ нарисовалъ въ одной изъ своихъ картинъ великолѣпную серебряную фляжку съ старой оловянной горчичницы; видѣлъ какъ онъ писалъ шерсть животнаго, складки и цвѣты на парчѣ и тому подобное, съ полнымъ удовольствіемъ, удовольствіемъ, продолжавшимся съ утра до вечера, и въ это время онъ быль такъ занятъ своею работою, что не находилъ времени съѣсть сухарь или выпитъ стаканъ воды, приготовленные для его умѣреннаго завтрака. Онъ съ жадностью пользовался послѣднею минутою свѣта и никогда, безъ сомнѣнія, не могъ оторваться отъ своихъ картинъ. Быть живописцемъ и совершенно владѣть своей кистью, я считаю одною изъ suimna bona жизни. Счастливое соединеніе ручной и головной работы должно сдѣлать это занятіе необыкновенно пріятнымъ. Въ ежедневной работѣ должны случаться безконечныя восхитительныя затрудненія и возможность выказать своё искусство.
Подробностямъ этихъ доспѣховъ, этой драпировки, блеску этихъ глазъ, пушистому румянцу этихъ щокъ, брилліантамъ на этой шеѣ, надо задавать сраженія и одерживать побѣды. Каждый день должны случаться критическія минуты великой борьбы и торжества, и эта борьба и эта побѣда должны и укрѣплять и приносить удовольствіе, точно такъ, какъ галопъ черезъ поле всаднику, ѣдущему на прекрасной лошади, который знаетъ, что его мужество и его лошадь никогда ему не измѣнятъ. Это сильныя ощущенія, возбуждаемые игрою, и чудное наслажденіе, доставляемое выигрышемъ. Никто, я думаю, не пользуется болѣе живописцевъ этою дивною наградою за свои труды (можетъ быть игрокъ на скрипкѣ съ совершенствомъ и торжествомъ, исполняющій своё собственное чудное сочиненіе, также бываетъ счастливъ). Тутъ есть занятіе, тутъ есть сильныя ощущенія, тутъ есть борьба и побѣда, тутъ есть выгоды. Чего болѣе въ правѣ требовать человѣкъ отъ судьбы? Герцоги и Ротшильды могутъ позавидовать такому человѣку.
Хотя Ридли имѣлъ свои непрiятности, какъ мы узнаемъ впослѣдствіи, его искусство возвышалось надъ всѣмъ. Чорная забота можетъ бытъ сидѣла позади что на этомъ пегасѣ, но никогда не сбрасывала всадника съ коня [20]. Въ нѣкоторыхъ душахъ искусство стоитъ выше всего; оно сильнѣе любви, сильнѣе ненависти, заботъ, бѣдности. Какъ только лихорадка оставляетъ руку свободною, она съ наслажденіемъ схватываетъ кисть. Любовь можетъ хмуриться и обмануть, но эта любовница не обманетъ никогда; она всегда вѣрна, всегда нова, всегда остаётся другомъ, собесѣдницей, неоцѣненной утѣшительницей. Джонъ Джэмсъ Ридли сидѣлъ за своимъ мольбертомъ съ ранняго утра до заката солнца и никогда охотно и оставлялъ своей работы. Желалъ бы я знать, такъ ли люди другихъ профессій пристрастны къ своему ремеслу; такъ ли стряпчіе не отстаютъ отъ своихъ любимыхъ бумагъ до самой гробовой доски, предпочитаютъ ли писатели свой письменный столъ и чернильницу обществу, дружбѣ, пріятной лѣности? Я не видалъ въ жизни людей, до такой степени любящихъ свою профессію, какъ живописцы, исключая, можетъ быть, актёровъ, которые, если не играютъ сами, всегда отправляются въ театръ смотрѣть на игру другихъ.
Подробностямъ этихъ доспѣховъ, этой драпировки, блеску этихъ глазъ, пушистому румянцу этихъ щокъ, брилліантамъ на этой шеѣ, надо задавать сраженія и одерживать побѣды. Каждый день должны случаться критическія минуты великой борьбы и торжества, и эта борьба и эта побѣда должны и укрѣплять и приносить удовольствіе, точно такъ, какъ галопъ черезъ поле всаднику, ѣдущему на прекрасной лошади, который знаетъ, что его мужество и его лошадь никогда ему не измѣнятъ. Это сильныя ощущенія, возбуждаемые игрою, и чудное наслажденіе, доставляемое выигрышемъ. Никто, я думаю, не пользуется болѣе живописцевъ этою дивною наградою за свои труды (можетъ быть игрокъ на скрипкѣ съ совершенствомъ и торжествомъ, исполняющій своё собственное чудное сочиненіе, также бываетъ счастливъ). Тутъ есть занятіе, тутъ есть сильныя ощущенія, тутъ есть борьба и побѣда, тутъ есть выгоды. Чего болѣе въ правѣ требовать человѣкъ отъ судьбы? Герцоги и Ротшильды могутъ позавидовать такому человѣку.
Хотя Ридли имѣлъ свои непрiятности, какъ мы узнаемъ впослѣдствіи, его искусство возвышалось надъ всѣмъ. Чорная забота можетъ бытъ сидѣла позади что на этомъ пегасѣ, но никогда не сбрасывала всадника съ коня [20]. Въ нѣкоторыхъ душахъ искусство стоитъ выше всего; оно сильнѣе любви, сильнѣе ненависти, заботъ, бѣдности. Какъ только лихорадка оставляетъ руку свободною, она съ наслажденіемъ схватываетъ кисть. Любовь можетъ хмуриться и обмануть, но эта любовница не обманетъ никогда; она всегда вѣрна, всегда нова, всегда остаётся другомъ, собесѣдницей, неоцѣненной утѣшительницей. Джонъ Джэмсъ Ридли сидѣлъ за своимъ мольбертомъ съ ранняго утра до заката солнца и никогда охотно и оставлялъ своей работы. Желалъ бы я знать, такъ ли люди другихъ профессій пристрастны къ своему ремеслу; такъ ли стряпчіе не отстаютъ отъ своихъ любимыхъ бумагъ до самой гробовой доски, предпочитаютъ ли писатели свой письменный столъ и чернильницу обществу, дружбѣ, пріятной лѣности? Я не видалъ въ жизни людей, до такой степени любящихъ свою профессію, какъ живописцы, исключая, можетъ быть, актёровъ, которые, если не играютъ сами, всегда отправляются въ театръ смотрѣть на игру другихъ.
Передъ мольбертомъ этого прилежнаго художника Филь сидѣлъ по цѣлымъ часамъ, безпрерывно болтая и куря. Присутствіе его было восторгомъ для души Ридли, лицо его солнечнымъ лучомъ, голосъ крѣпительнымъ лекарствомъ. Сами слабый и почти дряхлый тѣломъ, съ чувствительностью болѣзненно тонкою живописецъ болѣе всего восхищался въ людяхъ силою, здоровьемъ, весёлостью, изящными манерами. Всѣмъ этимъ въ юности Филиппъ былъ щедро одарёнъ, и и надѣюсь, что эти драгоцѣнные дары фортуны не оставили его и въ зрѣломъ возрастѣ. Я не говорю, что Филиппъ со всѣми былъ тамъ популяренъ. Есть люди, которые никогда не могутъ простить другимъ счастья, и въ мужскомъ обществѣ всѣмъ готовы обижаться; и безъ сомнѣнія, въ своёмъ странствованіи по жизненному пути бѣдный, прямодушный Филиппъ часто шолъ наперекоръ тѣмъ, кто съ нимъ встрѣчался.
Джарманъ подшучивалъ довольно зло надъ привязанностью Ридли къ Филиппу; онъ могъ презирать человѣка и за то, что онъ не былъ джентльмэнъ и оскорблять его за то, что онъ джентльмэнъ. Я встрѣчался въ свѣтѣ съ людьми, для которыхъ послѣднее обстоятельство — непростительное преступленіе, причина къ безпрерывному сомнѣнію, раздору и подозрѣнію. Что можетъ бытъ естественнѣе или обыкновеннѣе, какъ ненавидѣть другого за то, чѣмъ вы не можете быть?
Однако, кромѣ завистниковъ, у васъ есть и поклонники въ жизни. Кромѣ остроумія, которое онъ понималъ, кромѣ генія, который у него былъ, Ридли восхищался красивою наружностью и изящнымъ обращеніемъ, и у него всегда былъ какой-нибудь простой герой, котораго онъ втайнѣ любилъ, обожалъ и боготворилъ. Онъ любилъ быть въ обществѣ прекрасныхъ женщинъ и аристократическихъ мущинъ. Филиппъ Фирминъ съ своимъ прямымъ и рѣзкимъ обращеніемъ со всѣми тѣми, кто былъ выше его званіемъ, имѣлъ свое собственное благородство въ обращеніи; и если даже у него было не болѣе двухъ пенсовъ въ карманѣ, онъ засовывалъ въ него руки съ независимостью первѣйшаго дэнди, когда-либо расхаживавшаго по Пэль-Мэльской мостовой. Какъ онъ былъ хладнокровенъ! нѣкоторые могли, не совсѣмъ неосновательно, принять это за наглость, это очаровывало Ридли. Обладать такою наружностью, такимъ обращеніемъ, имѣть возможность смотрѣть въ лицо обществу, трепать его по плечу и держать его за пуговицу — чего не далъ бы Ридли за такую возможность, за такія способности? Не угодно ли вамъ помнить, что я не хвалю за это Джона Джэмса, а прямо говорю каковъ онъ былъ. Я надѣюсь, что у насъ никого не будетъ въ этой исторіи безъ своихъ маленькихъ недостатковъ и особенностей. Джарманъ былъ совершенно правъ, когда говорилъ, что Ридли любитъ знатное общество. Мнѣ кажется, что его родословная тайно мучила его. Онъ предпочолъ бы скорѣе былъ джентльменомъ, чѣмъ такимъ великимъ геніемъ; но если у насъ съ вами нѣтъ своихъ собственныхъ слабостей, то постараемся смотрѣть снисходительно на эту слабость моего друга.
Джолу Джэмсу въ голову никогда не приходило выговаривать Филиппу за его лѣность, Филь походилъ на лиліи въ долинѣ, по мнѣнію живописца. Ему не опредѣлено было трудиться и прясть, но жать себѣ въ волю, рости, грѣться на солнышкѣ, облекаться великолѣпіемъ. Маленькое общество живописцевъ знало каковы были средства Фирмина. Онъ имѣлъ своихъ собственныхъ тридцать тысячъ. Тридцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ, сэръ, въ рукахъ, да, будущее наслѣдство огромнаго богатства отца! Роскошью такъ и вѣяло отъ этого одарённаго столь щедрыми дарами молодого человѣка. Его мнѣнія, шуточки, смѣхъ, пѣніе имѣли вѣсъ тридцати тысячъ фунтовъ, сэръ! Зачѣмъ ему было работать? Посовѣтуете вы молодому дворянину пойти въ подмастерья? Филиппъ могъ лѣниться какъ любой лордъ, если хотѣлъ. Ему надо бы носить щегольское платье, ѣздить на прекрасныхъ лошадяхъ, обѣдать на серебрѣ и пить шампанское каждый день. Джонъ Джэмсъ весело работалъ до захожденія солнца и за восемь пенни въ Уардаурской улицѣ имѣлъ блюдо мяса и рюмку портера за своимъ смиреннымъ обѣдомъ. Въ тѣхъ же мѣстахъ, гдѣ собиралась молодёжь, уютное мѣстечко у камина всегда находилось для Фирмина. Хотя Джарманъ былъ свирѣпый республиканецъ, однако у него находилась улыбка для аристократа Фирмина и онъ всегда принималъ особенно франтовскій видъ, когда его приглашали обѣдать въ Старую Паррскую улицу. Мнѣ кажется Филиппъ любилъ лесть. Я сознаюсь, что это была его слабая сторона и что мы съ вами, мой любезный сэръ, разумѣется, гораздо выше его въ этимъ отношеніи. Джонъ Джэмсъ, который любилъ его, готовъ былъ уговаривать его послѣдовать совѣту его тётки и кузины и жить въ лучшемъ обществѣ; но мнѣ кажется, что живописецъ не захотѣлъ бы, чтобы его любимецъ пачкалъ свои руки излишнимъ трудомъ и даже восхищался мистеромъ Филемъ именно за то, что онъ былъ лѣнивъ.
Сестрица, конечно подавала ему совѣты и относительно того общества, въ которомъ онъ долженъ бывать, и занятій, полезныхъ для него. Но когда другіе его знакомые намекали, что его лѣность сдѣлаетъ ему вредъ, она не хотѣла слушать ихъ порицаній.
— Зачѣмъ ему работать, если онъ не хочетъ? спрашивала она. — У него нѣтъ наклонности пачкать бумагу. Вы не захотѣли бы, чтобы онъ сидѣлъ цѣлый день, рисовалъ головки куколокъ на полотнѣ и работалъ какъ невольникъ. Славная мысль, нечего сказать! Дядя хочетъ доставить ему мѣсто. Вотъ чего ему нужно! Ему слѣдуетъ быть секретарёмъ въ иностранномъ посольствѣ, и онъ будетъ!
На самомъ дѣлѣ Филь въ то время выказывалъ желаніе вступитъ въ дипломатическую службу и надежду, что лордъ Рингудъ будетъ способствовать его желанно. А пока онъ былъ царемъ въ Торнгофской улицѣ. Онъ могъ лѣниться сколько хотѣлъ, а у мистриссъ Брандонъ всегда находилась для него улыбка. Можетъ быть онъ курилъ слишкомъ много, но она вышивала для него прехорошенькія сигарочницы. Она подрубляла его тонкіе батистовыя платки, вышивала гербъ его на углахъ; она сшила ему такой великолѣпный жилетъ, что ему почти было стыдно носить его, хотя въ то время онъ щеголялъ роскошнымъ нарядомъ, цѣпочками и бѣльёмъ. Я боюсь, что докторъ Фирминъ, издыхая о своихъ неудавшихся надеждахъ, возложенныхъ имъ на сына, имѣлъ нѣкоторое основаніе для своего неудовольствія. Но объ этихъ увѣщаніяхъ Сестрица не хотѣла слышать.
— Почему ему не лѣниться? почему онъ долженъ работать? Мальчики всегда будутъ мальчиками. Ужь, конечно, старый ворчунъ, папа его, былъ не лучше Филиппа, когда онъ быль молодъ.
Она говорила это съ румянцемъ на своёмъ личикѣ, качая головою съ вызывающимъ видомъ, всё значеніе котораго я не понималъ тогда, но приписывалъ ее горячее заступничество той чудной несправедливости, которая принадлежитъ всѣмъ добрымъ женщинамъ и за которую мы должны благодарить ихъ каждый день. Я знаю, милостивыя государыни, что вы разсердитесь на эти слова. Но, даже рискуя прогнѣвить васъ, мы должны говорить правду. Вы желали бы представить себя справедливыми, логичными и строго безпристрастными. Навѣрно, доктору Джонсону пріятно были бы слышать отъ мистриссъ Трэль: «сэръ, ваши манеры граціозны, ваша наружность изящна, опрятна и необыкновенно привлекательна; аппетитъ у васъ не большой (особенно къ чаю), а танцуете вы точь-въ-точь какъ Віолетта»; вы замѣчаете, что это чистая иронія. Женщины справедливы, логичны, строго безпристрастны. Господи помилуй! Если бы онѣ были таковы, народонаселеніе пресѣклось бы, свѣтъ превратился бы въ вопіющую пустыню. Ну, словомъ, Сестрица ласкала и балывала Филиппа Фирмина такимъ нелѣпымъ образомъ, что всѣ это замѣчали — и тѣ, у кого не было ни друзей, ни возлюбленныхъ, ни матерей, ни дочерей, ни женъ, и тѣ, которыхъ самихъ ласкали и баловали дома.