Излучение должно было усилить мозговую деятельность. Но ничего ожидаемого не получилось. Во время эксперимента Марину слегка зацепило излучением. Тогда она еще не знала, что беременна. С тех пор Марину заботила больше работа, чем мы. Что-то там она пыталась доказать, изобрести и исправить нашу жизнь.
В коридоре с грохотом свалился портфель.
– Папа, мы краба нашли! – Антошка вбежал в комнату. – Волнами на берег вынесло! Мы его обратно в воду столкнули.
– Щиплется, – сказал Дима, засовывая палец в рот. – Можно я завтра приду?
– Конечно, – улыбнулся я. – Обязательно приходи.<
> //-- * * * --//
– Антошка, – спросил я за ужином, – а меня ты можешь взять к своему морю? Мне тоже хочется посмотреть на вашего краба.
– Пойдем. – Антон ухватил меня за руку и потащил в коридор.
– Ничего не получится, – сказал я. – Мы уже пробовали.
– Закрой глаза.
Я закрыл. Рядом сопел Антошка.
– Слышишь? – тихо спросил он.
– Что?
– Скребется. Это паук. Он снова плетет сеть, чтобы ловить плохие мысли.
– Да, слышу, – сказал я. – Правда, слышу. Он ползает, касаясь лапками стены и, наверное, отчаянно меня ругает.
– Да-да! И просит, чтобы ты больше не рвал его паутину.
Я и не знал, что в нашем коридоре столько шагов! Мы шли, а он все не кончался.
Мне вспомнился день, когда Антошку привезли из роддома. Это был не маленький человек, а большущий сверток из одеял, перевязанный ленточкой. После того, как Антошку распеленали, я прикоснулся двумя пальцами к его крошечной ручонке.
Маринка не знала, что так получится. Никто не знал. Она замкнулась и ушла в работу. Может быть, это я виноват. Мне не надо было ее одну отпускать, я должен был сохранить семью. Для Марины ее Институт важнее, он дает ей надежду. А я и в Ленинграде работу найду.
Сын вел меня за руку по темной бесконечности, заполненной шорохами, мыслями и теплотой его ладони. Затем раздался скрежет дверной ручки.
– Осторожнее, папа, переступай. Я напридумал здесь дверь к морю. Когда-нибудь она окрепнет и станет доступной для всех. А сейчас открой глаза.
Я открыл. Передо мной было море. Берег, покрытый мягким песком. Волны, накатывающиеся зеленой стеной. Высокие пальмы. И белые птицы, кричащие в вышине.
Мы бегали друг за другом мокрые от соленых брызг. Мы собирали ракушки и пугали сердитых крабов. Мы лежали на песке, рассматривая небо, на котором, кроме большого солнца, светило еще одно, маленькое, словно в небесах тоже гуляли отец с сыном.
– Спасибо, – сказал Антон.
– За что?
– Ты смог прийти со мной. И услышал паука.
– Не за что, – сказал я.
– Знаешь, старый тополь во дворе тоже разговаривает.
– Когда-нибудь ты поможешь мне его услышать, – улыбнулся я. – Пошли домой?
– Ты хочешь позвонить маме?
– Откуда ты знаешь? – удивился я.
– Догадался. А еще ты ей скажешь, что мы сможем к ней приехать. Ты не волнуйся, я для тебя другую дверь открою, там, в новом доме.
Почему-то я был уверен, что у Антона это получится. Я растрепал пятерней его мокрые волосы.<
> – Ой, папа, идем быстрее, – забеспокоился Антошка. – Мне кажется, сейчас мама должна позвонить.
Где-то вдалеке, в нашей квартире, совсем в другом мире, раздался трезвон телефона. И мы побежали домой.
Андрей Марченко. Примеси
Мысли и чувства – самое ценное в Галактике. Эта добыча получше всего золота мира…
Кир Булычев. Черный саквояж
…Вроде бы саквояж должен быть добрым, толстым и надежным… А этот саквояж мне не понравился.
Там же
– Кхе-кхе, – прокашлял День-Добрый. – Погода будет меняться.
Я взглянул в окно: ласточки хоть и не парили в высоте, но к земле тоже не жались. Да и вчера в вечернем прогнозе погоды обещали переменную облачность – не более.
Об этом я сообщил Дню-Доброму. Тот отмахнулся:
– Много синоптики понимают! – обиделся День-Добрый. – И с ласточками что-то не то!
– Можно еще сходить в судомодельную секцию – у них там настоящий морской барометр висит.
– Да на кой мне барометр, Бабкин! У меня артрит – точней любого барометра. Сегодня прямо в троллейбусе скрутило, чуть не упал. Хорошо, что Митяев со мной ехал, место мне уступил…
Он достал из кармана пенал с таблетками, извлек оттуда одну пилюлю и бросил в рот:
– Совсем артрит замучил, если бы не лекарство замечательное – не знаю, чтоб делал. Мне его сам министр подарил.
– Как называется? – спросил я скорей из вежливости.
– Аураномалат. Это натриево-золотая соль яблочной кислоты… Но я к тебе по делу… Ты не мог бы пригласить завтра к двенадцати Сорокалета? Очень бы хотелось его увидеть – я буду проводить испытания своего прибора. И я уверен – успех будет полным.
Я задумчиво кивнул. Сорокалет – изобретатель с мировым именем, мой друг и учитель, работой Дня-Доброго интересовался.
И, поблагодарив, День-Добрый поднялся, но, прежде чем уйти, сказал:
– Ты тоже, конечно, приходи. И Стасика позови.
Стасик – это руководитель нашей секции изобретателей и рационализаторов в Доме Пионеров. А у Дня-Доброго была своя крошечная секция в подвале, в которую, правда, мало кто записывается. День-Добрый называет себя нутрономом. А кому хочется стать юным нутрононом? То ли дело – астрономом! Сиди себе в куполе, что в башенке над Домом Пионеров, гляди на звезды.
А нутрономы обитают поближе к земле. А еще лучше, чтоб ничего аппаратуру не расстраивало – в подвале или пещере. Как не заработать в таких местах артрит, ревматизм и прочие подобные болезни? И ведь если подумать, нутрономия нужна для народного хозяйства. Это серьезная задача – рассмотреть в толще земли все аномалии. Пока у Дня-Доброго получается не всегда и не все. Зато когда все заработает – все клады будут найдены, все залежи угля, нефти, золота или алмазов – на здоровье. Все пещеры, все подземные ходы будут как на ладони, и останется только нанести их на атлас.
Пока через прибор Дня-Доброго мы как-то увидели берег моря, которое лежит глубоко под Москвой, и даже рассмотрели скелет какого-то древнего ящера, находящийся прямо под Домом Пионеров на глубине полукилометра. Жаль, что затем прибор задымился и вышел из строя.
Сейчас День-Добрый мастерил новый аппарат, который занимал чуть не половину его секции. На новый нутроскоп уходил почти весь припой, выделяемый для Дома Пионеров, а микросхемы так и вовсе добывались всеми правдами и неправдами.
Проводив посетителя, я зашел в секцию судомоделизма – мне там была обещана модель корабля для демонстрации изобретения. Там вкусно пахло деревом, Федька Митяев колдовал над клипером «Город Аделаида».
– Чудак-человек, – сказал я. – Ведь ты его уже год делаешь. Настоящий, поди, и то быстрей построили. А толку с того? Его даже на воду спустить нельзя!
– Не скажи, – обиделся Федька. – Вот есть в твоей секции братья Симоны, от их работы какой толк?..
Мне пришлось согласиться: братья Симоны сейчас строили уже двенадцатую модель вечного двигателя. Парусник, по крайней мере, был красив.
Уходя, я посмотрел на надежный морской барометр, некогда подаренный секции одним капитаном дальнего плаванья. Прибор сейчас вполне отчетливо указывал не на «Бурю» и даже не на «Дождь», а на «Переменно». Очевидно, что с прогнозом погоды, ласточками и барометром все было в порядке.
Что-то не так обстояло с артритом.
Выйдя из метро, я зашел в магазин.
Висящие под потолком вентиляторы лениво перемешивали воздух. У окон судачили бабушки: они где-то услышали, будто сегодня завезут финский сервелат, и теперь жили в его предвкушении.
– Слыхали? – сообщала товаркам одна бабуля. – Над Парком Культуры опять видели летающие тарелки!
– Чиво? – спросила другая. – Чиво она говорит?..
– Говорит, в Москву сервиз с Марса прилетал!
– А-а-а! А где будут продавать?
Себе я купил мороженых кальмаров, глыбы которых лежали в прилавке-холодильнике. Полагаю, что многие совершенно напрасно недооценивают такую еду. Пища вкусная, полезная, здоровая и экологически чистая.
Домой я пришел около шести. Заглянул в почтовый ящик, надеясь, что пришел свежий номер «Юного Техника», но там были лишь газеты.
Надо было выгулять Руслана – моего лучшего друга, огромного ньюфаундленда. Недавно Сорокалет подарил мне ультразвуковой свисток, рассказав, что его сигналы слышат собаки. И теперь на пустыре я упражнялся с Русланом – отдавал команды, которых не слышали люди. Во время занятий у меня возникла мысль: а что если к этому свистку приложить какой-то прибор, который делает ультразвук слышимым для людей. Тогда, скажем, милиционер мог сзывать помощь совершенно бесшумно.
Вернувшись с прогулки, я зашел на кухню, желая поужинать. Там застал сестру Настасью с ее женихом. Влюбленные как обычно выглядели преглупо. От любви, если подумать, толку еще меньше, чем от Федькиного парусника. Открыв холодильник, я достал бутылку кефира. Пока нарезал хлеб, заговорил Артем.
– Вот я тебе такое расскажу, тебе, наверное, будет интересно. Человек ехал в автобусе. И вдруг как током ударило – чувствует, там, где зуб был, – пусто, дыра! Ты представляешь! Из закрытого рта пропал золотой зуб.
– Чепуха, – ответил я. – Он его, наверное, раньше потерял, а только в автобусе заметил.
– Был бы один случай – сам бы так сказал, но говорят, уже не то у трех, не то у пяти человек такая пропажа. В милицию с таким не пойдешь, в бюро находок не обратишься. Вот идут к нам в газету.
Артем сейчас работает в газете, спортивным обозревателем и занимается боксом.
– Ну что, гений, как такое объяснишь?..
Мне оставалось пожать плечами. Ужинать я ушел в свою комнату. В библиотеке мне дали подшивку журнала «Химия и жизнь» за последние пять лет, и, погрузившись в чтение, я быстро забыл о рассказе Артема. Отвлекся лишь когда за окнами стемнело, и следовало включить в комнате свет. И, поднявшись из-за стола, я вспомнил, что обещал позвонить Сорокалету.
…Помня предыдущий опыт, завхоз Дома Пионеров принес три огнетушителя: два огромных, в половину моего роста, и один небольшой.
В тот день каждый счел нужным наведаться в подвал, посмотреть на нутроскоп. Я так и вовсе бегал туда по той или иной причине каждый час. В последний раз спустился вместе с Сорокалетом. Он едва не опоздал, приехав с научного совета на такси.
– Как ваш артрит, – спросил я Дня-Доброго, вспомнив о вчерашнем разговоре. – Прошел?
– Да-да! – закивал тот. – У меня есть чудесное лекарство, я вам сейчас покажу.
– Я помню, – остановил его я. – Золотое лекарство.
День-Добрый виновато улыбнулся. Как и все ученые, он был рассеян.
– А погода, надо сказать, не испортилась, как вы говорили.
– Сам не знаю, почему. Первый раз меня артрит подвел, – День-Добрый повернулся к установке. – Ну что? Включаем?..
Сорокалет на правах старшего по возрасту и званию кивнул.
О пожаре в Доме Пионеров вы, верно, читали в газетах.
Нутроскоп, как я и говорил, занимал половину комнаты, отведенной Дню-Доброму. Состоял он из полудюжины этажерок с микросхемами, визора – детали, которая должна была своим электронным взглядом пронзить толщу земли, пульта с экраном от телевизора «Березка» и множеством кнопок и переключателей.
И стоило Дню-Доброму нажать главную кнопку, все вспыхнуло, как новогодняя елка. Взорвался экран, забрызгав нас стеклянной пылью, загорелись провода. Визор, словно ракетный двигатель, стартовал с пола и ударился в потолок.
– Так разве должно быть? – спросил стоящий рядом Федька Митяев.
– Хватай огнетушитель! Туши пожар!..
Изоляция горела, выдавая едкий дым.
– Что вы делаете! – закричал День-Добрый. – Это же кислотный огнетушитель! Вы испортите все схемы!
Но нам с Федькой было не до схем – не сгорел бы весь Дом Пионеров. Раньше нужно было думать – а теперь требовались действия! По тревоге сбежались остальные, со своими огнетушителями.
Пожарные к нам заглядывают часто – то в ракетомодельном кружке случится нештатная сработка двигателя, то у юных химиков что-то не так пойдет. И к тому времени, как они приехали, огонь был потушен. Мокрые, мы сидели на крыльце Дома Пионеров.
– Ну-ну, коллега… Не расстраивайтесь так. Все мы сталкиваемся с неудачами, – успокаивал Сорокалет Дня-Доброго.
– Как такое может быть? Я же все проверял! – роптал День-Добрый. – Что теперь делать?..
– Ну что делать? Начинать заново. В конце концов, что кроме труда может все преодолеть? – отвечал Сорокалет.
День-Добрый покачал головой:
– Я и так многое брал в долг… К тому же чертежи сгорели или смыты водой.
Напасти на том не окончились. День-Добрый попытался снести сгоревшие схемы в утиль, дабы хоть немного восполнить убытки. Но оплавленные радиодетали вернули: оказалось, что там отсутствуют драгоценные металлы, которые должны содержаться.
– Может, попались бракованные микросхемы, транзисторы… – предположил я.
После неудачи из секции нутрономов ушли два последних пионера, и День-Добрый на время ремонта переселился в секцию радиолюбителей.
– Я же все проверял, каждую деталь! Это безумие!
Раздосадованный, он довольно сильно стукнул по древнему телевизору «КВН-49», стоящему в углу. Кто-то из занимающихся здесь нашел этот антиквариат на чердаке у бабушки и принес, надеясь отремонтировать. Но запчасти для него уже давно не выпускались.
День-Добрый достал из кармана пенал с таблетками и бросил одну в рот. Таблетки были уныло-серого цвета.
– Помогает? – спросил я.
День-Добрый кивнул. И тогда меня осенило.
– Вставайте… Едем к Сорокалету. Это важное дело.
– Это какая-то несусветица! – как ни странно, возмутился День-Добрый. – Это антинаучно, в конце концов.
Я взглянул на Сорокалета, тот не поддерживал меня, но и мысль Дня-Доброго тоже не одобрил.
– Ну, сами подумайте, – стал повторять я свои доводы. – Я читал о вашем лекарстве в «Химии и жизни». Соль золота устраняет боль. Как только из вашего организма изъяли золото, защита пропала, и вы получили приступ артрита.
– Занятненькая гипотеза, – возразил День-Добрый. – На минуту вообразим, что это технически возможно. Но где логика здравого смысла? Иными словами, – зачем?..
– В организме каждого человека содержатся металлы, в частности в виде примеси, и золото.
– Положим, что так. Но в среднем это около одной миллионной доли грамма, – ответил Сорокалет.
– А золотое лекарство?..
– …Повышает содержание в пятьсот раз. То есть пять десятитысячных грамма. Тоже немного. Все равно нет никакой выгоды.
И тут я привел свой железный довод:
– А ведь иногда золота в организме и больше – десятки грамм.
– Это как, Бабкин?
– Зубы! Золотые зубы! – ответил я. – И в последнее время кто-то ворует золотые зубы прямо изо рта.
– Но позвольте! – возмутился День-Добрый. – У меня нет золотых зубов.
– А вор, видимо, не знал об этом. Видимо, он проверял всех, кому по возрасту положены вставные зубы.
– Понимаю, коллега, – кивнул Сорокалет. – Если вдруг изъять из радиодеталей весь драгоценный металл, они уж точно не станут работать как следует. Но все же – как такое возможно?..
– Сначала мы должны задуматься над тем, «кто», а уж узнав это, мы узнаем и «как».
– Мы должны торопиться, – сказал Сорокалет. – Золото может использоваться для протезирования сердечных клапанов. И тогда не только здоровье человека будет под угрозой, но и жизнь!
Обсуждая случившееся, мы просидели в кабинете Сорокалета до вечера. Говорят, что следователи начинают с обследования места преступления. У нас их было несколько: автобус, где Дня-Доброго скрутил приступ артрита, его лаборатория в подвале. Еще можно было узнать у Артема фамилии других жертв и места происшествий. Скорее всего преступник как-то был связан с Домом Пионеров. Но его посещают не только пионеры, а уж в день испытания нутроскопа так и вовсе народа было много.
– А что, если… – начал я.
– Не толкайтесь! Мест хватит всем! – осаживал толпу экскурсовод.
Но где там. Каждый хотел попасть в автобус первым, чтоб занять место у окна, чтоб все увидеть. Наконец расположились и поехали.
Дом Пионеров отправился на загородную экскурсию. Что может быть лучше – из жаркого тесного города выбраться на природу?.. Сорокалет с кем-то договорился, что-то пообещал и получил автобус и экскурсовода к какому-то памятнику подмосковного зодчества, ныне изрядно обветшавшему.
Некогда им владел какой-то сиятельный князь не вполне благородных кровей, который благоволил к чернокнижникам, но на всякий случай построил на своих землях монастырь. Князь собрал довольно неплохую оккультную библиотеку, строил вечные двигатели, призывал демонов, намеревался получить философский камень, который из грязи произведет благородный металл, но в действительности перевел на свои опыты драгоценности жены, фамильное столовое серебро и прочие сокровища. Как следствие – разорился, имение заложил.
Следующий владелец книги князя жечь побоялся, но снес их в амбар. Затем построил церковь с колоколенкой, на которую повесил огромный колокол, дабы изгнать бесов, наверняка привлеченных покойным князем. Но вместо этого в один революционный год изгнали его самого, в имении организовали летнюю дачу, в церкви – библиотеку, но колокол в утиль не сдали, поскольку звон его был исключителен по красоте, и люди, им разбуженные, вставали со свежей головой.