– Караул! Грабят! – зарычал из-за забора Виталий Петрович, едва девушка поравнялась с домом госпожи Рыйло.
– Кондратик! – окликнула меня госпожа Койрыто и дернула за поводок. – Что встал, мой хороший? Хочешь самочку, сладенький?
Я признался, что хочу.
– Нельзя, Кондратик, – строго сказала госпожа Койрыто. – Это дикая самочка, она наверняка заразная. Ничего, маленький, не расстраивайся, мы найдем тебе какую-нибудь чистенькую, из хорошей семьи. Господин Койрыто уже подумывал об этом. У вас будут детки, мы продадим их за денежку, и я куплю своему пусичке пирожок, а может быть, даже мороженое.
Я не ответил. Мороженое я очень люблю, но почему-то сейчас подумал, что хочу его гораздо меньше, чем девушку. И не какую-нибудь, а именно эту, с родинкой на бедре.
Ленка, 23 года, партизанка-подпольщица
Утром вернулся Эрик и сказал, что штаб вынес главжабе смертный приговор и что исполнение возложено на нашу группу.
– О-хо-хо, – поежился дед Артем. – Ухлопаем его – жабы нас возьмут к ногтю.
Жабу так просто не убьешь. Пуля их, гадов, не берет, не говоря уже о холодном оружии. А вот зверствовать после убийства они начнут, как пить дать.
– Приказ штаба, – отрезал Эрик. – Не обсуждается. Сроку нам дали три недели. Необходимо разработать план.
Эрик по очереди оглядел нас и убрался к себе в каморку разрабатывать план. А мне стало не по себе. Одно дело воровство на фабриках или диверсии на дорогах. Другое – устранение, да не кого-нибудь, а самого главного мерзавца, здоровенного жабеня по имени Койрыто. Как, интересно знать, мы будем его устранять. Нас всего-то осталось пять человек, загнанных под землю, слабых, истощавших от голода и болезней.
Дед Артем подбросил сучьев в костер, сполохи пламени озарили наше жилище. Закопченную мозаику на стенах, здоровенные гладкие колонны, самодельные скамьи, кособокий стол. Сто лет назад здесь было метро, катились по рельсам поезда, и мирные люди дремали по пути на работу в вагонах. Поездов больше нет, вагоны разобраны на части и переплавлены в оружие. И рельсов почти нет, и трансформаторных будок, и эскалаторов. И уж точно не осталось мирных людей, ни единого. Всякий, кто живет под землей, – боец, с младенчества привычный к мысли о том, что в любую секунду может умереть.
План Эрик разрабатывал двое суток. Потом позвал меня.
– Значит, так, Ленка, – сказал он, глядя на меня исподлобья. – По всему получается вот что. На, полюбуйся на этого типа. Иван вчера его щелкнул.
Он протянул мне фотографию, черно-белую, с неважнецким разрешением. На ней был изображен голый парнишка в ошейнике, смазливый до слащавости песик. Жабий прихвостень. Не кастрированный, все положенное на месте. Кучерявый, упитанный, с синими наглыми глазами.
– Да уж, – сказала я. – Красавчик. Кто такой?
– Твой будущий дружок.
– Что? – не поняла я. – В каком смысле?
– В том самом, – вздохнул Эрик. – Этот песик – главжабий любимец. Придется тебе его соблазнить.
Мне показалось, что он ударил меня с маху в лицо.
– Ты что же, – со злостью сказала я, – хочешь подложить меня под этого слюнявого щенка?
Эрик нахмурился.
– Другого варианта нет, – буркнул он. – Перетерпишь. В конце концов, не замуж же тебе за него выходить.
Сейчас ни у кого мужей и жен нет, есть только спутники. Попутчики на дороге к спонсорской пуле, гранате или газу. Вот и у меня был спутник. Карл, Эрика родной брат. Был, пока не напоролся на жабью засаду три месяца назад.
– Дрянь ты, – сказала я. – Ох, и дрянь же.
Эрик помрачнел лицом.
– Дрянь, – согласился он. – Сволочь я, Ленка, и чувствую себя сволочью. Но другой кандидатуры у нас нет. Не Машке же его соблазнять, гада этого.
Да уж. Одноглазой Машке, со шрамами во всю спину, соблазнить вряд ли кого удастся.
– Что ж, – сказала я с горечью, – стану шлюхой. Когда начинать?
– Завтра.
Ночью я вертелась в спальном мешке с боку на бок. Хотелось не то выматериться в голос, не то разреветься, а лучше все сразу. Лечь с этим бобиком, с малолетним жабьим лакеем. Да на него смотреть брезгливо, я таких, как он, ненавижу, мы все ненавидим. До такого даже дотронуться противно – разве что пинка дать. Холодный ком отвращения повис в животе и не давал уснуть. С тех пор, как погиб Карл, мне вообще никакого мужика не хотелось, даже нормального. А тут… меня замутило, стоило представить себя с этой карикатурой на мужика.
Наутро я нацепила бывший когда-то оливковым пыльник и вылезла из подземелья на свет божий. До жабьего поселения добралась к полудню. На подходе к городку пыльник сняла и прикопала под придорожным кустом. В жабьих поселениях люди одетыми не ходят: боятся эти сволочи, что в одежде можно спрятать оружие. Правильно боятся. До тех пор пока я не осталась нагишом, об этом особо не думалось. Зато теперь… До чего ж противно и постыдно оказалось вышагивать без единой тряпки на теле. Как мишень, в которую каждый встречный целится глазами.
С горем пополам, ежась от смущения, я отыскала дешевую столовку для людей, больше смахивающую на свинарник. Там и перекантовалась до вечера, кое-как свыкаясь с тем, что вокруг сплошь неопрятные голые мужики. К семи часам наконец выбралась на улицу, где было по-прежнему светло. Дед Артем рассказывал: ночь вообще не настанет, июньские ночи называют здесь белыми, светло будет, почти как днем. Странное такое, говорил, будет время. Ну, да тем, кто родился под землей и всю жизнь под ней прожил, один черт – белые ночи наверху или черные. А дед Артем толк в таких вещах понимает: в молодости он на фабрике у жаб работал, пока не сбежал.
Жабы вовсю шастали по улицам, одни с прихвостнями-любимцами, другие сами по себе. Время от времени проезжала отполированная до блеска машина. Внимания на меня никто не обращал – голая баба была тут не интересней гнилого полена. К половине восьмого я добралась до центрального квартала и мысленно сверилась с картой. Вон он – дом главжаб, здоровенный, похожий на исполинский гриб. Я укрылась в развесистых кустах поодаль от него и стала ждать, когда жабья сволочь выведет своего кобелька на прогулку.
Кондрат
Всю ночь мне снилась девушка, та самая, с родинкой на бедре. Утром, проснувшись на своей подстилке в ногах кровати, на которой спали господин с госпожой Койрыто, я подумал, что, наверное, влюбился. Я очень испугался: дворовый любимец Пашка рассказывал, как влюбился, когда ему было восемнадцать, как мне.
– Хорошо, что добрая госпожа вовремя отвела меня к ветеринару, – говорил Пашка. – Полчаса пролежал на столе под наркозом, и, представляешь, влюбленность как рукой сняло. А то бы подхватил какую-нибудь заразу, и госпоже пришлось бы меня отправить на живодерню.
Я привычно облизал госпоже Койрыто чешуйчатые пятки и спустился по лестнице вниз. От мыслей про ветеринара меня мутило, а про живодерню – так попросту бросало в пот. Я с разбегу плюхнулся в бассейн, остудил голову и, усевшись на бортик, принялся думать. Думал я долго. Уже выбрался из дома и потопал на службу господин Койрыто; заскулил, выпрашивая пожрать, сторожевой любимец Виталий Петрович; потом госпожа Койрыто позвала меня наверх и оделила миской с утренней кашкой, а я так ничего еще и не придумал. Спасительная мысль пришла, когда я уже расправился с кашкой и госпожа принялась меня причесывать. Я попросту не скажу ей про девушку с родинкой, понял я и тут же испугался, потому что никогда ничего не утаивал от хозяев: того, кто утаивал, ждала живодерня. Минуту спустя, однако, я успокоился. Если ей не сказать, она и не узнает, подумал я и обрадовался собственной сообразительности. И вправду: пока госпожа Койрыто спит послеобеденные два с половиной часа, я вполне успею встретиться с девушкой. Если, конечно, та появится вновь. Вон какая поросль кустов замечательная всего-то в ста метрах от дома. Там нас никто не увидит.
Ленка
Надо же, каким напыщенным, самовлюбленным олухом оказался мальчишка. Я даже не думала, что такие вообще бывают, и с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, слушая его бредни. Изнеженный, невежественный патологический эгоист. Впрочем, была у этого недоумка одна положительная черта – он не знал, а точнее, понятия не имел, что происходит между мужчиной и женщиной. Его, как выяснилось, жабы этому не учили.
– А сплю я на подстилочке, – хвалился этот крысеныш, по недоразумению названный человеческим именем. – Она рядом с господской кроватью, потому что мне доверяют. И в бассейне я могу купаться, когда захочу. И ошейник у меня самый красивый в городе, а намордник из мягкой кожи и почти не жмет.
– И кушаешь вкусно, Кондратик? – подначила я.
– Очень вкусно, – подтвердил он. – Иногда госпожа даже покупает мне мороженое. Ты когда-нибудь пробовала мороженое?
– Что ты, конечно, нет. Я подрабатываю на фабрике, мне мороженое не по карману. Ой, Кондратик, как же я тебе завидую.
Этот холеный дурень аж залоснился от удовольствия и принялся распространяться о том, как его причесывают, купают, наряжают в попонку и водят на выставки. А я смотрела на него и думала, как же мне повезло. В том, что меня, рожденное под землей пушечное мясо, могут в любой момент пристрелить, но ни одна сволочь никогда не наденет на меня попонку или намордник.
– А как там у вас внутри? – спросила, наконец, я, когда этот недоносок вдруг заволновался, что хозяйка скоро проснется, а значит, ему пора. – Наверное, очень красиво, да? Такой чудесный у твоих хозяев дом.
Он подтвердил, что внутри просто замечательно.
– Ах, как же я мечтаю на это посмотреть, – сказала я. – Но мне, наверное, нельзя?
Он надулся от спеси, сообщил, что на самом деле нельзя, но может быть, удастся что-то придумать. Затем мы договорились, что я снова приду послезавтра, и он ускакал. Я выбралась из кустов и поспешила по улице прочь. Мне отчаянно хотелось вымыть руки, будто измарала их в нечистотах.
– Караул! Грабят! – заблажил стариковский надтреснутый голос мне вслед.
Я на секунду замерла, затем быстрым шагом двинулась дальше и к вечеру была уже под землей.
– Старого пса надо грохнуть, – сказала я Эрику. – И быстро, до послезавтра дожить он не должен.
– Понял. А что у тебя с этим?
– Пока ничего. И слава богу, что ничего, – ответила я. – Но можешь быть спокоен, с ним я как-нибудь справлюсь.
– Я думаю, – почесал в затылке Эрик, – что тебе надо бы это дело форсировать. Чем скорее покончим с этим, тем лучше.
– Занимайся своим делом! – вызверилась я на него. – А я займусь своим. Мало того что хочешь превратить меня в шлюху, так теперь будешь командовать, когда ноги раздвигать?!
– Все-все, – сдал назад Эрик. – Извини, нервы.
Кондрат
Весь следующий день я промаялся, потому что не мог дождаться завтрашней встречи с Ленкой. Больше того, я стал рассеянным: утром забыл облизать госпоже Койрыто пятки, за завтраком уронил на пол миску с кашкой, а потом, задумавшись на ходу, сыграл с лестницы.
В довершение всех бед вечером, когда господин Койрыто вернулся со службы, я поскользнулся на ровном месте и случайно раскокал вазу, которая досталась господину Корыто в подарок, а раньше стояла в каком-то месте со странным названием «Эрмитаж».
– *censored*й сын, – приговаривал господин Койрыто, охаживая меня электроплеткой.
– Дорогой, он хочет самочку, – вступилась за меня госпожа Койрыто. – У отсталых рас желание спариваться непременно сопровождается всякими дикостями, ну, ты же знаешь.
– А где я ее возьму, – недовольно проворчал господин Койрыто, но плетку бросил. – У нас тут не питомник.
– У госпожи Сеймечко прекрасная самочка, – зачастила госпожа Койрыто. – Зовут Фросей. Давай, сосватаем ее нашему Кондратику.
Господин Койрыто задумчиво почесал когтями брюхо.
– Породы разные, – буркнул он. – Нарожает ублюдков, кто их потом купит.
– Ничего, – утешила господина Койрыто моя мудрая хозяйка. – Если помет выйдет неудачным, его можно будет утопить в реке.
– Ладно, – согласился господин Койрыто. – А Сеймечки не против? – обеспокоенно спросил он мгновение спустя.
– Конечно, нет. Для них честь породниться с нами через любимцев.
С тем легли спать, и господин Койрыто сразу захрапел, а я до полуночи ворочался на своей подстилке и тихо плакал. Я совсем не хотел Фросю. Во-первых, потому, что она некрасивая, а во-вторых, потому, что хотел Ленку. Хотя что такое «хотел», я и сам толком не знал.
Наутро прибежала разгневанная госпожа Рыйло. Ночью, пока все спали, Виталий Петрович издох.
– Отраву какую-то сожрал, – жаловалась госпожа Рыйло. – Шибко пожрать любил. Что ж нам теперь делать? Сторожевые любимцы – товар редкий и дорогой, да и пока новый выучится, не один год пройдет.
– И не говорите, – посочувствовала госпожа Койрыто. – Я не представляю, что буду делать, если Кондратик околеет. К тому же цены на любимцев сейчас куйсаются. Ты ведь не собираешься околеть, Кондратик, пуся?
Я сказал, что совершенно не собираюсь, и получил в награду кусочек сахара.
Ленка
– Виталий Петрович издох, – пожаловался мне этот смазливый жабий выкормыш.
– Умер, – поправила я. – Про людей говорят «умер» или «погиб».
Он не стал возражать и принялся, пуская слюни, рассказывать про какую-то Фросю. Я слушала вполуха, с трудом превозмогая брезгливость.
– Кондратик, – сказала я, когда молокосос на мгновение заткнулся. – Так ты покажешь мне дом госпожи Койрыто? Помнишь, ты обещал, я очень хочу посмотреть.
Он стал бубнить, что много думал и что это очень опасно, потому что если нас кто увидит, его сразу отправят на живодерню.
Туда и дорога, про себя напутствовала я, а вслух сказала:
– А ночью, Кондратик, миленький? Ночью, когда все уснут, ты ведь можешь отпереть мне дверь? Никто не увидит, а я быстро посмотрю и сразу уйду.
«Предварительно пристукну тебя и взведу бомбу, а потом уже уйду», – добавила я мысленно.
– Ночью… – замялся он. – Нет, Ленка, ночью тоже нельзя. А если госпожа Койрыто проснется? Или господин.
– Скажешь, что пошел по нужде.
– У меня для этого есть ведерко в прихожей, – напыжился от важности этот щенок.
– Так что же, ты, значит, так и не покажешь мне, как живешь? А если, – я стиснула зубы и тут же почувствовала себя настоящей шлюхой. – А если я тебе за это отдамся?
– Как это «отдамся»? – изумился он.
«Дать бы тебе по башке, – мечтательно подумала я. – Залепить с размаху в холеную глупую морду».
– Как женщина мужчине, – подавив отвращение, объяснила я. – Что, тоже не понимаешь? Как самка самцу.
Он вдруг смутился и покраснел, я даже не ожидала, что это домашнее животное на такое способно.
– Госпожа сказала, что скоро меня отведут к самочке, – жалобно протянул он. – К Фросе. А я не хочу.
– Почему не хочешь? – механически переспросила я.
– Потому что не люблю Фросю. А тебя люблю.
– Что? – опешила я. – Что ты сказал?
– Что люблю тебя.
Позже я поняла, что ненависть ушла из меня в этот самый момент. Исчезла, сменившись на жалость. Мне никто не говорил этих слов, никогда. И хотя я знала, что недоумок сказал их лишь от косноязычия, мне стало вдруг ни с того ни с сего приятно. Словно он подарил мне нечто такое, на что я никогда не рассчитывала, чего была лишена без всякой надежды когда-либо получить.
– Когда тебя должны повести к Фросе? – спросила я.
– Не знаю, – понурился Кондрат. – Госпожа сказала, что скоро.
– Ладно, – я неожиданно для себя самой погладила его по плечу. – Не волнуйся, что-нибудь придумаем.
Мы договорились о новой встрече, и я отправилась восвояси. С Фросей можно было бы поступить так же, как со стариком, только смысла не было. Мало ли их в городе, этих фрось. Я внезапно остановилась и едва по лбу себя не хлопнула. «Дура, – сказала я себе. – Сентиментальная идиотка. Нашла себе заботу – собачью свадьбу. Пускай даже этих собак хоть сто раз по ошибке называют людьми».
– У нас все готово, – встретил меня Эрик. – Бомбу собрали, бахнет так, что ошметки жаб будут потом соскребать с деревьев. Ребята готовы, ждут. Ты как?
– Мне еще нужно время, – сказала я.
– Сколько?
– Не знаю. Надеюсь сладить все в следующий раз. Послушай, тут вот какое дело. Я бы не хотела его убивать.
– Кого «его»? – изумился Эрик. – Главжабу?
– Парнишку.
Эрик уставился на меня словно на сумасшедшую. За его спиной захихикала Машка, гыкнул Иван, крякнул от удивления дед Артем.
– А что с ним прикажешь делать? – пришел наконец в себя Эрик. – Может быть, сюда его притащим, на поводочке будем водить? Выгуливать, выкармливать или что там с ними делают.
Я тряхнула головой, избавляясь от невесть откуда взявшегося приступа слюнтяйства.
– Твоя правда, – сказала я. – Извини, расклеилась.
Кондрат
Целый день я не находил себе места. Я запутался: влюбиться оказалось очень болезненно. И еще не в ту, в которую велят хозяева, а совсем в другую, за которую запросто можно загреметь на живодерню.
Я пытался сообразить, зачем Ленке так уж необходимо попасть внутрь дома, но сообразить никак не удавалось. Едва я начинал думать об этом, Ленкина фраза «Я тебе за это отдамся» вытесняла из головы все остальное. Мне казалось, я понял, как это произойдет, хотя до конца и не был уверен. Почему-то я хотел этого, как ничего другого на свете, даже мороженое я никогда не хотел так сильно. И еще стоило об этом подумать, внизу все пылало жаром и напрягалось, да так, что по нужде толком было не сходить.