– Согласен, ваше высочество. – Начальник главного штаба расстелил карту. – Предстоит совершить фланговые марши и предупредить турок у реки Янтра. Генерал Дризен окружён с трёх сторон. Ему предстоит пробиваться по единственной дороге, которая проходит через ущелье. К тому же она до сих пор загромождена повозками с ранеными. Его высочество Владимир Александрович с двенадцатым корпусом идёт с севера на юго-запад через Широко, подставляя противнику свой левый фланг. Мы опасались наступления турок по осман-базарской дороге на Тырново, где расположен отряд генерал-лейтенанта Гана. Но теперь…
– Но теперь, – перебил его наследник, – ясно, что сближение с нашим правым крылом гибельно! Александру Фёдоровичу надлежит немедля идти с юга на северо-запад, подставляя туркам свой правый фланг! Во что бы то ни стало необходимо успеть совершить фланговые марши!
В этот момент появился адъютант граф Шувалов.
– Александр Александрович, – по-свойски обратился он к наследнику, которого во внеслужебное время называл запросто Сашей, – депеша по телеграфу от великого князя: «Турки в больших силах подошли к Широко…»
Сохраняя внешнее хладнокровие, цесаревич задумался. Ведь этим манёвром турки отрезали от него войска брата Владимира и, кроме того, лишали их возможности прикрыть, как им предписывалось, отступление генерала Дризена и сосредоточение всего 13-го корпуса у Белы. Тем более что Дризен до сих пор не мог очистить путь от лазаретных линеек и, следовательно, не начал отступление. А дожди и размытые пути задерживают движение генерала Гана. Уже час назад в Копровице ожидали прибытия его авангарда, между тем ни одна часть не появлялась. Положение становилось грозным, едва не катастрофическим. Корпуса не в состоянии исполнить приказание наследника; турки прорвали центр, и на их пути к Беле – он один, со штабом, без войска!
– Пётр Семёнович! – спокойно сказал цесаревич. – Соберите совет…
Подавленные случившимся, в избу сошлись вслед за графом Воронцовым-Дашковым штабные офицеры. Предложения сыпались одно за другим.
– Так как положение тяжкое, хуже придумать нельзя, – говорил старший адъютант штаба Степанов, – то вашему высочеству следует поспешить в Белу…
– Нет, – возразил Воронцов-Дашков, – главнокомандующему надобно срочно отправляться назад, в тринадцатый корпус!
– А может быть, лучше поехать на юг, навстречу отряду генерала Гана? – подумал вслух Ванновский, преданно глядя на цесаревича своими маленькими, близко посаженными глазками.
Выслушав спокойно все советы, Александр Александрович заметил:
– Все вы говорите только о том, что мне делать. А о войсках как будто забыли… Хорошо, скажу о себе. Во-первых, касательно Белы. Ехать туда ни к чему. Если турки действительно в Широко, то, значит, Владимир Александрович отброшен к Дунаю. Тринадцатый корпус так и не появился. Что же я буду делать в Беле один? При приближении турок мне придётся бежать в Горный Студень к государю, бросив войска и не исполнив свой долг. Это немыслимо! Во-вторых, я не доверяю полученным депешам. Ведь они составлены, судя по всему, от ночных разъездов. Когда темно, ничего не видно, и потому часто у страха глаза велики.
Он поднялся во весь богатырский рост, давая понять, что совещание заканчивается; за ним встали все участвовавшие в обсуждении.
– Приказываю! – повысил голос цесаревич. – Проверить полученные сведения. Немедленно разослать мой конвой, разъездами, с адъютантами во главе, по всем направлениям! Узнать действительное положение войск. И прежде всего выяснить, правда ли, что турки у Широко. Ведь должен же в конце концов тринадцатый корпус сюда подойти. А уж тогда я от него не отстану. И если Владимир Александрович отброшен к Дунаю и отрезан от прочих войск, пойду выручать брата. Если не удастся и это и я сам буду окружён, то до конца не оставлю войска тринадцатого корпуса. Да, коли суждено, по воле Божией, погибать, то я погибну вместе с ними!..
Наследник ушёл к себе в палатку и попросил денщика:
– Давай-ка, братец, сыграем в дурачка. Ведь ты небось умеешь?
Карякин, добродушный полкан, у которого из ноздрей и ушей кустиками торчали волосы, не удивился. Когда граф Шувалов вошёл в палатку, Александр Александрович находился в крупном проигрыше: то ли денщик плутовал, то ли цесаревич отвлекался мыслями от течения игры.
– Ваше высочество! Саша! – сдерживая радость, выдохнул он. – Авангард барона Дризена входит в Копровицу!..
– Ну, прости, Карякин, что не отыгрался, – виновато забормотал наследник. – Пойду встречать войска!
– Чего уж там, ваше высочество! Може, в следующий раз повезёт, – загудел денщик, сгребая столбик серебра. – Вишь, на целую полтину потянуло. А я, ваше высочество, в Филю, или дурака по-вашему, всю деревню обставлял…
…Прибывший в Копровицу Дризен доложил цесаревичу, что, пользуясь предложенным ему перемирием, он спокойно очистил путь отступления и в полном порядке стал отходить ночью, запалив по гребням позиции костры, имитирующие бивачные огни. Вернулись и разъезды, сообщившие, что турок у Широко нет. Ложную панику в 12-м корпусе посеяла совершившая ночной рейд банда черкесов. Таким образом, наследник оказался прав. Войска были на марше и стали подходить к намеченным позициям. Сосредоточение состоялось и совершенно разрушило преимущества, какие имел Мехмет-Али-паша.
Это движение войск Рущукского отряда после Абловского боя фельдмаршал Мольтке считал одной из лучших операций XIX века.
8
«13 сентября. Бела.
Моя милая душка Минни!..
Вчера в два часа вернулся Владимир из Горного Студня, и что же он привёз оттуда, видевшись с папá, главнокомандующим и Милютиным, ничего! Просто так грустно, так тяжело, что и писать не хочется. Положительно ничего не хотят делать в этом году, решили оставаться здесь зимовать, плана действий никакого! Все в самом мрачном настроении, воображают, что мы с турками не совладаем, а что куда бы мы ни сунулись, мы наткнёмся на такую же Плевну и что решено в нынешнем году, что предпринимать ничего нельзя…
Дядя Низи, к сожалению, всё взваливает на других, и все, по его словам, виноваты, кроме его самого и его штаба; даже папá виноват и Милютин, одним словом, все, все. На Владимира разговор с дядей Низи произвёл самое грустное и тяжёлое впечатление. Он говорит, что между главной квартирой дяди Низи и Папá ничего общего нет, даже личные отношения никакой искренности не имеют со стороны дяди Низи.
Пожалуйста, про всё это не говори никому без исключений и дай мне слово, что никто об этом не узнает от тебя…
Если папá не уедет обратно в Россию, есть ещё надежда, что он примет начальство над армией, и тогда, я убеждён, и это разделяют все прочие, с которыми я говорил, что дело пойдёт на лад и уж конечно лучше, чем теперь. Главнокомандующий и его штаб потеряли в войске и у начальства в особенности всякое доверие…»
Александр Александрович размышлял о том, какой страшной неудачей обернулся третий штурм Плевны, специально приуроченный к дню именин государя.
Общий план был плох, войска действовали разрозненно, без взаимовыручки и поддержки. Неудачно выбрали и время штурма: всю ночь и полдня 30 августа шёл ливень, почва размокла, видимость была отвратительной. Конечно, штурм следовало отменить. Но как же – царёвы именины!..
Цесаревич выскочил из-за походного столика, задев головой верх палатки и, чувствуя прилив бессильного гнева, зычно позвал:
– Карякин!
Денщик словно вырос из-под земли.
– Пригласи ко мне графа Шувалова… Да принеси, братец, четверть водки…
Он с болью вспоминал своё посещение госпиталя и разговоры с ранеными. Командир роты стрелков, превозмогая кашель, рассказывал:
– Накануне боя, вечером, к нам приехал художник Верещагин. Он безотлучно был при генерале Скобелеве и сообщил, что в прошлую ночь генерал Скобелев с двумя офицерами отправился к турецким редутам. Они подошли так близко, что слышали разговоры в ложементах, высмотрели их расположение и набросали план… Стемнело, пошёл дождь. Я закопался в небольшую кучу сена, но не спалось. Голова горела, как в жару, сердце билось… А гул орудий не переставал. Земля подо мной дрожала… Чуть стало светать, мы поднялись и двинулись к Зелёным горам. Канонада усилилась. Прошли шоссе, изрытое гранатами, и спустились в лощину перед Зелёными горами. Генерал Скобелев вчера взял первый гребень и теперь стоял там с частью отряда. Ружейная стрельба всё учащалась и превратилась в непрерывный вой. Нас остановили в лощине и приказали лечь.
Вдруг раздался барабанный бой к атаке, и спустя несколько минут музыка заиграла марш. Мы жадно прислушивались, зная, что в это время передние батальоны идут на штурм. А мы, лёжа, крестились и говорили: «Господи! Помоги им!» Ухо силилось уловить победное «ура», но его всё не было. Вот проскакала батарея. Кони вырывали орудия, которые врезались колёсами в мокрую землю виноградников. И вдруг музыка как-то сфальшивила, донеслось несколько звуков, и она оборвалась. Барабаны тоже смолкли. Значит, неудача. На душе сделалось тоскливо…
Но вот генерал Скобелев подскакал с конвоем, светлый и радостный, как день. «Ребята, – сказал он, – сегодня именины вашего государя! Вон он, с той горы смотрит на вас. Надо его порадовать сегодня. Победа нам нужна! Её ждёт вся Россия!» Оглушительное «ура!» было ответом. Генерал поскакал вперёд, солдаты его крестили. Мы встали и пошли. Я опять был в первой линии.
Когда вышли на гребень, вот что мы увидели. Возвышенность спускалась к маленькому ручейку и затем полого подымалась на совершенно чистую гору. Там стояли два больших редута. Перед нами расстилалась долина смерти. Уже тысячи раненых лежали, ползли, шли. За прикрытиями сидели стрелки. Турецкие редуты изрыгали смерть. Их почти не было видно за дымом и огнём. Тысячи гранат бороздили долину. Кажется, её нельзя было пройти, а между тем мы шли быстро и стройно…
Едва мы спустились вниз, как гранаты и пули стали вырывать у нас целые ряды. Мы шли, а за нами оставались убитые и раненые. До редутов оставалось уже шагов двести. Я повернулся вполоборота к роте, поднял правую руку с саблей и только успел сказать: «Вперёд, ребята! Смелей!», как вдруг меня что-то ударило и обожгло. Правая рука бессильно опустилась, но боли я не чувствовал. Только увидел, что кровь бежит из руки и груди. Значит, кончено, дальше идти нельзя…
Я повернулся, сказал роте: «Вперёд, братцы!», а сам пошёл назад, опираясь на руку солдата. Силы стали изменять, кровь из четырёх ран лилась и ослабляла меня…
– Бобби! – цесаревич поднял стакан. – Выпьем не чокаясь. За павших в последнем штурме Плевны. Ведь погибло тринадцать тысяч русских и три тысячи румынских бойцов!..
В ушах у него до сих пор звучал плачущий голос раненого солдатика:
– Ваше высочество!.. Дошли… Ей-богу, дошли… До самого валу добежали… Да вдруг кричат сзади: «Назад! Назад!» Так и пропало…
Ему вторил с другой койки:
– Кабы минутку дружнее подхватили наши, редут был бы взят! Ведь на валу, почитай, были!
– Все говорят, что Скобелев мог ворваться в Плевну, но его не поддержали… – вставил Шувалов.
Да, Скобелев занял два редута и молил о подкреплениях. Но обескровленные войска были отведены на прежние позиции. Уже на другой день горстка храбрецов Скобелева отбивалась от наседавшей массы турок. В одном редуте часть бруствера была устроена из наваленных трупов. Четыре ожесточённых атаки были отбиты, и что грустнее всего – на глазах всей русский армии, от которой герои не могли получить никакой помощи…
– Представь себе, – говорил наследник, разливая водку, – представь, что дядя Низи перед последним штурмом говорил, будто цель оправдывает средства. Боже! Ведь так цинично могут сказать лишь революционеры! Это же их язык! Но сколько ещё ляжет в болгарскую землю русских воинов!..
9
Теперь едва ли не на каждом собрании кружка народовольцев они пели песню о третьей Плевне. Им казалось, что кровавые неудачи в Болгарии отрезвят наконец общество и народ от патриотического угара и позволят успешно продолжить разрушение монархии. Разрушение – любыми средствами…
– Признаёте ли вы, Лев Александрович, что цель оправдывает средства?
Вождь «Земли и воли» Александр Дмитриевич Михайлов впился своими серыми влажными глазами в лицо Тихомирова.
– Да! Безоговорочно! – ответил тот.
– Принимаете ли вы террор как средство, дезорганизующее правительство?
– Принимаю, но только как путь к государственному перевороту…
В небольшой трёхкомнатной квартирке, принадлежащей Екатерине Сергеевой, курсистке, которая готовилась стать фельдшерицей, происходил приём нового члена в организацию «Земля и воля». Александр Михайлов совершал церемонию с серьёзностью и торжественностью, которая Тихомирова очень забавляла. Михайлов привёл с собой свидетеля, который должен был слушать ответы как бы на правах экзаменатора. В нём, не без удивления, Тихомиров узнал своего однокашника по медицинскому факультету Михельсона.
– Вы будете приняты в нашу организацию, если теперь признаете её устав…
И Михайлов принялся параграф за параграфом зачитывать евангелие землевольцев.
Он говорил взволнованно и страстно. Русые волосы немного волнились над его высоким лбом, а рыжеватые усы и борода прыгали в такт словам. Михельсон согласно кивал головой, следя, как отвечает Тихомиров.
Собственно говоря, это было чистой формальностью. Всех бывших «чайковцев» встречали с радостью. Программа организации сводилась к созданию строя, который якобы осуществлял идеалы народа – общность земель, федеративное устройство. «Обыкновенная народническая чепуха, – сказал себе Тихомиров. – Повторение прежних ошибок…»
Он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что хождение в народ провалилось именно из-за незнания народа и его нужд. Выйдя на волю, Тихомиров жадно расспрашивал народовольцев, всякий раз поражаясь тому, как превратны их представления о крестьянстве, которое сам он довольно хорошо понимал.
– Зачем ты ходил в деревню? – спрашивал Тихомиров бывшего студента-медика, тоже жившего с фальшивым паспортом.
– Мы только говорим о народе, но не знаем его. И я мечтал пожить жизнью народа и страдать вместе с ним…
Таков был ответ энтузиаста, который, впрочем, пережил горькое разочарование. Он считал грехом пользоваться благами жизни, когда народ живёт в нищете, отрастил бороду, опростился, пахал землю и не выдержал испытания. Другие же шли в деревню, желая просто посмотреть на народ, о котором так много толковали в Петербурге. Встречались и довольно примитивные фанатики, которые верили, что стоит им забраться в деревню, как она сразу пойдёт за пропагандистом. Таких чаще всего крестьяне сдавали уряднику. Всё это было, конечно, наивно, мало продумано, и лишь немногие шли в деревню, желая по личным наблюдениям познакомиться с тем, как живёт народ и о чём он думает. Однако и тут на каждом шагу попадались казусы. Вот милейший человек – инженер путей сообщения, у которого Тихомиров иногда ночевал в Петербурге. Теперь он позабыл о своей страсти, которая, словно эпидемия, охватила интеллигенцию, а ещё недавно…
– Вижу, – рассказывал он, посмеиваясь, Тихомирову, – что почти все мои знакомые «пошли в народ». Пью утром чай и думаю об этом. Почему же я-то не иду туда же? Взял саквояж, побежал на вокзал, купил билет до Новгорода и сел на поезд. Проехал несколько станций и всё жду, где же мне слезть с поезда? С какого места начинается настоящий народ? И решил сойти на следующей станции. Взял свою поклажу и пошёл по деревне. Зашёл в трактир и сел пить чай. Было воскресенье, народу в трактире набралось много, и я завёл разговор. Один из посетителей попросил меня написать прошение. Я исполнил его просьбу, но от вознаграждения отказался.
– Скажи, мил человек, кто ты такой, как звать тебя? – спросил крестьянин.
Я не знал, как назвать себя, и сказал:
– Зовите меня Владимиром…
Странствую по тракту. В одной деревне дал я три рубля на лечение больной старухи. И опять назвал себя Владимиром.
Не прошло и трёх дней моего путешествия, как сложилась легенда, что по деревням ходит великий князь Владимир Александрович, расспрашивает мужиков, как они живут, помогает больным и бедным. Разумеется, всё это дошло до сведения полиции. Меня арестовали и доставили в Третье отделение. Ну, думаю, теперь я выскажу этим господам всё! И произнёс горячую речь о страданиях народа. Говорю и думаю: «Теперь меня – прямо в Петропавловку!» И вдруг вижу, что жандармские офицеры начинают пересмеиваться. Это меня взорвало, и я начал кричать:
– Народ доведён до отчаяния! Страдания его выше всякой меры! Я видел всё это, господа!..
– Успокойтесь, – отвечал один из жандармов. – Мы, признаться, мало слушали вас. Но мы видим, что вы ни в чём не виноваты. Мы знаем, какие бывают революционеры. Вы не их толка. Идите себе с Богом домой. Тем более что я знаю вас по службе в инженерном ведомстве…
Таков был этот «Владимир», с готовностью предоставлявший квартиру подпольщикам, но с недавних пор не желавший ничего знать об их работе.
Или вот иной случай. Давний товарищ по кружку «чайковцев» рассказывает Тихомирову:
– Знаете, Лев Александрович, меня просто одолели барышни. Давай им фальшивые паспорта. Только и твердят: «В народ идти хотим!»
Только он сказал это, как в дверь постучали, и вошла молоденькая девица.
– Вы уж не за паспортом ли?. – недовольным тоном осведомился бывший «чайковец».
– Да! Я только не знаю, какой взять. Паспорт солдатки, должно быть, будет удобнее всего…