Или вот иной случай. Давний товарищ по кружку «чайковцев» рассказывает Тихомирову:
– Знаете, Лев Александрович, меня просто одолели барышни. Давай им фальшивые паспорта. Только и твердят: «В народ идти хотим!»
Только он сказал это, как в дверь постучали, и вошла молоденькая девица.
– Вы уж не за паспортом ли?. – недовольным тоном осведомился бывший «чайковец».
– Да! Я только не знаю, какой взять. Паспорт солдатки, должно быть, будет удобнее всего…
Приятель с Тихомировым расхохотались.
– Да знаете ли вы, что такое солдатка? Ведь это сплошь да рядом – деревенская проститутка!
– Ну, может быть, паспорт бабий взять? – уже немного конфузясь, спросила барышня.
– Никакого паспорта я вам не дам. Вы – московская девушка, и деревни-то не видели.
– Как же мне быть-то? Все идут в народ. Мне бы тоже хотелось ознакомиться с народом.
– Это можно сделать иначе.
– Но как же?
– Есть у вас знакомые где-нибудь в деревне? Помещики или хоть сельские врачи?
– Нет. Мне хотелось бы прямо поработать в деревне и вести понемногу пропаганду…
– Вы так молоды, что вас и слушать не будут.
– Идут же другие, – со слезами на глазах сказала девица.
– Идут-то многие. Но вряд ли такие, как вы, сумеют устроиться в крестьянской избе. Работать вы не умеете…
– Я буду учиться.
– Говорю я вам, что вас засмеют мужики. Пришли в деревню работать – от вас и будут требовать работы.
– Что же, неужели мне остаться в стороне от движения?
– Я вам говорю: поезжайте погостить в деревню к знакомым. Там и учитесь. Ходите на работу с деревенскими девушками. Вас признают простой и доброй барышней. От крестьян вы узнаете, как живут мужики. И потом вы, изведав свои силы на практике, сами решите, сможете ли нести тяготу деревенской страды.
Барышня задумалась.
– Приняв мой совет, вы ничего не потеряете. Во всяком случае, ознакомитесь с деревней, не рискуя попасться с подложным паспортом в руки полиции.
– Хорошо. Я последую вашему совету. – Барышня вышла.
И товарищ по кружку говорил:
– Умненькая барышня! Другие накричат на вас, разбранят, назовут реакционером и пойдут по знакомым добиваться паспорта…
– Нет! – твердил Тихомиров. – Только государственный переворот! Любыми путями и средствами!..
Ещё совсем недавно, в 1872 – 1875 годах, он даже не помышлял о восстании, не говоря уже о цареубийстве и заговоре, но теперь всё переменилось в его сознании. И при всех своих сомнениях и колебаниях он пошёл за Александром Михайловым.
«Личность необычайно чистая и искренняя, – размышлял он. – Уверовавши в революцию для блага родины и народа, он весь отдался революции, совершенно без остатка, целиком живёт революцией – не как принципом, не сухо, мрачно, не по долгу, а всем своим существом!»
Михайлов привлекал Тихомирова и чисто по-человечески. Это был здоровый, крепкий парень, весёлый и жизнерадостный. Конечно, Тихомиров подмечал, что и у него случались минуты горя, огорчений, упадка духа, но лишь минуты. Но вообще Михайлов оставался совершенно счастлив своей жизнью и каждый успех «дела» радовал его чисто лично. Он и жил для «дела».
Когда ходили «в народ», Михайлов опростился, как немногие, «оброс шерстью», жил нигилистом, не позволяя себе никакой «роскоши», ни в виде сносного питания, ни в виде удобной и тёплой одежды. Когда же стал заниматься городскими заговорами да террором, то решил, что тут нужно беречь силу, быть крепким, здоровым, бодрым. И с того времени завёл такой режим, что всякий врач залюбовался бы им. Никакого излишества – необходимо спать столько-то часов, питаться регулярно и хорошими продуктами, ложась спать, завешивать окна чем-то плотным, дабы не портить зрения.
Глаза особенно нужны заговорщику и нелегальному. Необходимо видеть далеко и отчётливо, всё и всех на улице. И уж насчёт слежки за собой (и за другими) Михайлов мог бы поспорить с самым гениальным сыщиком. Он видел на улице всё, среди сотен физиономий моментально различал знакомых или подозрительных и умел устроить всё так, что самого его трудно было заметить. Для этого Михайлов разработал план с системой магазинов, проходных дворов, подъездов, выходящих на разные улицы. В каждом новом городе, знакомясь с людьми и «делом», он немедленно разрабатывал эту заговорщицко-шпионскую топографию. В знакомом большом городе, таком, как Москва или Петербург, он был неуловим, словно зверь в лесу. Он мог мгновенно исчезнуть, как сквозь землю провалиться. Точно так же Михайлов никогда не забывал узнавать возможно полнее весь персонал тайной полиции. Стоило ему услыхать от кого-нибудь о сыщике, он немедленно записывал имя, адрес, приметы, старался лично поглядеть на этого сыщика и знал их действительно множество, оставаясь им неизвестен и постоянно меняя лицо и костюмы.
И главное, Михайлов был редким организатором. Тихомиров не видал ещё человека, который умел бы в такой степени объединять людей, не только группируя, но и направляя их, хотя бы помимо их воли, именно туда, куда, по его мнению, нужно было. Он умел властвовать, но умел и уступить видимость первого места самолюбивому конкуренту, не имел ни самолюбия, ни тщеславия и не требовал ничего для себя – лишь бы дело шло куда нужно. Всякий талант, всякая способность в других радовала его.
Тихомиров не знал, был ли сам Михайлов высокого мнения о себе, но, во всяком случае, он просто не интересовался этим. А между тем Михайлов был истинной душой и творцом той организации, которая зародилась в кружке «Земля и воля» и потом превратилась в «Народную волю», где десяток человек Исполнительного комитета умели держать около себя в разных кружках не менее пятисот революционеров, готовых исполнять все распоряжения Комитета.
Этот Исполнительный комитет создан Михайловым и развивался и рос, пока был Михайлов.
Когда Михайлов объявил, что Тихомиров принят в организацию «Земля и воля», он сообщил ему имена членов кружка, рассказал о состоянии его дел, о его средствах и наконец сообщил шифры, условные знаки и конспиративные квартиры.
После этого появилась хозяйка квартиры Катя Сергеева, сразу же расположившая к себе Тихомирова. Знакомая со всем «радикалитетом», весёлая, жизнерадостная, она, однако, не принимала участия в заговорах или пропаганде. Михайлов с Михельсоном ушли, а Тихомиров засиделся, зачаёвничался, разговаривая с симпатичной девушкой, и незаметно для себя исповедался ей.
Он говорил о том, как осточертела ему скитальческая жизнь, бродяжничество под чужим именем и с чужим видом на жительство.
– Кто знает! – в простодушном порыве воскликнул Тихомиров. – Если бы государь не оказался столь жесток по отношению к нам, «чайковцам», может быть, всё сложилось бы совершенно по-иному. Но теперь обратного хода нет!..
– Ах, Лев Александрович, – задумчиво отвечала Катя. – Вы знаете, я ведь тоже повязана с революционерами. У нас в Орле существовал якобинский кружок. Он почти весь состоял из барышень. А руководил им местный дворянин Зайчневский. Мы с подругой Машей Оловенниковой прямиком оттуда.
– И чему же, Катя, научил вас ваш якобинец?
– Видите ли, Лев Александрович… Если начистоту… Я очень разочаровалась в этом Зайчневском… У него на уме были только дамские юбки…
– Подходящее занятие для якобинца! – засмеялся Тихомиров.
– Нет, серьёзно! Этот Зайчневский с другим проповедником, Оболенским, оба были ужасными бабниками и вскружили головы всем орловским барышням. А Оболенский самую красивую из своих поклонниц и учениц сделал любовницей. Хотя сам был женат. – Катя смутилась и покраснела, отчего личико её похорошело ещё больше. – И они все так и жили втроём – он, законная жена и любовница…
– Необыкновенно прогрессивно! – покачал головой Тихомиров, в то время как Катя наливала ему очередную чашку крепкого китайского чая.
– Но, вы знаете… Я, верно, ретроградка, – не поняла его иронии девушка. – Я ведь воспитана по-старомодному. Не на Чернышевском, а на Пушкине… – И вдруг всплеснула руками. – Что же это я? У меня ведь есть ещё отличное сухое киевское варенье!..
– Варенье вареньем, а если говорить о чувствах: то я тоже ретроград! – Эта открытая, чистая девушка нравилась Тихомирову всё больше и больше.
С того дня по делу и без дела он старался бывать почаще на этой конспиративной квартире с тайной мечтой повидаться с Катей.
Узнав её получше, Тихомиров излечился от своей книжной любви к Перовской. Теперь Соня стала казаться ему не женщиной, а переодетым мужчиной – каким-то Рахметовым в юбке. Он увидел настоящую женскую личность, сильную не мужскими, а совсем иными качествами: сердцем, влюблённостью в жизнь, инстинктивным пониманием множества тонкостей, столь трудно дающихся рассудку, а вместе с тем той непередаваемой скромностью, которая и составляет подлинную красоту женщины.
Нет, благодаря Кате Соня Перовская совершенно исчезла для него. Он понял, что то была не любовь. Да они и перестали встречаться с Соней, уехавшей по революционным делам на юг.
Но чувства чувствами, а главных забот требовала организация. Тем более что Михайлов лишь постепенно знакомил Тихомирова с хитроумной структурой «Земли и воли».
– Каждый участник организации, – говорил Михайлов ему, – должен знать подробно лишь то, чем он занимается. Но далеко не всё. Остальное же должен иметь возможность узнать, если это понадобится центру…
Поэтому адреса типографии, где печаталась газета и листовки, сначала не знал никто, кроме него самого и наборщика. Лишь позднее, на случай своего возможного ареста, Михайлов привёл туда Тихомирова. Точно так же заграничных путей переправы оружия, документов, денег не знал никто, кроме специального лица – Мойши Зунделевича. Состав террористической группы был известен лишь её членам и вожаку. Рабочей группой заведовал Плеханов. И каждая такая группа имела свою квартиру. Главной же землевольческой квартиры не знал никто, кроме узкого состава кружка. Точно так же было совершенно обособлено и паспортное отделение.
Благодаря такой системе полиции было необычайно трудно выйти на след организации.
Помимо главного руководителя «Земли и воли» Александра Михайлова, Тихомиров выделял ещё Плеханова. Правда, был и Мойша Зунделевич, очень способный человек, но имевший чисто практические способности. Перевезти кого-либо за границу, содеять ли что-либо запрещённое – ловчее не было функционера. По взглядам это был чистый марксист, социал-демократ, но не обладавший никакими теоретическими задатками. Хороший товарищ, человек с крепкими нервами, не трус.
Плеханов же был птицей более высокого полёта.
Сын разорившегося помещика, чрезвычайного пьяницы, буяна и безобразника, он сам говорил о себе, что из него может произойти или революционер, или червонный валет. Из Георгия Плеханова выработался революционер. Но человек он был далеко не хороший, сухой, самолюбивый, мстительный, совершенно чуждый великодушия.
Тихомиров много думал о Плеханове и его характере. Георгий Валентинович, считал он, был очень умён и способен, но низшей степени способностей. Есть способные люди с оттенком творчества. Они обладают чутьём, глазомером, некоторой искрой гения, благодаря чему хорошо видят основные факты, посылки. Такие черты были, например, у Герцена или даже у Кропоткина, несмотря на его маленькое анархическое умопомешательство. У Плеханова – ничего подобного.
В своих умозаключениях он самый банальный человек своего времени. Плеханов верит в то, во что верит интеллигентная толпа. Тут он не создал ни одной искры своего, не заметил ничего, что бы ему не было дано другими. Но он прекрасно запоминал и усваивал это чужое содержание и обладал редкой логикой в выводах. У него была натура адвоката, замечательное искусство в построении силлогизмов, в диалектике, с такой же ловкостью и бессовестностью, но и с силой и убедительностью.
Тихомиров подмечал, что в то же время Плеханов носил в душе неистребимый русский патриотизм. Правду сказать, патриотизм этот носил парадоксальный характер. Ничего оригинального, своеобразного Плеханов в России, как и в прочих странах мира, не видел и не признавал. Но он видел в России великую социалистическую страну будущего и никому Россию отдавать не собирался. Сепаратизм любого толка он люто ненавидел. К украинофильству относился презрительно и враждебно. Революционеру нельзя было идти открыто против поляков, но Плеханов не любил поляков, не уважал их и не верил им. О Шевченко, смеясь, говорил Тихомирову:
– Я Шевченко никогда не прощу, что он написал: «вмию, та не хочу говорить по-русски»…
«Это поразительно, – говорил себе Тихомиров. – Но Плеханов к Шевченко и украинофилам относится даже с большей ненавистью, чем, например, Катков!..»
Плеханов занимался петербургскими рабочими, ведя пропаганду и организуя их. Помощников из рабочих он имел очень много, и дело у него двигалось крайне успешно. Рабочие устраивали и стачки, и демонстрации, была даже попытка «фабричного террора». Но террор как таковой Плеханов отвергал, оставаясь здесь, быть может, единственным землевольцем. Все же остальные, начиная с Александра Михайлова и кончая самим Тихомировым, видели в терроре единственное средство «раскачать» Россию.
Большинство землевольцев были полны надежд и уверенности, уповая на террор. Терроризм был попыткой начать революцию с теми силами, какие имелись в наличности. Предполагалось, что убийство императора, шефа жандармов, министров, генерал-губернаторов и прочих крупных чинов вызовет восстание крестьян, захват помещичьих земель и вообще передел собственности.
– Погибнет кучка правителей – во имя народа! Цель оправдывает средства! – повторял Александр Михайлов, посверкивая своими серыми влажными глазами. – Как только покончим с Александром Вторым – вся Россия отзовётся революцией!..
10
Император страшно переменился после третьей Плевны: взор его потух, щёки обвисли, стан сгорбился; он почасту принимался плакать. Опасаясь, что кровавая неудача завершится вылазкой турецких войск и отступлением армии, он, как его двоюродный дед Александр I после Аустерлица, ночь с 30 на 31 августа провёл в карете, рядом с которой стояли лошади в упряжи. Но для Александра Павловича утешением, хотя и слабым, могло служить то, что его противником был Наполеон, прославленный полководец. А Александр Николаевич стал свидетелем поражения русской армии от никому не известного Османа-паши!..
Неудача у стен Плевны сильно повлияла на характер дальнейшего ведения войны. Вызванный вопреки желанию главнокомандующего императором из России знаменитый по Севастопольской обороне Эдуард Иванович Тотлебен настаивал на методическом осуществлении блокады, которая заставила бы турок капитулировать, крайне неохотно соглашался на какие бы то ни было наступательные операции. Александр Николаевич всё же поддался доводам генерала Гурко открытой силой овладеть укреплениями Горный Дубняк и Телиш, охранявшими подходы к Плевне со стороны Софийского шоссе, и тем самым окончательно замкнуть кольцо осады.
Одновременно император порекомендовал великому князю Николаю Николаевичу немедленно вызвать из Петербурга гвардию. Наследник был убеждён, что начальство над гвардией будет наверняка поручено ему, и даже, по совету Ванновского, наметил в начальники штаба генерала Обручева. Каково же было его разочарование, граничащее с отчаянием, когда отец вверил гвардейские полки Гурко! В доброй и чистой душе Александра Александровича невольно зажглась обида, которую он никак не мог погасить. Но государь имел свои резоны.
После поражения у стен Плевны страдало не только самолюбие императора, но и его достоинство как повелителя великой державы. Александру Николаевичу, безусловно, надо было оставаться в армии до первого блестящего в военном смысле события. А таким событием – все это чувствовали – было взятие Плевны. Государь совершенно не доверял теперь своему брату – главнокомандующему русской армией, никак не желал положиться на скромный военный опыт цесаревича и сделал ставку на трёх китов – Тотлебена с его инженерной мудростью, Гурко, совершившего дерзкий бросок за Балканы, и Скобелева, который в двух последних штурмах Плевны обрёл необыкновенную популярность в войсках.
Теперь Гурко во главе гвардии должен был взять Горный Дубняк и Телиш.
11
В Эски-Баркаче, жалком селении, покинутом жителями, разграбленном и сожжённом бежавшими турками, генерал-адъютант Гурко встречал подходившие из России части гвардии. Цвет нашего воинства передавался под командование Гурко помимо всей кавалерии, русской и румынской.
В ожидании сбора гвардии генерал проводил дни по одному и тому же образцу. Едва начинало светать, как из турецкой глиняной постройки на краю селения, чудом уцелевшей посреди развалин, раздавался глухой, но далеко слышный голос:
– Соболев! Седлать коня!
Любимый денщик тотчас выводил бойкую казачью лошадку. С восходом солнца генерал уже отправлялся на аванпосты в сопровождении дежурного ординарца, переводчика Хранова, Соболева и конвоя из десятка казаков.
Он выезжал далеко за цепь, взбирался на холм и с биноклем всматривался в турецкие позиции.
Плевна, загадочная Плевна, уже унёсшая столько тысяч русских жизней, лежала в трёх верстах. За рекой Вид, на возвышенностях, покрытых редким кустарником, едва выделялись полоски турецких редутов, и только в логовинах между холмов можно было заметить перемещающиеся тёмные пятна турецких войск. Там, в городе, превращённом в крепость, затаился с сорокатысячной армией Осман-паша. Блокада была неполной: с юго-запада по Софийскому шоссе, укреплённому турками и зорко оберегаемому ими, подходили обозы с оружием, боеприпасами, продовольствием. Начиная от самой Плевны вдоль дороги были сосредоточены вражеские фортеции на высотах близ селений Дольний Дубняк, Горный Дубняк, Телиш, Луковцы, а в промежутках между ними шоссе защищалось нарытыми ложементами, окопами для пехоты и засеками.