— Так точно! — вскрикнул Посибеев, мгновенно осознав опасность. Он замер, вытянулся над трупом Бевза, прижав крупные руки к бокам.
— Что это вас всех тянет на воинские отношения? — усмехнулся Пыёлдин.
— А так оно лучше, — ответил Посибеев. — Оно как-то сразу все становится на свои места.
— Правильно, — согласился Пыёлдин. — Слова мешают человеческим отношениям. Если произносить, то самые необходимые, а лучше и вообще без них… Одними вскриками, вздохами, стонами можно обходиться… Правильно, Анжелика? — спросил он у красавицы, стоявшей рядом.
— Конечно! — ответила она и улыбнулась так, что опять все похолодело внутри Пыёлдина.
— Ну, ты даешь, — пробормотал он скомканно. — А ты чего ждешь? — уже вполне внятно спросил у Посибеева.
С трудом приподняв толстяка за подмышки, Посибеев поволок его к выходу. Туфли Бевза, зацепившись за складку ковра каблуками, свалились с ног, обнажив ступни, обтянутые белыми шелковыми носками.
— Тяжел мужик? — сочувственно спросил Пыёлдин.
— Ох, тяжел…
— Бери за ногу и волоки… А то надорвешься… Понадобишься еще не раз… ты слышал?! За ногу волоки… И в окно, как обычно. Там уж его ждут.
Не ожидая повторения приказа, Посибеев ухватил мощными своими пальцами Бевза за ногу, развернул и поволок, поволок в дверь, из зала, потом по коридору к светлеющему провалу окна. Струйка крови, вытекающая из Бевза, становилась все тоньше, прерывистое и наконец совсем превратилась в ряд клякс на ковре, да и те становились все реже.
Проводив взглядом Посибеева с трупом, Пыёлдин повернулся к залу, посмотрел в пространство, наполненное напряженными, испуганными, а то и смирившимися взглядами.
— Итак, господа заложники… Никаких шалостей, к которым вы привыкли там, на воле… Не потерплю. Человеческое достоинство должно быть превыше всего. Вот он, — Пыёлдин ткнул пальцем в кровавое пятно на ковре, — покусился на человеческое достоинство. Результат вы видели. И так будет впредь. Вопросы есть?
— Вопросов нет! — вскрикнул Собакарь. — Следствие проведено быстро, полно и убедительно. Преступник признал свою вину и понес наказание в полном соответствии с действующим законодательством.
— Молодец! — кивнул Пыёлдин. — Продолжай в том же духе. Будешь главным проводником законности в нашем коллективе. Ведь у нас один коллектив, верно?
К удивлению Пыёлдина, гул одобрения прокатился по рядам заложников. Некоторые попытались выкрикнуть что-то зажигательное, кое-где Пыёлдин увидел даже взметнувшиеся над головами кулаки, как это бывает на митингах, когда люди готовы устремиться вслед за оратором на завоевание новых высот демократии.
— Рад, очень рад, — растерянно пробормотал Пыёлдин. — Я учту ваше единодушное мнение. Теперь, чтобы уж закончить об этом, — он снова ткнул пальцем в лужу крови. — По закону попытка совершить преступление приравнивается к уже совершенному преступлению. Это я испытал на собственной шкуре и могу заверить — очень правильный и справедливый закон. Часто случается, что задуманное преступление куда более опасно, нежели исполненное. В чем бы оно ни заключалось. Потому что задуманное преступление таит в себе постоянную угрозу для общества, для личности.
— Неплохо сказано, — озадаченно проговорил Цернциц. Пыёлдин посмотрел на него долгим затуманенным взглядом, взглянул на ствол автомата, но оба промолчали — и Пыёлдин, и автомат.
— Продолжаю… Чтобы не было недоразумений в будущем, с самого начала необходимо назвать вещи своими именами… Вы есть заложники. Вам предоставлено право жить, питаться, ходить в туалет, но при этом вести себя прилично.
— Это как? — усмешливо спросил Цернциц.
— А это, Ванька, так, как учили в школе. Не шалить, не грубить старшим, уступать места пожилым и малолеткам, помогать беременным.
— А что, уже есть? — с интересом спросил Цернциц.
— Будут, — заверил его Пыёлдин твердым голосом.
— Один вот попытался что-то сделать в этом направлении…
— Согласие не было обоюдным, — пояснил Пыёлдин. — Кто не знает, как вести себя прилично, Анжелика объяснит… Школу она закончила совсем недавно, причем в те времена, когда там еще кое-чему учили. Поэтому почти все помнит… А, Анжелика? — Пыёлдин повернулся к ней не сразу, опасаясь, что ее улыбка снова выведет его на какое-то время из строя. Но не мог противиться, посмотрел все-таки красавице в глаза. И привычно, ожидаемо содрогнулся.
— Я все помню, — ответила Анжелика.
— Отлично. Каждый нарушитель тут же становится трупом. Вы только что видели… Кстати, а где он? Ах да, я и забыл… Уже предан земле… Уже, наверно, идет опознание… Опознают. Морду я ему не затронул, брюхо только повредил… А трупы нам с вами нужны позарез! — Пыёлдин прошелся взглядом по нарядной толпе, несколько поблекшей от перенесенных волнений. — Во-первых, мы с вами должны избавиться от заразы, чтобы жизнь продолжать высоконравственную…
— Ни фига себе! — не выдержав, воскликнул Цернциц.
— Да, Ванька, да! Я не оговорился. Тебе тоже надо задуматься о нравственном самоусовершенствовании. Трупы дисциплинируют!
— Это верно! — выкрикнул шустрый Собакарь и заслужил не только благодарственный взгляд Пыёлдина, но и одобрительный гул всего зала.
— И самое главное, — подняв руку, Пыёлдин потребовал тишины. — Трупы нам нужны, чтобы держать на расстоянии враждебные силы. А они есть, их немало, они готовы пойти на любую подлость, чтобы уничтожить нас! Я правильно говорю, Ванька? — повернулся Пыёлдин к Цернцицу.
— Совершенно правильно! Из тебя получился бы неплохой демократ… Тем тоже постоянно требуются трупы для самых различных надобностей — для приватизации, для агитации, для профанации… Но в твоих словах есть упущение…
— Ну? — Ствол автомата уставился как раз в переносицу, в небольшой просвет, образовавшийся между густыми, кустистыми бровями Цернцица.
— Ты сказал, что заложники имеют право питаться.
— Возражаешь?
— Нет, поддерживаю. Но дело в том, Каша, что им нечем питаться. От голода они уже выхлебали все виски, всю водку, вина, настойки… Они просто в дым пьяные… И смотрят на тебя со смешанным чувством ужаса и восторга.
— Ужас отставить. Пусть смотрят только с восторгом. Я вполне его заслуживаю. Я тоже смотрю на них с восторгом!
— Что же тебя так восторгает?
— Их мужество, самоотверженность, готовность пожертвовать собой ради общего дела! — воскликнул Пыёлдин, но дальше продолжать не смог, потому что радостные крики заложников подавили все остальные звуки.
— Качать Кашу! — рявкнул Бельниц мощным своим басом и уже рванулся было к Пыёлдину, но тот остановил его властным жестом.
— Отставить! — строго сказал Пыёлдин, будто говорил с расшалившимися ребятишками. — Решаем вопрос со жратвой. Где наши старосты? Куда подевались эти бездельники?
И перед ним тут же вытянулись все трое — президентоподобный Бельниц, Собакарь с овальным колышущимся задом и поедатель еловых шишек Кукурузо.
— Значит, так… — Пыёлдину понадобилась ровно одна секунда, чтобы осмыслить положение и принять единственно верное решение. — Значит, так… Срочно связаться с городскими властями…
— Они все здесь, Каша, — обронил Цернциц.
— Срочно связаться с российскими властями, — продолжал Пыёлдин, не пожелав услышать уточнение Цернцица. — Срочно связаться с международными организациями…
— Какими?
— Правозащитными, молодежными, экологическими… Созвониться с Биллом-Шмиллом, Джоном-Шмоном, Жаком-Шмаком… Со всей этой шелупонью… Так им и сказать… Террористы в полном согласии с заложниками требуют трехразового питания… Из лучших ресторанов Парижа и Лондона… Можно доставлять питание и из города Днепропетровска… Там, недалеко от станции Синельниково, неплохой ресторан… Главное — три блюда три раза в день. По вечерам спиртное. Водка «Смирновская», но наша, российская, вина красные, грузинские… Никаких испанских, французских, итальянских не принимать. Не надо нас дурить. Вопросы есть? Вопросов нет.
— Вообще-то один вопросик есть, — проговорил Цернциц. — Кто будет платить?
— А зачем мне об этом знать?! — воскликнул Пыёлдин почти радостно, он действительно обрадовался вопросу. — Пусть они там, внизу, думают, куда им девать трупы, которые посыпятся им на голову, если мы не получим завтрак в ближайший час! Пусть возьмут из государственного бюджета! Из фондов Министерства по чрезвычайным положениям! Ведь у нас нечто чрезвычайное, разве нет?!
После этих слов в зале возникло какое-то смутное движение, послышался робкий гул, который все усиливался, и наконец в задних рядах прогремело нарастающее «ура», которое тут же перекинулось на середину зала, охватило фланги, передние ряды, и вот уже тысяча заложников встала в едином порыве.
— Завтрак в девять, обед в два, ужин в семь часов вечера! — прокричал Пыёлдин, дождавшись послабления в овациях. — За каждый час опоздания внизу будут получать труп! — Но это его зловещее добавление не остудило заложников, наоборот, зал опять взорвался бурными, долго не смолкающими аплодисментами. — По вечерам танцы под оркестр, шампанское, коллективный просмотр телепередач… В десять вечера отбой!
— Ну, ты даешь, Каша, — озадаченно выдавил из себя Цернциц.
— Есть вопросы?! — резко повернулся к нему Пыёлдин.
— Нет вопросов! — Цернциц успокаивающе поднял руки. Их разговор прервался — в дверях появился гигант Посибеев с окровавленными руками и безумным взглядом. Глаза его блуждали по залу, не в силах остановиться ни на одном предмете. Он, казалось, искал, за что бы зацепиться в этом мире, в этой жизни, за что бы ухватиться и спастись, но не находил, не находил. Наконец глаза его случайно натолкнулись на Пыёлдина, и взгляд сразу принял осмысленное выражение.
— Тебе чего? — спросил Пыёлдин.
— Это, — Посибеев поднял руки и внимательно осмотрел их со всех сторон. — Пришел доложить.
— Докладывай. Мы все внимательно тебя слушаем, ждем радостных сообщений. У тебя есть радостные сообщения?
— Есть…
— Говори! — повысил голос Пыёлдин.
— Все в порядке.
— Долетел?
— Да… Они все падают на одно место… Там в асфальте уже вмятина. И это… Люди собрались, ждут следующего. Машина «Скорой помощи» стоит, реанимация, команда пожарных с брезентом…
— А это зачем?
— Чтобы они на брезент падали, чтобы им не было так больно.
— Надо же! — крутнул головой Пыёлдин. — Ты тоже считаешь, что им больно, когда они падают на землю?
— Вряд ли… И потом… Это недолго.
— Правильно. Молодец.
— С брезентом стоят и вверх смотрят…
— Дураки потому что… Реанимацию, видишь ли, подогнали! Лучше бы по городу ездили, мало ли где чего случается, — рассудительно заметил Пыёлдин. — А здесь им делать нечего, недобитых отправлять не будем… Ишь, чего захотели! Размечтались! Ладно, — Пыёлдин осуждающе посмотрел на Посибеева. — Иди руки-то вымой… Людей только пугаешь. Нехорошо.
— Я подумал…
— Что ты подумал? — не скрывая раздражения, спросил Пыёлдин. Это его недовольство можно было понять — он уже собирался уделить внимание Анжелике, стоявшей тут же. — Так что же ты все-таки подумал, скажи нам наконец!
— Я подумал, — медленно проговорил Посибеев, опять принявшись блуждать безумным взглядом по залу. — Я подумал… что, может быть, опять тут понадоблюсь… может быть, за время моего отсутствия еще клиент появился…
— Еще одного трупа захотел?! — весело спросил Пыёлдин. — Ишь, разохотился, ишь, как быстро во вкус вошел! До чего же кровожадным оказался! — Пыёлдин, не сдерживаясь, расхохотался, и многие в зале поддержали его, охотно и солидарно посмеялись над Посибеевым, который явно, у всех на глазах, тронулся небогатым своим умом. Это ему не доллары переводить в швейцарские банки, это ему не секретарш щупать в кабинете, тут работать надо — так примерно подумали заложники, явно принимая сторону Пыёлдина. — Все, кончай базар… Иди помойся! — резко закончил Пыёлдин и, протянув руку, привлек к себе божественную Анжелику. Та вся зарделась, расцвела, улыбнулась благодарно и похорошела, хотя, казалось бы, — куда дальше, куда дальше? Ан нет, оказывается, и Анжелика, первая красавица планеты, могла становиться еще прекраснее, когда ощущала на себе влюбленный взгляд человека сильного, мужественного и во всех отношениях достойного.
— Каша, — прошептала она с придыханием, и все в груди бедного Пыёлдина взвыло от счастья.
— Да, Анжелика, да! — сказал он и ничего больше добавить не смог.
— Пошли, Каша. — Цернциц жестковато взял Пыёлдина под локоть и вывел его в коридор. — Пошли… У тебя все впереди.
— У нас все впереди! — поправил Пыёлдин.
— Пусть так, Каша, пусть так…
— Кажется, я им понравился, а, Ванька!
— Они от тебя обалдели! Если ты выбросишь из окна еще половину заложников, то оставшиеся в тебя просто влюбятся!
— Ты думаешь? — с подозрением спросил Пыёлдин, уловив в голосе Цернцица издевку.
— Уверен, — мрачно ответил Цернциц.
— Что-то ты мне мозги пудришь, Ванька, что-то ты мне не нравишься, что-то ты темнишь…
— Есть такой закон, Каша… Ты должен его знать… Заключенные и надзиратели — это единый коллектив, связанный одной жизнью, одной крышей, одной целью. Самые жестокие тираны и самые угнетенные их подданные — это нечто единое, спаянное… Убери тирана — и что будет?
— А что будет?
— Думаешь, подданные обрадуются? Думаешь, выйдут, ликуя, на улицы? Ни фига, Каша, ни фига… Конечно, поначалу радостно пошумят, но только от ощущения перемен. А потом спохватятся и потребуют вернуть кровопийцу обратно. Они уже не могут без него, Каша. Он думал за них, худо-бедно кормил, позволял плодиться и размножаться… Позволял называть детей своим именем, позволял свое имя писать на знаменах… О чем мечтают рабы, как ты думаешь?
— О бабах.
— Они не мечтают о свободе, Каша. Они мечтают о своих рабах. Террористы и заложники — это тоже единый, сплоченный коллектив. Да, он замешен на крови, да, можно согласиться с тем, что это нечто больное или даже болезненное. Ты вот пообещал заложникам кормежку, и они уже забыли, что находятся здесь по твоей милости, что ты уже расстрелял чуть ли не дюжину их добрых знакомых, может быть, расстреляешь и их самих рано или поздно, но они готовы восхититься твоими немытыми ногами, мятыми штанами, нечесаными патлами… Уже к вечеру сегодняшнего дня они будут подражать тебе, Каша.
— Не может быть! — ужаснулся Пыёлдин.
— Закон, Каша, это закон. Заложники склонны принимать убеждения террористов. Почему ребята из афганского плена возвращаются мусульманами? Думаешь, пыток не выдержали? Угроза смерти напугала?
— Конечно!
— Ни фига! Самые безжалостные, жестокие, звероподобные террористы вызывают желание подражать, восхищаться, принимать их веру, в чем бы она ни заключалась. Человек быстро усваивает условия, которые ему предлагают.
— Ну, не все же!
— Все, — твердо произнес Цернциц. — Посмотри на себя, Каша! Посмотри на свои ноги, взгляни на свои руки! Анжелика уже готова целовать тебе и ноги, и руки! Первая красавица мира!
— Что же ее заставляет? — спросил Пыёлдин.
— Женщины быстрее поддаются дрессировке. Особенно красивые.
— Почему именно красивые?
— Они слабее. Жизнь постоянно поворачивается к ним самой привлекательной стороной, они к этому привыкают… Им, возможно, и в голову не приходит, что у других жизнь иная. Они капризны, избалованны, у них нет закалки, они не держат удар. Ты победил, и вот, пожалуйста — Анжелика у твоих ног. Хотя совсем недавно была у моих… Да что Анжелика! Народы! Понимаешь, народы, и далеко не самые тупые, начинают восхищаться, подражать подонкам и сволочам, захватившим их.
— Например? — спросил Пыёлдин.
— Немцы при Гитлере. Французы при Наполеоне.
— Наполеон — подонок и сволочь?
— А кто же он? — удивился Цернциц. — Конечно. Подонок и сволочь. И больше никто. Мне продолжить?
— Продолжай, — кивнул Пыёлдин.
— Китай при Мао. Заокеанцы при… Впрочем, они гнидно ведут себя при любом правителе.
— Не верю! — Пыёлдин даже остановился, услышав столь неожиданное утверждение.
— Не надо, Каша, так резко останавливаться… А то я вздрагиваю, когда твой ствол упирается мне в живот. Вьетнам, Ирак, Югославия… Страны в тысячах километров, а она бросается на них, брызжа слюной и лязгая зубами… Этот лязг слышен во всем мире. Он все ближе, Каша, он уже совсем рядом… Я его чую.
— Шкурой? — улыбнулся Пыёлдин.
— Хватит об этом, — устало проговорил Цернциц. — Вот идет Анжелика… О чем бы ты ни говорил, Каша, как бы умно и ярко ни выражался, но когда появляется красивая женщина, вдруг понимаешь, что несешь чушь.
— О чем же можно говорить, когда рядом красивая женщина?
— Только о ней, Каша, только о ней… О том, как она тебе нравится, как тебе было тяжело без нее. О том, кто с ней, с кем она…
— Анжелика, ты с кем?
— Я с тобой!
— Да? — переспросил Пыёлдин, потрясенно рассматривая красавицу. Или же он не понимал эту женщину, или не верил в то, что у него с ней может что-то завязаться. Отчаянная его решимость сменялась подавленностью, даже опаской, потом вдруг приходила робость, о которой он уже начал забывать, как о давней детской болезни. — А на фига? — спросил он.
— А так! — ответила Анжелика.
Цернциц слушал их странный разговор настороженно, пытаясь уловить в нем скрытый смысл, который ускользал от него.
— Надо же, — пробормотал Пыёлдин.
— Ты хочешь улететь? — спросила Анжелика. — Ведь хочешь? Я тоже хочу.