— А так! — ответила Анжелика.
Цернциц слушал их странный разговор настороженно, пытаясь уловить в нем скрытый смысл, который ускользал от него.
— Надо же, — пробормотал Пыёлдин.
— Ты хочешь улететь? — спросила Анжелика. — Ведь хочешь? Я тоже хочу.
— Тебе здесь плохо?
— Да.
— Ванька, почему ей здесь плохо? — спросил Пыёлдин.
— Человек ищет, где глубже, — ответил Цернциц и почему-то покраснел, стыдливо опустив глаза.
— Темнишь, Ванька!
— Конечно, как и все мы.
— Не понял?! — Ствол автомата Пыёлдина, подчиняясь его взгляду, уперся в переносицу Цернцица.
— Все ты понял, Каша… Но могу пояснить, чтобы больше к этому не возвращаться. Ты, Каша, на все мои вопросы ответил? Нет. Не ответил ни на один.
— А у тебя были вопросы?
— Они и сейчас есть. Я не знаю, например, чего ты хочешь… Ты, похоже, и сам не знаешь, но мне от этого не легче. Я не знаю, что ты задумал… Правда, ты тоже этого не знаешь. Понимаю — ты не отвечаешь не потому, что таишься и скрываешь свои замыслы, нет, у тебя просто нет ответа. Поэтому темнишь. И не только со мной. Ты и с Анжеликой темнишь.
— Нет!
— Ты можешь сказать, чего от нее хочешь? Не можешь. Не знаешь. Испытываешь смутное томление в душе, между ногами у тебя томление… А решения нет, слов тоже нет.
— Мне не нужны слова! — воскликнула прекрасная Анжелика, пытаясь заступиться за Пыёлдина.
— Я не об этом! — Цернциц досадливо махнул рукой. — Никто твоего Кашу не обижает… И не собирается. И не ему я все это говорю, ему бесполезно… Все это я пытаюсь втолковать самому себе.
— Зачем? — спросил Пыёлдин.
— Хочу понять, что происходит… Хочу понять, почему последнее время у меня шкура постоянно в холодном ознобе… Не обижайся, Каша… Мы все темним, — грустно проговорил Цернциц. — И не потому, что злонамеренны и злокозненны… Мы вынуждены темнить, потому что не знаем собственных целей, не можем разобраться в собственных желаниях, не видим собственного предназначения. Суетимся и в слепоте своей не знаем даже, к чему тянутся наши руки… К тигриной морде, к стакану с водкой, к женской груди… Чуем, что конец близок, а вот насколько он близок… Не знаем. И не хотим знать. Скажи, сутки назад ты знал о существовании первой красавицы мира Анжелики, знал?
— Ну?
— А почему бы тебе, Каша, не ответить просто и ясно — не знал? А ты темнишь, вернее, мычишь… Ну-у-у, — говоришь. Ты не подозревал, что существует Анжелика, а сегодня, сутки спустя, готов продырявить мне голову из поганого своего автомата только за то, что я, возможно, когда-то, где-то отнесся к ней не самым лучшим образом… Несмотря на то, что мы с тобой двадцать лет знакомы, познали всякое и, было дело, спасали друг друга, рискуя собственной шкурой.
— Опять ты о шкуре!
— Скажи, Анжелика, я тебя обижал? — спросил Цернциц, не обращая внимания на насмешку Пыёлдина.
— Обижал? — удивилась вопросу красавица. — Нет, не обижал. Но с другой стороны…
— Подожди переходить на другую сторону! — перебил Цернциц. — Было такое, чтобы я пообещал тебе что-то и не выполнил?
— Нет, обещания ты выполнял.
— Я силой держал тебя в Доме?
— Силой не держал. Но в то же время…
— Понимаю! В то же время тебя здесь что-то удерживало, — опять Цернциц не позволил красавице сказать что-то важное. — Послушай меня, Анжелика… Никогда не торопись произносить последних слов. Их вообще не надо произносить. Последние слова лучше носить в себе. Они не должны звучать вслух. Ты можешь заранее их приготовить, проговорить в подушку, залитую слезами, в скатерть, залитую вином, в подол, залитый кровью, но только не вслух. Ни друзьям, ни врагам.
— Почему?
— Потому что, когда они в тебе, они и в самом деле последние. Все сжигающие и оставляющие за собой только пепел. Но едва ты их произнесешь вслух, они тут же оказываются предпоследними. На них всегда найдется что ответить, их всегда можно опровергнуть, ими можно и пристыдить… Не надо.
— А при чем здесь…
— Пыёлдин? Скажу… Каша — прекрасный молодой человек, изящно мыслящий, тонко чувствующий, щедрый и великодушный… Что он уже подтвердил здесь… Кто знает, может быть, он еще прибьется к нашей стае… И ты не торопись рвать с нашей стаей.
— А разве я…
— Да. Ты уже готова была произнести последние слова.
— Я всегда готова их произнести, — улыбнулась красавица. — Что же делать, если ваша стая у меня вот здесь! — Анжелика провела узкой ладошкой по высокой прекрасной шее, причем сделала это так искренне, убедительно, и так потрясающе сверкнули при этом ее глаза, что у Пыёлдина возникло полное ощущение того, что она и в самом деле полоснула себя по горлу чем-то острым.
— Ты ошибаешься, моя милая, — тихо, почти по-отечески произнес Цернциц. — Прошу тебя — не произноси последних слов. Ты начнешь сожалеть, едва выпустишь их из себя. Это как в любви…
— Ну-ну? — сказал Пыёлдин.
— Восторг, упоение, очарование, перевалив через какой-то невидимый перевал, сгорают и превращаются в пепел. В усталость и отвращение.
— Не всегда! — поправила Анжелика.
— И не у всех, — добавил Пыёлдин.
— Умница, — сказал Анжелике Цернциц. — Тебе доступно многое.
— Потому что я через многое прошла.
— Впереди тебя ждет еще больше всякого…
— Откуда ты знаешь?
— Чую.
— Шкурой? — уточнил Пыёлдин, которому надоело вертеть головой, поворачиваясь то к Анжелике, то к Цернцицу. Ему казалось, что они говорят на каком-то своем языке, ему недоступном.
— Да, — кивнул Цернциц. — И шкурой тоже.
— А чем еще?
— Не скажу… Здесь дама, — Цернциц чуть заметно шевельнул рукой в сторону Анжелики. — Неудобно.
— Ты, Ванька, всегда был распутником. Бесстыжим и похотливым.
— Ты, Каша, еще не знаешь, насколько он бесстыж и похотлив, — сказала Анжелика.
— Девочка моя, — скорбно произнес Цернциц, глядя на красавицу затравленными глазами. — Имея дело с тобой, никто не может познать до конца пределы собственной похотливости. Кто скажет, где кончается искренняя восторженная любовь и начинается презренная похотливость? Кто умеет что-то делать, тот делает, кто не умеет — учит. То, что для участников — любовь, для соглядатаев — похоть… Как я их понимаю, как я им сочувствую, соглядатаям, — улыбнулся Цернциц. — Любовь нельзя познавать через замочную скважину. Ничто нельзя познавать через замочную скважину. Вон твой Козел бежит, хочет, наверно, сказать что-то очень важное… Видишь, как тяжело дышит?
И действительно, обернувшись, Пыёлдин увидел в конце коридора Козла с всклокоченными волосами, выпученными глазами и автоматом наперевес.
— Каша! — заорал он, увидев Пыёлдина. — Каша… Там на крыше этот…
— Ну?! — взвился Пыёлдин. — Что случилось?
— Вертолет!
— Гранатометами его!
— Наш вертолет! За нами прилетел! Линять пора, Каша! Берем коробку с золотишком, берем деньги и линяем! Пора, Каша! А то как бы не заиграться!
— Не заиграемся, — ответил Пыёлдин. По всему было видно, что сообщение Козла его мало обрадовало. — Как же он прорвался? Там же все схвачено-перехвачено?!
— Прорвался, Каша! Удалось! Обалденным парнем оказался наш вертолетчик!
— Он же раньше должен был прилететь?
— Говорит, не мог заправиться… Попробуй, заправь угнанный вертолет, который ищут по всей стране! Да еще без ксив! Да и вертолетчик тоже засвеченный!
— Тоже верно, — согласился Пыёлдин.
— И еще не забудь, Каша, — добавил Цернциц, — в стране чрезвычайное положение.
— Это почему же?
— Да все потому же, Каша, все потому же… Ты, похоже, сам не понимаешь, что натворил… Захват Дома… Как бы тебе объяснить доступнее… Слегка встряхнуло мир. Во всех темных углах зашевелились террористы, бандюги, фундаменталисты всех цветов радуги… Теперь у них одна мечта — превзойти тебя. И у всех правителей мира тоже одна мечта. Уцелеть.
— Ни фига себе! — озадаченно воскликнул Пыёлдин. Но была в его озадаченности и горделивость.
— Правители не пожалеют никаких денег на свои спецслужбы, армии, вооружения… И заработает в мире мясорубка, Каша. Ты ее начал, ты распахнул двери в следующий век.
— Выходит, я и в историю войду? — воскликнул Пыёлдин, уже не скрывая восторга.
— Войдешь, — кивнул Цернциц. — Но памятников не будет.
— Ох-хо! Я сам воздвигну себе памятник! Знаешь какой? Нерукотворный. К нему не зарастет народная толпа.
— Тропа, — поправил Цернциц.
— Как скажешь, Ванька, как скажешь! — И Пыёлдин, отодвинув Козла в сторону, первым шагнул в узкий коридорчик, который вел к лестнице на крышу. Сверкнув бриллиантами короны, Анжелика, не колеблясь, пошла следом.
Козел недоуменно оглянулся на Цернцица, пожал плечами, Цернциц ответил ему таким же жестом, и оба молча ступили на ковровую дорожку коридора.
Выбравшись на крышу Дома, Пыёлдин невольно закрыл глаза, настолько ослепительно синим было небо над его головой, настолько всепроникающим было солнце в это утро. И дали, голубовато-лиловые дали простирались вокруг и, постепенно туманясь, теряя очертания, таяли в пространстве.
А город, сумрачный и прокопченный, наполненный человеческими заботами, зловонным бытом и взаимным недовольством, простирался внизу. Но чтобы увидеть его, надо было преодолеть себя, преодолеть ужас высоты и подойти к перилам. А чтобы рассмотреть город еще лучше, надо было к самому краю подползти на брюхе, только на брюхе. Вот тогда и можно было увидеть все подробности.
Прошло несколько минут, прежде чем Пыёлдин нашел в себе силы оторваться от горизонта. Оглянувшись озабоченно, он увидел наконец вертолет, на котором немногим более суток назад совершил самый красивый свой побег, самый дерзкий и отчаянный. В тени вертолета сидели несколько его бандитов с автоматами на коленях и слушали счастливого, ободранного и отощавшего Витю, несказанно гордого собой — он не предал своих товарищей, хотя сделать это было легко и просто. Он мог продать вертолет чеченцам, таджикам, крымским татарам, молдаванским молдаванам, западенским хохлам, афганским моджахедам и вообще черт знает кому. Все они жили с единственной целью — расстрелять как можно больше поганых москалей, потому что это как-то оправдывало их собственную тупость, собственное пьянство, детей-уродов и жен-потаскух. И всем им позарез, за любые деньги нужен был военный вертолет, с которого так удобно палить по поганым москалям. Но Витя поступил мужественно и благородно, он не продал вертолет, не позарился на какие-то вонючие купоны, талоны, билеты, фантики, которыми его соблазняли непримиримо настроенные боевики со всех российских окраин.
Не купился.
Не соблазнился.
Не предал.
И теперь был счастлив, всеми любим и, кажется, даже сам потрясен собственной неподкупностью.
— Ну, ты даешь, Витя! — Пыёлдин, разведя руки в стороны, принял в свои объятия тело вертолетчика. — Ну, ты даешь! Ну, молоток!
— Да, Каша, да! — отвечал Витя, и сердце его колотилось, и руки вздрагивали на спине у Пыёлдина, и счастливая улыбка охватила все черты его лица.
— А я думаю, подведет — не подведет, прилетит — не прилетит, — бормотал Пыёлдин.
— Каша! — заорал вертолетчик Витя, и из глаз его полились слезы обиды. — Ты усомнился? Каша! Ты?!
Пыёлдин понял, что никакие слова не утешат сейчас вертолетчика, и поэтому поступил единственно правильно — подошел к Вите, снова обнял, снова прижал к груди и склонил нечесаную свою голову к его плечу.
И замер.
И Витя, всхлипнув раз-другой, успокоился и тоже положил свою голову Пыёлдину на плечо.
Постояв так некоторое время, оба решили, что конфликт исчерпан и пора поговорить о деле. Витя мазанул рукавом по мокрым своим щекам и отошел в тень вертолета.
— Значит, так… — проговорил Пыёлдин.
— Говори, Каша, — подбодрил его Козел. — Говори… Пора нам определиться.
— Определимся. — Пыёлдин прошел вдоль вертолета, подержал ладонь на его разогретом боку, дрогнувшими ноздрями втянул в себя горячий воздух, который дрожал, вибрировал и струился по зеленоватым бокам вертолета, украшенным красной звездой.
О, эта красная звезда! Совсем недавно она была символом самой могущественной армии планеты, армии, превратившейся в такие вот, из последних сил пытающиеся выжить экипажи подводных лодок, которые подряжаются ловить браконьеров в морях, экипажи истребителей, которые подряжаются разгонять облака, экипажи вертолетов, которые подряжаются ставить вышки в тюрьмах.
— Значит, так… — Пыёлдин осторожно скользнул взглядом по своим бандитам. — Докладываю… Первая часть операции выполнена полностью. Мы без потерь покинули место нашего заключения.
— И попали в другое, — добавил Козел, уставившись в асфальт, на котором сидел.
Пыёлдин долгим протяжным взглядом посмотрел на него, покосился на Анжелику и, словно набравшись от нее уверенности и силы, продолжил:
— Все желающие выступят после меня. А сейчас всем желающим выступить предлагаю заткнуться, поглубже засунуть свой язык промежду ягодиц и покрепче его этими ягодицами зажать. И замереть так на все время, пока я буду говорить. Вопросы есть? Вопросов нет.
— Ладно, Каша… Проехали, — пробормотал Козел.
— Повторяю… Первая часть операции, которая проводилась под моим мудрым руководством, выполнена. Мы на воле. Хоть кто-нибудь из вас поцарапал себе жопу? Лишился яиц? Или еще чего-нибудь? Нет? Очень хорошо. Продолжаю. Вторая часть операции также выполнена — мы захватили Дом. И тоже без единой жертвы. Выполнена и третья часть операции — мы подавили сопротивление и полностью владеем положением. Нас обеспечивают питанием, напитками, предлагают деньги…
— Надо брать, пока предлагают, — сказал Хмырь. — А то передумают.
— Чушь! — сказал Пыёлдин. — Вы хотите по миллиону долларов каждый?
— Очень! — рявкнул Козел, уставившись в Пыёлдина взглядом, полным любви и надежды.
— Нет проблем, — небрежно произнес Пыёлдин. — Ванька! — повернулся он к Цернцицу. — Скажи!
— Что сказать? — Цернциц, стоявший рядом с Анжеликой, резко отшатнулся от красавицы, поскольку автомат Пыёлдина как бы сам собой уставился в него мертвым глазом.
— Как там у нас с деньгами? Получат ребята по миллиону долларов?
— Хоть сейчас, — Цернциц сделал приглашающий жест рукой, дескать, прошу к кассе.
— Ура! — заорали бандюги и, вскочив с разогретого на солнце асфальта, бросились к дверце, которая вела вниз, в недра Дома, к сейфам, наполненным долларами.
— Прошу садиться, — Пыёлдин указал пальцем на тень от вертолета. Когда все, недовольно ворча, расселись на прежние свои места, он продолжил: — Три этапа операции завершились успешно. Деньги тоже, вот они, — он ткнул пальцем в грудь Цернцица. — Но куда вы с ними денетесь, хорошие мои?
— Врассыпную! — крикнул вертолетчик Витя.
— Перестреляют, — заметил Цернциц.
— За границу рванем!
— А там прямо с аэродрома вас развезут по камерам. У них просто — или казнь, или пожизненное заключение.
— Что же делать, Каша?!
— Спешить надо только при ловле блох, — жестко ответил Пыёлдин. — Нам нельзя отсюда уезжать, улетать, расползаться или разбегаться врассыпную. У нас за спиной гора трупов.
— Но ведь они уже никогда не оживут! — вскричал Козел. — Они всегда буду висеть на нас!
— Нет, — ответил Пыёлдин. — Не всегда. Немного повисят, а потом перестанут.
— Ты хочешь их оживить? — тихо проговорил Хмырь, и в глазах его застыл ужас, будто он увидел поднимающихся с пола окровавленных мертвецов.
— Боюсь, не получится, — ответил Пыёлдин. — Но способ снять с нас эти трупы есть.
— Врешь, Каша! — взвился Козел. — Нет такого способа!
— Спорим? — Пыёлдин протянул Козлу руку. Улыбка его была настолько простой и доверчивой, что Козел невольно протянул и свою руку.
— На что? — спросил он настороженно.
— На миллион долларов.
— Нет у меня миллиона! — потеряв самообладание, Козел, кажется, впал в истерику.
— Ванька! — обернулся Пыёлдин к Цернцицу. — Скажи, у него есть миллион долларов?
— Есть.
— А у меня?
— И у тебя есть.
— И мы можем спорить на миллион долларов?
— Вполне… Достались они вам не так уж и тяжело, легко и уйдут, — проговорил Цернциц, задетый пренебрежением, с которым Пыёлдин отнесся к его деньгам.
— Не обижайся, Ванька! — успокоил его Пыёлдин. — Я не проиграю. Так что, Козел, спорим?
— И ты оживишь все те трупы, которые внизу скопились?
— Нет, этого я не обещал. Я сказал, что все эти трупы не будут на нас висеть.
— И нам не придется за них отвечать?
— Конечно, нет.
— Но на ком-то они повиснут? — Козел пытался понять подвох, который наверняка уготовил ему Пыёлдин.
— А тебе что до этого? Каждый год на наших дорогах остается сорок тысяч трупов… Тебя это волнует?
— Да как сказать…
— Мы спорим? Или у тебя уже полные штаны?
Никогда в жизни у Козла не было столь мучительного выбора, столь соблазнительного предложения, столь страшного риска… И все эти чувства проносились по его лицу, как рябь на воде, пока ее не сковало льдом. И лицо Козла тоже застыло в неподвижности.
— Ты, Каша, просто втрескался в эту бабу, — Козел кивнул в сторону Анжелики. — И хочешь остаться с ней.
— Ха! — весело воскликнул Пыёлдин. — А что мне мешает забрать ее с собой? Анжелика, полетим на этом роскошном вертолете?
— Хоть сейчас!
— Ну? — настаивал Пыёлдин. — Спорим?
— И нам не придется отвечать по закону?
— Только перед своей совестью. Если она есть, конечно!
— Ты что же думаешь, что у меня…