Но до этого далеко, это может вообще не состояться. Пока еще в утреннем светлеющем небе полыхал золотом кристалл, воткнутый острием в космос.
Просыпались и заложники.
Потягивались, мяли лица, смотрелись в зеркала, терли отросшую щетину. Некоторые подходили к окнам и подолгу смотрели вниз, на возникающие в серых сумерках кварталы города. Скоро должны были доставить завтрак — Пыёлдин настоял, чтобы завтрак заложникам подавали дважды — к семи утра и к одиннадцати.
Заложники знали, что этим утром у Пыёлдина должен состояться телефонный разговор с президентом, и пребывали в радостном нетерпении, словно их усилиями завертелись события, заставившие вздрогнуть планету, словно с ними собирается разговаривать могущественный Боб-Шмоб.
Постояв с полчаса на крыше и продрогнув на утреннем ветерке, Пыёлдин дождался первых солнечных лучей, брызнувших из-за дальнего леса. И только после этого, словно убедившись, что день все-таки наступит, спустился с крыши.
И тут его ожидало первое потрясение этого дня.
Пыёлдин уже привык к тому, что все заложники одеты достаточно прилично — черные костюмы, вечерние платья, нарядные туфли, полупрозрачные накидки, воротнички из шелковистых мехов и так далее. Осмелевшие за последние сутки заложницы расхаживали по коридорам, вели светские беседы, кокетничали с мужчинами, которые тоже выглядели весьма достойно. Человек новый, попавший сюда неожиданно, ни за что бы не догадался, что девочки, невесомо порхающие с подносами, уставленными хрустальными бокалами с шампанским, обслуживают заложников, которые весело чокаются, болтают непринужденно и озорно. Но Пыёлдин к этому уже привык и нисколько не удивлялся, как и подчеркнутому уважению, с которым здоровались с ним заложники, издали раскланиваясь и посылая приветственные жесты.
Однако то, что он увидел, спустившись с крыши…
Навстречу ему шла пара, один вид которой заставил его отшатнуться. Это были бомжи. Самые дремучие, запущенные бомжи, которых можно встретить разве что в московских подворотнях, под платформами электричек, в подземных переходах. Бывшие ветераны труда и войны, окончательно отощав и обнищав, продавали последнее, что у них было, и уходили куда глаза глядят, в святой надежде, что люди не дадут им помереть с голода. Их можно было встретить в канализационных люках, в недостроенных домах, в лесопосадках и в городских свалках, во многих других местах, которые недремлющая человеческая мысль обнаружила с наступлением счастливых демократических перемен.
Так вот пара…
У мужика был подбит глаз, на щеке пылал кровоподтек, на плечах болталась фуфайка, у которой отсутствовал один рукав, на ногах красовались растянутые тренировочные брюки и черные калоши с розовыми внутренностями. Непередаваемая сизость его заросшей физиономии выдавала не просто бездомного бродягу, а бродягу убежденного, с хорошим стажем.
Лицо его подружки покрывала та же сизость, что говорило об их одинаковом образе жизни, но было оно в гораздо худшем состоянии. А приспущенные чулки, мужские туфли чуть ли не сорок пятого размера, лоснящийся среднеазиатский халат, надетый на голое тело, составляли ее туалет.
Но самое странное — несмотря на затравленность, глаза у обоих светились какой-то радостью. Увидев Пыёлдина, они не смутились, не попытались скрыться, наоборот, устремились навстречу, обрадовавшись ему.
— Каша! — хрипло заорал мужчина, протягивая к Пыёлдину трясущиеся руки. — Наконец-то, Каша! Я увидел тебя!
— И я тебя увидел, — проговорил Пыёлдин, тщетно пытаясь оттолкнуть от себя обрадованного бродягу. Но едва он шагнул в сторону, как у него на шее повисла женщина и, изловчившись, довольно громко чмокнула в щеку.
— Ты совсем не изменился, Каша, — проговорила она, промокая замусоленным рукавом халата повлажневшие глаза. — Я всегда верила, что мы с тобой увидимся! Сердце меня не подвело, не обмануло…
— Я тоже надеялся на встречу, — смятенно бормотал Пыёлдин. — Хотя, конечно, понимал, что мои мечты вряд ли сбудутся. — Беспомощно он оглянулся на постигавшую Анжелику, но та на эту сцену смотрела спокойно, просто пережидала, когда схлынут первые восторги и бомжи произнесут что-нибудь внятное.
— Твоя девочка? — спросил бомж, кивая в сторону Анжелики. — Хорошая девочка… Умытая. Моя такая же была… Но, видишь ли… Конечно, пару ударов я в своей жизни пропустил…
— Скажи мне лучше вот что… Кто ты есть, как сюда попал и чего хочешь?
— Каша, — прошептал бомж потрясенно, — Каша… Ты меня забыл?! Я буду плакать, Каша, я буду плакать долго и безутешно… И Лиля будет плакать…
— Можете начинать, — твердо сказал Пыёлдин.
— А накопитель в Краснодаре помнишь?
— Что? Накопитель?
— В Краснодаре… Ну, ну… Еще одно усилие, Каша!
— Краснодарский накопитель… — Что-то начало просачиваться в сознание Пыёлдина, что-то изменилось в его лице, в глазах появилось осмысленное выражение.
— А Брынзу помнишь?
— Помню.
— Так я и есть Брынза! — закричал бомж.
— Ты — Брынза?!
— Да! А это Лиля. Помнишь Лилю? Ну! Каша! Напрягись! Помнишь, она все пела… «Расцвела сирень в моем садочке, ты пришла в сиреневом платочке… Ты пришла, и я пришел… И тебе, и мине хо-ро-шо!» — все эти слова бомж не столько пропел, сколько проговорил, но мелодия узнавалась. Из его глаз полились слезы, легко и послушно, обильные слезы, которые он уже не мог сдерживать. — Ну, Каша! Скажи, что ты все вспомнил, что ты узнал нас, что ты любишь нас, как и прежде!
Подружка бомжа стояла рядом, и из ее глаз тоже текли прозрачные слезы, прокладывая себе путь среди морщин на лице. Она склонила голову к плечу и смотрела на Пыёлдина с нескрываемым умилением.
— Это она, Лиля, узнала тебя по телевизору, — Брынза благодарно положил ладонь на плечо подруги. — Смотри, говорит, это же наш Каша… Я глянул и обмер — точно Каша! Представляешь, я прямо весь обмер, и голос мой оборвался. Я заплакал, Каша! От радости! И Лиля заплакала… Мы оба с ней обнялись и плакали навзрыд… Как будто вернулись те наши молодые, счастливые, влюбленные годы… Ты помнишь те годы? — Брынза не мог продолжать, — прижав ладони к лицу, он отвернулся к окну, принялся тереть глаза уцелевшим рукавом фуфайки.
И Пыёлдин вспомнил, до мельчайших подробностей вспомнил краснодарский накопитель, жаркое лето, безжалостное солнце, свирепую кампанию по борьбе с бродяжничеством, вспомнил, как собрали пропойц со всего юга страны и заперли за колючей проволокой в пустом пионерском лагере. Да, и случайно оказались там двое молодых ребят, парень и девчушка, которые, влюбившись друг в друга до полного беспамятства, решили вместе провести лето на берегу Черного моря. Они были молоды, глупы и счастливы. Старые, пропитые бродяги, чем могли, помогали им, растроганные их юностью, беззащитностью и тем вызовом, который всегда несут в себе юность и беззащитность. Эти двое ходили только рядом, только вместе, крепко держа друг друга за ладошки, боясь расстаться даже на секунду. Они вместе входили в море и вместе выходили на берег, рядом лежали на песке, все так же держа друг друга за ладошки. Оба были загорелые, худые и голые, но боже, боже, как же они были счастливы, счастье просто лилось у них из глаз, как сейчас льются безудержные пьяные слезы…
— А вы изменились, ребята, — произнес Пыёлдин. — Я мог бы вас и не узнать…
— Нас никто не узнает! — сказала Лиля. — Нас уже давно никто не узнает. — Пошарив рукой за спиной, она, не оборачиваясь, нащупала ладонь Брынзы, ухватила ее и как бы успокоилась. И только тогда Пыёлдин узнал их окончательно, только тогда наверняка убедился — это они, мальчик и девочка из краснодарского накопителя, где он и познакомился с Ванькой Цернцицем, кудрявым, нахальным и страшно хитрым.
— Ни фига себе, — проговорил Пыёлдин слова, которые могли означать все, что угодно — озадаченность, восторг, сомнение, искреннюю радость и полную подавленность.
— Мы к тебе пришли, Каша, — сказала Лиля доверчиво.
— Как?! — заорал Пыёлдин. — Как вы смогли прийти, если даже мышь не может просочиться сюда! Крыса не может проникнуть в этот Дом? А вы?!
— Ох, Каша, — вздохнула Лиля, и в ее голосе прозвучала горделивость. — Мы ведь и в самом деле, как крысы… По норам, по трубам, по стенным пустотам… Канализация, вентиляция — это все наши дороги, наши пути.
— А на фига вы пришли? Нас штурмовать собираются, газами травить, какими-то лучами выжигать…
— Ну как же, Каша, — Лиля обиженно заморгала. — Ты же оказался в беде… помочь надо… А потом… По телевидению сообщили, что вам сюда пищу доставляют… Мы подумали, что и нам кое-что перепадет… Опять же, крыша над головой.
— Кто тебе глаз подбил? — ничего другого Пыёлдин спросить не догадался.
— Хулиганы, — бесхитростно ответила Лиля. — Этот вот халат хотели отнять… А у меня под халатом и нет ничего, — она улыбнулась, — поэтому я и сопротивлялась. А тут Брынза подоспел… Отбились. Ты не думай, это не он, это хулиганы меня обидели…
— Как?! — заорал Пыёлдин. — Как вы смогли прийти, если даже мышь не может просочиться сюда! Крыса не может проникнуть в этот Дом? А вы?!
— Ох, Каша, — вздохнула Лиля, и в ее голосе прозвучала горделивость. — Мы ведь и в самом деле, как крысы… По норам, по трубам, по стенным пустотам… Канализация, вентиляция — это все наши дороги, наши пути.
— А на фига вы пришли? Нас штурмовать собираются, газами травить, какими-то лучами выжигать…
— Ну как же, Каша, — Лиля обиженно заморгала. — Ты же оказался в беде… помочь надо… А потом… По телевидению сообщили, что вам сюда пищу доставляют… Мы подумали, что и нам кое-что перепадет… Опять же, крыша над головой.
— Кто тебе глаз подбил? — ничего другого Пыёлдин спросить не догадался.
— Хулиганы, — бесхитростно ответила Лиля. — Этот вот халат хотели отнять… А у меня под халатом и нет ничего, — она улыбнулась, — поэтому я и сопротивлялась. А тут Брынза подоспел… Отбились. Ты не думай, это не он, это хулиганы меня обидели…
Пыёлдин посмотрел на Брынзу и по тому, какой краской залилась его испитая физиономия, понял, что не все гладко в отношениях давних влюбленных, что и у них бывают сложности.
— Вы что же, с тех пор и бродите?
— Нет, Каша… — Лиля опять посмотрела на него с обезоруживающей доверчивостью. — Мы педагогический закончили, работали в школе, в станице Мартанской… А когда начались рыночные перемены, школу закрыли… А жилье у нас… Оно как бы служебное было, школе принадлежало… Нас оттуда выгнали. И мы пошли…
— И до сих пор идете?
— Нет, Каша, мы уже пришли.
— Ладно, располагайтесь, — Пыёлдин неопределенно махнул рукой. — Мне надо идти… Сейчас президент будет звонить.
— Боб-Шмоб? — спросил Брынза.
— Он.
— А чего ему надо?
— Не знаю… Привязался, как банный лист! Потолковать, говорит, надо.
— Ты, Каша, спуску ему не давай… Мы с тобой.
— Это здорово! Спасибо, ребята!
— Нас много, Каша, всех не одолеет.
— Как много? — обернулся Пыёлдин, уже собравшись уходить. — Вас же двое?
— Нет, Каша, больше… Мы группой пришли. Семнадцать человек… На подходе ребята… По трубам оно того… Медленно получается.
— Семнадцать человек?! — ужаснулся Пыёлдин.
— Да, Каша… Но это только первая группа…
— Будут еще? — похолодело у Пыёлдина внутри.
— Слух по земле прошел, Каша… Потянулся к тебе народ… Хорошие ребята обещали подойти…
— Вас же перестреляют! Дом окружен, на улицах танки, в воздухе вертолеты, какие-то лучевые пушки устанавливают в скверах!
— Авось! — Брынза небрежно махнул рукой. — Мы же добрались, и ничего с нами не случилось… А помнишь, как хорошо тогда жилось в накопителе… — Брынза растроганно положил голову на плечо Пыёлдину. — Хлоркой, правда, воняло, они какой-то заразы боялись, все хлоркой протравили… А жилось хорошо… И ты весь такой молодой, загорелый… А глаза! Как сверкали твои глаза, Каша! Но, знаешь, что потрясало больше всего? Хочешь, скажу?
— Скажи!
— Твой смех. О, как ты смеялся. Каша! Громко, заразительно, слезы катились из твоих глаз, как жемчужины! Мы любовались тобой, Каша.
— Мы и сейчас тобой любуемся, — добавила Лиля.
— Не надо! Сейчас мною любуется одна Анжелика. И никто больше. А я любуюсь ею. И никем больше. И не позволю, чтобы ею еще кто-то любовался. Кроме планеты Земля.
— И правильно, Каша! Не надо нами любоваться. Мы недостойны. Мы стали плохими, погаными. Да, Лиля?
— Хуже некуда!
— Но мы воспрянем. Каша! Обещаю. Вставлю зубы, куплю новую фуфайку… О! — Брынза прервал сам себя. — В одном пустующем доме на чердаке у меня припрятан целый чемодан вещей, почти новых. Мы приоденемся с Лилей, и тебе не будет так совестно общаться с нами, вот увидишь, Каша.
— Мне и сейчас не совестно общаться с вами. Но меня ждет президент. Надо мужику немного внимания уделить.
— Удели, Каша, удели… А то уж очень он обидчивый, самовлюбленный, спасу нет.
— Ладно… Обживайтесь.
— Если ты не возражаешь, мы спустимся на этаж ниже… Когда ребята подойдут по трубам, там будет удобнее… Здесь другая публика.
— Как хотите!
— И еще, Каша… Поесть бы, а?
— Анжелика, — Пыёлдин повернулся к красавице, — дай команду.
— Уже, — ответила красавица.
— И это, Каша… Нам бы с Лилей по глоточку, а? За твое здоровье, за твою девочку, за успех нашего общего дела, за победу над силами зла, а, Каша?
— Уже, — Анжелика улыбнулась, как может улыбнуться только первая красавица мира, когда ее любят и балуют, когда она тоже может любить и баловать.
— Каша, — Брынза приблизился к Пыёлдину и, воровато оглянувшись по сторонам, прошептал в самое ухо: — Ты надейся на нас, Каша. Понял? Ты на нас надейся. Мы не подведем.
— Хорошо, хорошо! — Пыёлдин сделал попытку освободиться, но Брынза продолжал удерживать его за рукав.
— Каша… Я не шучу, я знаю, что говорю, — Брынза сверлил Пыёлдина глазами, не решаясь произнести главное. — Мы с Лилей все обдумали, пока ползли по трубам. Из Дома живыми не уйдем. Ты понял?
— Понял, Брынза, все понял.
— Нет, Каша, не понял. И потому повторяю еще раз… Живыми отсюда не уйдем. Это твердо. Здесь может произойти все, что угодно… Сам говорил — и газами могут выкуривать, и взорвать, и лучами выжигать… Мы не дрогнем, Каша. Мы с Лилей пришли к последнему рубежу. Дальше никуда не пойдем. Нет сил.
— Кончились, — тихо отозвалась Лиля.
— Оружие в руки возьмешь? — спросил Пыёлдин.
— Я возьму все, что дашь. Автомат, пулемет, огнемет… Я готов противотанковую мину привязать себе на грудь. Понял?
— Зачем?!
— С этой миной я сделаюсь страшным оружием. Это будет ходячая мина, Каша, это будет соображающая мина. Я не очень сообразительный сделался в последнее время, но для мины много ума не надо.
— Ну, ты даешь, Брынза!
— Каша, — Лиля робко подергала Пыёлдина за рукав. — Каша, считай, что у тебя две ходячие мины… У тебя две мины, Каша. Моя будет даже пострашнее, потому что от такой задрыги, как я, никто подобного не ожидает.
— Надеюсь, до этого не дойдет, — пробормотал подавленный такой самоотверженностью Пыёлдин.
— Дойдет, — Брынза смотрел на Пыёлдина не мигая, и его воспаленные глаза с желтыми белками и красными прожилками излучали силу и уверенность. — Дойдет, Каша. Тебя не выпустят отсюда живым. А мы сами живыми не уйдем.
— Зачем же вы пришли?
— За тем и пришли. Ребята подойдут, ты их не прогоняй, ладно? В Доме много этажей, и все они пустуют… Мы еще сгодимся, помяни мое слово.
— Да на фига вы мне сгодитесь?
— Не говори так, Каша. Не надо так говорить.
— Ладно, замнем. А теперь скажи… Сколько их подойдет, что-то ты темнишь, Брынза!
— Знаешь, Каша, мне кажется, что они все время будут подходить… Нас ведь много развелось в последние годы. Видимо-невидимо.
— Кого это вас?
— Бездомных, безработных, бомжей, наркоманов, алкоголиков… Отовсюду нас выперли, Каша, нас выперли отовсюду. С квартир, с работы, с улиц выметают, с площадей, с вокзалов гонят…
— Сами виноваты! — жестковато произнес Пыёлдин.
— Конечно, — легко согласился Брынза. — Ты прав, Каша, ой, как ты прав! Мы и в самом деле сами виноваты. Упаси боже, чтобы мы винили кого-нибудь, кроме себя… Упаси боже! Мы плохие, Каша… Мы пьем водку, деремся, обижаем ближних. — Брынза коснулся локтем Лили, не то прося прощения, не то намекая, что именно ее он имеет в виду. — Мы не приносим пользы обществу, стране, родине… Не приносим. — Брынза сокрушенно вздохнул. — Но, Каша… Мы ведь и не хотим слишком много… Мы ничего не хотим. Дайте только дожить. Нам немного осталось. Если откровенно, нам почти ничего и не осталось.
— Да ладно тебе! — растрогался Пыёлдин.
— Каша, я знаю, что говорю… Нам немного осталось. Может быть, даже несколько дней… И потом, Каша, среди нас не сплошь подонки, пропойцы, воры и проходимцы… Учителя, врачи, инженеры всякие, ветераны войны и труда, ударники коммунистического труда… В прошлом, конечно. А уж они-то на похлебку предсмертную заработали, на глоточек вина, на подстилку в углу… Но они молчат, Каша, ты заметил? Мы все молчим. Не слышно нашего голоса ни по радио, ни по телевидению, с газетных страниц не доносится ни звука, ни стона, ни всхлипа… Нас как бы и нет. Наверно, нас и в самом деле нет… Мы просто тень от прошлой жизни. Только тень, Каша, только грустное воспоминание о былом. Да и оно вот-вот исчезнет…
— Все понял, — перебил его Пыёлдин. — Осознал. Проникся. Опечалился. А теперь — пока. Как я ни велик, но с Бобом-Шмобом не часто приходится разговаривать. Президенты, они крутоватый народец, капризный и довольно самолюбивый… Пока! Раздайся море! С горячим бандитским приветом!
Пыёлдин потряс кулаком в воздухе и неповторимой своей походкой, полуприсев, двинулся к кабинету Цернцица. За ним, едва касаясь ногами ковра, паря над ним, пошла Анжелика. И пока не скрылась за дверью, головы и заложников, и террористов с одинаковой скоростью поворачивались вслед за ней, и в глазах у каждого была безнадежность, полная безнадежность. Все вдруг осознавали ясно и твердо, что, когда мимо, мимо проходит такая женщина, жизнь можно считать неудавшейся, сломанной, а то и просто бессмысленной. И должно было пройти не менее часа, двух, прежде чем к людям возвращалась здравость мышления, а в глазах появлялся какой-то слабый, зарождающийся интерес к жизни.