И в эту секунду послышалось падение тела на пол. Это Екатерина Долгорукая свалилась в глубоком обмороке…
— Ура! Ура! Да здравствует самодержавная императрица!! — гремел тронный зал сотнями возбужденных голосов.
Голицыны и Долгорукие еле держались на ногах. Их лица были не только бледны, но сини.
— Эй, вы, узурпаторы, чего же вы молчите?! — подскочили к ним гвардейцы. — Ну, живо кричать!!
И Голицын, и Долгорукие, шатаясь, прерывистыми голосами крикнули:
— Да здравствует… самодержавная… императрица!..
А Анна Иоанновна, сияя восторгом, снимала кольцо с пальца.
— Синьор Джиолотти! — громко произнесла она. — Вот вам то, что вы просили меня. — А вас… вас я отблагодарю после!.. — тихо шепнула она Бирону и Остерману.
* * *АНТРОПОВ РОМАН ЛУКИЧ родился в 1876 г. В литературном наследии писателя — пьесы, фельетоны, романы, повести, рассказы. Первая пьеса «Гусли звончаты» с успехом шла в провинциальных театрах. В 1903 г. в Петербурге была поставлена пьеса «Пир Валтасара», в 1912 г. в московском театре Корша — драма «Дьявольская колесница». Р. Антропов работал также как издатель книг и как редактор сатирического журнала.
Жизнь писателя оборвалась очень рано — он умер в 1913 г., на 38-м году жизни, от скоротечной чахотки.
Известным драматургом и критиком был отец писателя — Лука Николаевич Антропов (1841–1881). Наиболее известная его пьеса «Блуждающие огни» в конце 80-х гг. выдержала большое количество постановок.
Текст романа Р. Л. Антропова «Герцогиня и «конюх» печатается по изданию Каспари А. А. СПб.: Изд-во Родина, 1903.
Ф. Зарин-Несвицкий БОРЬБА У ПРЕСТОЛА
Часть первая
I
— Граф, дорогой граф, наконец-то! — произнесла молодая женщина, протягивая обе руки навстречу входившему в маленькую гостиную, сверкавшему брильянтами и золотым шитьем камергерского камзола молодому, стройному красавцу.
Она сидела на низком кресле, обитом темно-малиновым бархатом. Ее маленькие ножки в ажурных, плетенных из золота туфлях покоились на бархатной подушке. Легкие, как пена, кружева на вырезе открытого платья едва прикрывали ее высокую белоснежную грудь. Черные глаза ее, томные и ленивые, мерцали манящим блеском под высокой прической взбитых локонами темных волос.
В золоченых люстрах с хрустальными подвесками горели восковые свечи под красными шелковыми колпаками. И этот красный свет, наполнявший комнату, придавал странно-нежный оттенок лицам.
Эта молодая женщина была первой красавицей при дворе, Наталья Федоровна Лопухина, жена генерал-майора Степана Васильевича, двоюродного брата и камергера двора царицы Евдокии, бабки царствующего императора, урожденной Лопухиной, первой жены Петра Великого.
Тот, кого она так радостно приветствовала, был граф Рейнгольд Левенвольде, генерал-майор и камергер. Он состоял при русском дворе резидентом бывшего курляндского герцога Фердинанда, лишенного в 1727 году сеймом герцогской короны. Своим графством, камергерством и чином он был обязан недолгому фавору при покойной императрице Екатерине Алексеевне. Граф Рейнгольд хорошо устроился в России.
Слегка склонившись, непринужденной походкой придворного, скользя по роскошному персидскому ковру, покрывавшему пол гостиной, граф Левенвольде приблизился к Лопухиной и одну за другой поцеловал ее руки. Потом он опустился на низенький табурет у кресла Натальи Федоровны.
— Где вы пропадали, — спросила Лопухина, — и что нового?
— Я? — ответил Левенвольде. — Я отдыхал. Я устал от этих непрерывных празднеств. Сказать по правде, болезнь императора пришлась кстати. Надо же сделать передышку. Вчера я был в остерии. Там был и Иван Долгорукий. По-видимому, они расстроены, что свадьба императора завтра не состоится.
— Положение императора, кажется, не внушает опасений, — сказала Лопухина. — А ваш Иван — надутый и скверный мальчишка, он губит императора, — резко закончила она. — Ох уж эти Долгорукие!..
— Вы не любите их, — тихо произнес Левенвольде, овладевая ее руками.
Он нежно перебирал тонкие длинные пальцы, целуя каждый по очереди.
— Что мне Долгорукие? — сказал он. — Мне скучно от этого разговора! Какое нам дело до них? — и он поднял свои прекрасные глаза на Лопухину. — Притом император нездоров, и теперь все тихо.
— Ах, Рейнгольд, Рейнгольд! — с упреком произнесла Лопухина, низко склоняясь лицом к его кудрявой голове. — Вы иностранец, вы ничего не понимаете.
Рейнгольд, продолжая целовать ее руки, небрежно ответил:
— Вы научили меня быть русским.
— Долгорукие! — продолжала Лопухина. — Вы подумайте только! С тех пор как они подсунули ему эту надменную девчонку, княжну Екатерину, они совсем потеряли голову! Ее брат, этот убогий и развратный Иван, развращающий императора, — в двадцать лет генерал, майор Преображенского полка, Андреевский кавалер? Вы посмотрите только, как позволяет он себе третировать самых знатных людей с истинными заслугами! А она? Она, кажется, уже теперь считает себя императрицей. С тех пор как ее стали поминать на ектениях,{30} называть «высочеством» и государыней-невестой, она уже принимает иностранных послов; мы должны целовать ее руку… Но это позор!..
— Вы завидуете? — сказал Левенвольде, отпуская ее руки. — Вы, конечно, красивее ее. Не хотели ли вы быть императрицей всероссийской?
Лопухина насильственно засмеялась.
— А не хотели ли вы быть супругом покойной императрицы? — ответила она.
По лицу Левенвольде прошла мгновенная судорога.
— Ах, не сердитесь, Рейнгольд, за эти воспоминания, — произнесла Лопухина. — Вы ведь знаете, что я люблю вас.
Она замолчала, перебирая рукой мягкие кольца его волос.
— Я знаю, — начал Левенвольде, — что на последнем балу у Черкасского император оказывал вам слишком много внимания, что принцесса Елизавета кусала губы при виде ваших успехов, а Долгорукие сошли с ума.
Она тихо засмеялась.
— Да, — не возразила она, — вы правы. Но разве, Рейнгольд, я не красива?
Он поднял на нее загоревшиеся глаза.
— Вы — Венера, — сказал он. — И если бы я был императором, я бы не сделал такой глупости, как жениться на Екатерине Долгорукой.
— В том-то и беда, мой милый друг, что вы не император, а Долгорукие помешали мне быть императрицей, — смеясь, добавила она.
Левенвольде совершенно серьезно слушал ее, как бы соображая и взвешивая шансы.
— Но ведь вы замужем! — сказал он наконец.
Она в ответ снова рассмеялась:
— Дорогой иностранец, это последнее из препятствий у нас…
— Но, — продолжал он, — хотя завтра их свадьба и не состоится, когда-нибудь она все-таки будет.
— Ну, что же? Петр Первый тоже был женат на моей тетке, да потом женился на Екатерине…
Левенвольде нахмурился.
— Ну, полно, полно, я ведь только болтала. Разве я не твоя! — прерывающимся голосом произнесла Лопухина.
Рейнгольд медленно поднялся и, взяв обеими руками ее голову, откинул ее и прижался губами к ее полуоткрытым губам…
В эпоху сказочных, неожиданных возвышений от неизвестности до первых мест в государстве и страшных падений с высоты могущества и власти в бездну ничтожества смутно мелькавшие в душе Лопухиной надежды могли легко стать действительностью.
Давно ли светлейший князь Ижорский, Меншиков, этот «прегордый Голиаф», был неограниченным вершителем судеб России и готовился сделать дочь свою императрицей? И что же? В дикой Сибири, в глухом Березове, почти нищий узник, он медленно и гордо угасал, пока смерть, несколько месяцев тому назад, не прекратила его немых страданий…
А этот самый граф Рейнгольд Левенвольде, пять лет тому назад, при Петре I, маленький, скромный, бедный лифляндский дворянин, резидент незначительного курляндского герцога, избегавший вообще даже показываться лишний раз на глаза царю, — при его вдове делается графом, камергером, теряет счет деньгам и легко и свободно становится одним из первых в том высоком кругу, где так еще недавно на него смотрели с презрительным снисхождением? А сама Екатерина Долгорукая, «государыня-невеста», завтрашняя императрица всероссийская?
Сегодня — внизу, завтра — наверху. Время оправдывало самые безумные надежды и самые ужасные опасения.
В последние месяцы, когда вся высшая аристократия, весь генералитет, иностранные посланники и резиденты потянулись в Москву вслед за двором отрока-императора, балы, празднества, охоты следовали непрерывно друг за другом. Блестящими «фестивалями» было отпраздновано состоявшееся в ноябре прошлого года обручение императора с княжной Екатериной. В угарном чаду промелькнуло Рождество. А на 19 января было назначено, теперь отложенное по болезни императора, его бракосочетание, и в тот же день — свадьба его любимца Ивана Долгорукого с графиней Натальей Шереметевой.
Четырнадцатилетний Петр, сильный и крепкий, рано возмужавший, с необузданной жадностью бросился на все соблазны, окружавшие его. На балах он всегда отмечал красивых женщин и, конечно, не мог оставаться равнодушным при виде Лопухиной, первой красавицы обеих столиц.
В танцах Лопухина почти превосходила цесаревну Елизавету, считавшуюся лучшей танцоркой этого времени. На охоте с борзыми, которую так любил император, она поражала своей смелостью и красотой посадки.
Несмотря на свою несомненную любовь к Лопухиной, граф Рейнгольд счел бы большой удачей для себя, если бы Лопухина овладела императором. Сухой и расчетливый, отставший от своего отечества и оставшийся чужим России, он всегда и во всем привык прежде всего искать личной выгоды. Избалованный успехами у женщин, делая через них свою карьеру, он невольно приобрел на них взгляд, как прежде всего на полезных ему людей и потом уже как на женщин. Единственное, несомненно теплое чувство в его душе принадлежало Лопухиной. Но и тут он невольно вычислял выгоды, какие могли выпасть на его долю в случае ее возвышения.
Начиная с Крещенья, празднества прекратились ввиду болезни императора, хотя никто еще не считал эту болезнь смертельной даже тогда, когда выяснилось, что это оспа. Бурный период болезни миновал, и император уже встал с постели.
II
Левенвольде снова сидел на низком табурете. Положив руку ему на голову, Лопухина улыбалась мечтательно и задумчиво. Казалось, этой женщине, так щедро одаренной, нечего было желать. По своему рождению (она была урожденная Балке, дочь известного генерала) и по замужеству она принадлежала к самому высокому кругу и со стороны мужа была родственницей царей; по богатству семья Лопухиных была одной из первых, соперничая с Черкасскими; по красоте — она бесспорно и вне сомнений была признана несравненной. Все в жизни улыбалось ей. И она чувствовала себя теперь пресыщенной счастьем, и от скуки и от беспокойства, свойственного ее характеру, искала, чем занять свою душу.
Она была одной из прелестных бабочек, вырвавшихся из куколок душных теремов, распахнутых мощной рукой великого царя, и наслаждающихся невиданной доныне на Руси свободой женщины.
Эти дни, скучные и однообразные, без балов и празднеств, где она бывала настоящей царицей, томили ее. Она с нетерпением ждала выздоровления императора, чтобы снова очутиться в привычной праздничной атмосфере балов, соперничества, интриг, легких побед.
Беззаботный Левенвольде, тоже привыкший быть центром придворных балов, как и она, томился вынужденным бездействием, хотя и говорил противное, потому что единственным делом его было блистать на балах.
— Мужа сегодня с утра нет дома, — произнесла Лопухина. — Он очень озабочен болезнью императора.
— Тревожиться нечего, — лениво ответил Рейнгольд.
— Вы знаете, Рейнгольд, — тихо отозвалась Наталья Федоровна, — мне с утра грустно, я все жду чего-то.
— Вам просто скучно, — с улыбкой ответил Рейнгольд. — Вы скучаете без балов, без охоты. Действительно, — продолжал он, — на рождественской псовой охоте в Александровской слободе вы были очаровательно смелы.
Шум тяжелых шагов и бряцанье шпор в соседней комнате прервали его слова.
— Это муж, — сказала Наталья Федоровна, снимая руку с головы Рейнгольда.
Он несколько отодвинулся. В комнату, гремя шпорами, быстро и озабоченно вошел муж Лопухиной, Степан Васильевич, в красном гвардейском камзоле с золотыми позументами. Это был высокий, крепкий мужчина лет сорока пяти, с добродушным широким лицом. На этом цветущем лице трудно было найти следы тяжелого девятилетнего пребывания Лопухина в Кольском остроге, куда он был сослан Петром Великим за участие в деле царевича Алексея в 1718 году. В левой руке Лопухин держал краги и большую гренадерскую шапку.
Левенвольде поднялся ему навстречу.
— А, граф, очень кстати, — произнес Степан Васильевич, протягивая ему руку.
Левенвольде показалось, что его рука слегка дрожала.
В выражении лица мужа Наталья Федоровна сразу подметила необычное, тревожное выражение.
— Что случилось, Степан Васильевич? — спросила она.
Лопухин осторожно, словно хрупкую драгоценность, взял руку жены и нежно поцеловал ее.
— Дурные, ужасные вести, — дрогнувшим голосом ответил он, тяжело опускаясь на маленький табурет, где только что сидел Левенвольде. — Император умирает!..
Он уронил краги и шапку на ковер и закрыл глаза рукой.
Левенвольде побледнел. Тысячи опасений за себя, за свою будущность в чужой, дикой стране, где судьба человека зависела от произвола первого временщика, охватили его.
— Как! — растерянно произнесла Наталья Федоровна. — Умирает?
Лопухин овладел собою.
— Да, — ответил он, — умирает. Проклятые Долгорукие, они погубили его! Им что! — с горечью и истинным отчаянием продолжал он. — Что им до того, что угасает последний отпрыск дома Петрова!.. Они думают только о себе! Немало зла натворили они — и боятся расплаты.
Лопухин встал и крупными шагами заходил по маленькой гостиной.
— Да расскажи же, что случилось? — упавшим голосом спросила Наталья Федоровна. — Где ты был?..
— В Воскресенском у царицы-бабки,{31} Измайлова известили, — ответил Лопухин и продолжал: — Позавчера, как встал он с постели, все было хорошо. Известно, не доглядели… Сам открыл окно и застудился. Теперь нет надежды. Что будет! Что будет! — схватился он за голову.
— Кто же наследует престол? — пересохшими губами спросил Рейнгольд.
Для него это был вопрос жизни и смерти. В его воображении мелькнуло прекрасное лицо цесаревны Елизаветы, ненавидящей Лопухиных и относившейся к нему с презрительным высокомерием.
— Кто? — повторил Лопухин. — Мужская ветвь дома Романовых пресекается…
— Елизавета! — воскликнула Наталья Федоровна, разделявшая тревоги своего любовника.
— Она ненавидит Лопухиных, — глухо отозвался Степан Васильевич. — Она будет преследовать весь наш род, как ее отец преследовал. Девять лет я безвинно томился в остроге, и мой дядя погиб на плахе… Царица Евдокия всю жизнь прожила в заточении, и теперь что от нее осталось?.. Дряхлая монахиня! С ее сыном, своим сыном, что сделал он!.. Его дочь наследовала его ненависть…
— Но кто же? — произнесла тихо Наталья Федоровна.
Лопухин нетерпеливо махнул рукой.
— Говорят, существует тестамент покойной императрицы, — неуверенно начал Рейнгольд.
— Это об ее дочерях, — возразил Лопухин, — об Анне да Елизавете.
— После смерти Анны, герцогини Голштинской, остался сын Карл, — сказал Рейнгольд. — По тестаменту, кажется, престол должен перейти к нему.
— Завещание сомнительно, — ответил Лопухин.
— Мой отец видел это завещание, — вмешалась Наталья Федоровна. — Там прямо было сказано: Анне Петровне с «десцедентами».{32} Ежели же она была бы бездетна — то Елизавете.
Лопухин покачал головой.
— Никто не придаст значения этому тестаменту, — сказал он. — Долгорукие — сильны…
— Ты думаешь?.. — бледнея, начала Лопухина.
— Да, — угадав ее мысль, взволнованно произнес Лопухин.
Рейнгольд тоже притих.
Очевидно, Лопухин допускал возможность, что Долгорукие провозгласят императрицей государыню-невесту.
Тяжелое раздумье овладело всеми. Все трое чувствовали себя как люди, находящиеся вблизи неведомой опасности.
— Я еду в Лефортовский дворец, — прервал наконец молчание Лопухин. — Не надо, чтобы неожиданно что-то натворили Долгорукие.
— Если разрешите, я буду сопровождать вас, — сказал Левенвольде.
— Едемте, — коротко ответил Лопухин.
Мужчины поцеловали руку Натальи Федоровны и поспешно вышли.
III
То и дело к Лефортовскому дворцу в Немецкой слободе, принадлежавшему некогда известному любимцу Петра Великого, подъезжали сани и кареты с форейторами. Залы дворца наполнялись представителями генералитета, Сената и духовенства. На улицах, прилегающих ко дворцу, толпился народ, охваченный смутной тревогой. Во мраке морозной ночи кровавыми пятнами горели фонари и дымящиеся факелы в руках скороходов. Сдержанно кричали форейторы: «Берегись!..», и молча выходили из экипажей имеющие доступ ко двору сановники.
Тревожное настроение толпы, окружавшей дворец, росло; необъяснимым путем, как всегда бывает, в народ проникли вести, что император умирает.
В умах москвичей еще памятны были все волнения и бури, пережитые Москвой при переменах «на верху». Были в толпе старики, хорошо помнившие стрелецкие бунты. Смерть отрока-государя опять сулила им ряд ужасных возможностей. Всех пугало междоусобие дворцовых партий. Слышались сдержанные разговоры. Чаще всех упоминалось имя Елизаветы.