Этот уверенный, властный голос заставил «смириться» Бестужева.
— Прошу извинения, что я, русский дипломат, нахожусь не в курсе дел вашего «тайно-чудесного» ордена, любезный синьор Джиолотти, — сказал он. — Но я должен заметить, что все, что вы изволили сказать, является для меня до такой степени странным, неожиданным… Вы вот, например, заявили, что знаете, знакомы со мной… Но ведь это же — явное… недоразумение… Как иначе прикажете взглянуть на это?
Бирон подал Петру Михайловичу стакан вина. Бестужев осушил его.
Выпил и великий магистр.
— Хотите знать, ваше превосходительство, где мы встречались с вами?
— Жду с нетерпением.
— В римском цирке, на арене. Я тогда был гладиатором, а вы — строгим censor morum,[9] — убежденно воскликнул Джиолотти. — И я кричал Нерону: «Ave, Caesar, morituri te salutant!»[10] И вы вместе с другими бешено аплодировали мне, а, когда меня добивали, вы первые сделали «pollice verso»,{14} то есть «добей его!». И меня убили. Это была седьмая ступень моего перевоплощения.
Стакан, который держал в руках Бестужев, выскользнул, упал на пол и со звоном разбился.
Резидент откинулся на спинку кресла и широко раскрытыми глазами глядел на «венецейского чародея».
— Что это? Шутка?.. — слетело с его побелевших губ.
— Я не имею привычки шутить, ваше превосходительство! — резко ответил Джиолотти.
— В таком случае вы…
И резкое слово готово уже было слететь с уст «европейского» царедворца тогдашней темной, полуварварской России.
Бирон по-русски умоляюще прошептал Бестужеву:
— Ради Бога, Петр Михайлович, не оскорбляйте его! Вы сами не подозреваете, какая огромная сила находится в этом человеке…
Бестужев опомнился, овладел собою и обратился к итальянцу.
— Все, что вы говорите, право, забавляет меня, — усмехнулся он.
— Случалось ли вам когда-нибудь, ваше превосходительство, — зазвеневшим и вдохновенным голосом начал Джиолотти, — при взгляде на какую-нибудь неизвестную вам местность или на неведомое дотоле лицо содрогнуться всем вашим существом от чувства какой-то таинственности, непонятной тоски? В эту секунду вам с поразительной ясностью представляется, что где-то, когда-то вы уже видели и эту местность, и это лицо. Где и когда — вы не можете вспомнить, но убеждены в этом. Бывали с вами подобные явления?
— Да, — ответил Бестужев.
— А задумывались ли вы когда-нибудь над вопросом, что же это такое?
— Нет.
— Так вот, видите ли, ваше превосходительство, это и есть так называемая вторая память. Она открывает перед нами картины наших перевоплощений, наших прежних жизней. Инстинктивной второй памятью в слабой степени обладают почти все люди, но управлять этою второй памятью — удел исключительных натур, обладающих колоссальной силой.
Тревожное чувство охватило Бестужева. Тоска и страх перед этим диковинным человеком овладели им.
— Вы, как я слышал от господина Бирона, состоите великим магистром ордена «Фиолетового креста»? — спросил резидент.
— Да.
— Что это за орден? Какие цели он преследует? — стал допытываться Бестужев.
— Я вам уже говорил: изучение тайных, оккультных наук, благодаря которым мы можем сделаться совершенными, познать тайну «великого сущего» и лицом к лицу приблизиться к тому, что мы называем «Безначальным и Бесконечным».
— И вы, синьор Джиолотти, можете показать нам, простым смертным, картины прошлого?
— Безусловно. И не только прошлого, но и будущего! — пылко воскликнул великий магистр.
— Я понимаю, что по некоторым следам, которое прошлое накладывает на человека, его, это прошлое, еще возможно отчасти угадать, — задумчиво продолжал Бестужев. — Но будущее? Кто может прозреть его? Разве то, что должно совершиться, уже накладывает свою печать на нас?
Джиолотти встал и выпрямился во весь рост.
И перед ним Бестужев вдруг почувствовал себя крайне слабым, бессильным.
— Да, ваше превосходительство, — ответил итальянец. — Эта печать существует. И называется она «signum», знаком.
И еще долго шла беседа русского вельможи с таинственным чародеем Индии и Венеции.
Остаток ночи Бестужев, возвратившись к себе, провел в каком-то тревожном полузабытьи. Его душил кошмар, тяжелый, безобразный… Несколько раз он, обливаясь холодным потом, вскакивал на постели и дико кричал…
X Бал герцогини. Чудеса великого магистра
Старый Кетлеровский замок заполнялся массой прибывающих гостей. Вся знать, родовитая и служебная курляндская аристократия, спешила на бал к своей «незадачливой» герцогине.
Такого пышного, роскошного праздника еще никогда не устраивала Анна Иоанновна. Море огней, гирлянды цветов, звуки музыки.
— Однако наша светлость раскутилась! — насмешливо прошептал маршал на ухо курляндскому канцлеру. — С чего это она?
— Мм… да… — удивился тот. — Это какая-то новая игра.
— А посмотрите на Бирона, как он горд и величественен. Этот «конюх» весьма снисходительно кивнул нам, нам — главным чинам Курляндии! Экий нахал! Проучить бы его надо.
Кейзерлинг стал нервно и озлобленно поправлять ленту на своем мундире.
А Бирон, камергер двора ее светлости, смотрел действительно и важно и надменно. «Случайный выскочка», но умник большой руки, он ни на секунду не терял веры «в свою великую, счастливую звезду».[11]
Бестужев, обязанный на столь официальном приеме нести свою обер-гофмаршальскую службу, находился в покоях ее высочества-светлости.
— Петр Михайлович, поди-ка сюда! — приоткрыла дверь своего «бодоара» Анна Иоанновна, зовя своего старого, верного друга.
Она была еще в пудермантеле, но уже причесанная.{15} Около нее суетились младшие фрейлины. Одна держала малиновую бархатную «робу», другая — цветы, третья — веер и драгоценности.
«Экая бестактность! — с досадой подумал Бестужев. — Полураздетая, приглашает меня, мужчину, к себе, и при всех».
— Съезжаются? — спросила герцогиня.
— Да, ваше высочество, — сухо, официально ответил обер-гофмаршал. — Вам бы надо поторопиться с туалетом.
— А ну их! Подождут! — улыбнулась Анна Иоанновна. — Ты вот лучше посмотри, что мне прислала императрица!
Герцогиня говорила радостно-возбужденным голосом.
— Вам? Прислали? Что? — удивленно спросил Бестужев.
— А вот полюбуйся, Петр Михайлович! — И с этими словами Анна Иоанновна подала Бестужеву огромный футляр. — Бери, бери. Раскрой и посмотри!
Бестужев повиновался.
Сноп разноцветных радужных огней, которыми горели и переливались бриллианты роскошного колье, ударил в глаза царедворцу.
— Я только сейчас получила это с курьером от ее величества. Читай, что она пишет.
Бестужев про себя прочел содержание августейшего послания:
«Понеже умно Вами было поступлено и велениям моим Вы не противились по Морицову делу, — жалую Вам сию безделицу, блеск и играние камней коей да отвлекут ваши мысли на иной путь».
Бестужев прочел и усмехнулся про себя.
Анна Иоанновна была почти уже одета.
— Ну а этот-то господин-сюрприз прибыл? — бросила она Бестужеву.
Тот, догадавшись, что речь идет о Джиолотти, ответил:
— Я не видал. Это уже дело Эрнста Ивановича.
Все приглашенные уже съехались. В большом зале и прилегающих к нему гостиных стоял тихий гул голосов, точно жужжание пчелиного роя. Та скука, которая всегда наблюдалась на балах Анны Иоанновны, начинала царить и теперь. Многие удивлялись, что ее светлость не показывается так долго, и положительно не знали, что делать. Правда, некоторые упитанные обер-раты ухитрились уже пробраться в открытую буфетную и там вознести малое жертвоприношение богу Бахусу. Наскоро опоражнивая бокалы с вином, а то и просто с напитком Гамбринуса — «напитком богов и людей»,[12] — они уже с жаром начали было вести разговоры об излюбленном предмете — политике.
Митавские прелестницы, все эти упитанные, дородные обер-ратши, приготовлялись к своему любимому занятию — сплетничеству.
Но вот послышались звуки труб и литавр.
Это было до такой степени неожиданно, что все вздрогнули и невольно обратили изумленные взоры друг на друга.
— Это что же обозначает? — послышались тихие возгласы.
— Ого! С каких это пор у этой Анны завелся такой церемониал?
Митавцы могли удивляться: действительно, до сих пор приемы Анны Иоанновны отличались большой простотой.
Бестужев постучал тростью по паркету зала и торжественно возгласил:
— Ее высочество, ее светлость изволят следовать!
Гробовая тишина воцарилась в зале. Взоры всех присутствующих устремились на двери, из которых выходила царственная митавская «затворница».
Бестужев постучал тростью по паркету зала и торжественно возгласил:
— Ее высочество, ее светлость изволят следовать!
Гробовая тишина воцарилась в зале. Взоры всех присутствующих устремились на двери, из которых выходила царственная митавская «затворница».
Анна Иоанновна была и величественна, и почти красива в этот вечер. В своей роскошной «робе», искусно нарумяненная и насурмленная, сверкая бриллиантами, она выступала как-то особенно горделиво. И даже во взгляде ее маловыразительных глаз светилось что-то бесконечно властное, уверенное. И невольно перед этой величественной женщиной склонились головы митавской знати.
— Я рада, господа, видеть вас всех на моем скромном бале… — начала Анна по-немецки своим особенным голосом. — После неприятных дней странного и нежелательного волнения, которое охватило Митаву, нам надо немного развлечься… Я буду счастлива, если вы все будете чувствовать себя сегодня весело и непринужденно…
Тихий гул одобрения собравшихся гостей был ответом на приветствие ее светлости.
Стоявший во главе группы блестящих курляндских гостей канцлер Кейзерлинг выступил вперед и, низко — по-придворному — склонившись перед герцогиней, произнес:
— Имея честь приветствовать вас, ваша светлость, я позволяю себе от имени всех собравшихся принести вам нашу почтительнейшую благодарность за…
«Пошли немецкие нескончаемые периоды!» — усмехнулся в душе Бестужев.
А Кейзерлинг между тем продолжал:
— …за ту высокую честь, которую вы оказываете нам вашим милостивым приглашением и почетом.
Голова несчастной Измайловской царевны откинулась еще горделивее. В этих простых, лживо-пустых словах курляндского магната Анна Иоанновна почувствовала признак раболепия, и это сознание наполнило ее тщеславную душу трепетом восторга.
«Ага! Преклоняетесь? То-то вот… А то нос все задирали, меня в грош не ставили!» — молнией пронеслось в ее голове.
По данному сигналу грянула музыка.
Анна Иоанновна величественно «изволила следовать вперед» посреди растянувшихся и кланявшихся гостей и подошла к герцогскому трону.
В ту секунду, когда звуки труб и литавр на секунду стихли, к ее высочеству и светлости подошел Бирон и громко произнес:
— Ваша светлость! Благородный синьор Джиолотти, великий магистр Ордена «Фиолетового креста», прибыл и ожидает высокой чести улицезреть вас, ваша светлость…
Все в удивлении переглянулись. Кто это такой Джиолотти? Откуда он появился? Митава еще не знавала такого гостя. Какой «магистр», да еще «великий»? Какой орден «Фиолетового креста»?
Жгучее любопытство засветилось в глазах нарядной, блестящей толпы.
— Попросите его, господин камергер! Мы будем рады видеть столь почтенного иностранца, — ответила Анна Иоанновна и обратилась к гостям: — Мне говорили, что синьор Джиолотти — великий алхимик, чародей и ученый. Быть может, он развлечет всех нас, показав нам свои чудеса.
А великий чародей уже появился в зале и легкой, крадущейся походкой большого тигра направлялся к герцогине. Одет он был чрезвычайно оригинально. Черные туфли с огромными бриллиантами на пряжках; белые шелковые чулки; короткие штаны черного бархата, «пуфом»; такого же бархата узкий камзол с большим белым отложным воротником из венецианских кружев; поверх камзола был накинут шелковый плащ-мантия великолепного фиолетового цвета. На голове синьора Джиолотти была надета остроконечная шапка-колпак тоже фиолетового цвета и такой формы, какую носили астрологи и чародеи глубокой древности. Но что особенно бросалось в глаза — это роскошная золотая цепь, испещренная какими-то таинственными иероглифами; на ней висел крест необыкновенной формы. Этот крест горел необычайным блеском и был, по-видимому, бриллиантовый, но — странное дело — эти бриллианты переливались не радужными огоньками, а светились одним ровным фиолетовым блеском. И чуден, и загадочен был этот свет…
Большие черные глаза великого магистра горели тоже необычайным блеском.
И при появлении этого диковинного человека как-то сразу, невольно притихла, замерла разодетая толпа, наполнявшая залы Кетлеровского замка.
Джиолотти подошел к Анне Иоанновне и, опустившись на одно колено, произнес своим музыкальным, странно вибрирующим голосом:
— Приветствую прекрасную царевну и герцогиню далекой сказочной страны.
При виде Джиолотти Анна Иоанновна совсем растерялась.
Все это время она готовилась к встрече с иноземным чародеем. Мысленно она рисовала себе его образ, но как все это оказалось непохожим на действительность! Ей, воспитанной на сказках «измайловских мамушек», чародей, колдун всегда представлялся в виде старого, дряхлого старика с большой косматой и седой бородой… А тут вдруг перед ней был высокий, сильный, красивый мужчина с пронзительными глазами, которые так и жгли душу.
Анна Иоанновна чувствовала, что ей надо прийти в себя, ответить что-либо подходящее на приветствие заморского гостя, — но не могла. Как завороженная, она не могла отвести взгляда от горящего взора кудесника.
Все замерли. Все ожидали слов ее светлости.
Бестужев, стоявший около Анны Иоанновны, с тревогой глядел на свою повелительницу.
— Ваше высочество, да говорите же!.. — еле слышным шепотом бросил он ей.
Анна Иоанновна словно очнулась после минутного тяжкого наваждения.
— Я… — начала она вздрагивающим голосом. — Я рада видеть вас, господин Джиолотти, при моем дворе.
И она протянула руку, которую Джиолотти почтительно поцеловал.
— J'ai eu deja I'honneur voir Votre Altesse a Moscou pendant le Couronnement de sa Majeste I'imperatice,[13] — произнес Джиолотти.
— Ax, вот как?.. Да, да, я слышала об этом, — воскликнула Анна.
Все присутствующие, обуреваемые любопытством, столпились вокруг герцогини, Джиолотти и Бестужева.
Бирон стоял с надменной улыбкой в стороне.
О музыке, танцах было забыто. Этот таинственный человек приковал к себе всеобщее внимание.
— А вы… вы для чего приехали к нам, в Россию? — начала беседу Анна Иоанновна.
— Меня всегда манила ваша великая страна, ваше высочество, и я, знакомый со всеми странами мира, захотел посмотреть на Россию, — ответил Джиолотти.
Его голос звучал бесстрастно-спокойно, а взор его удивительных глаз впивался в окружавшие его лица.
— Я полагаю, что после вашей прекрасной страны у нас вам кажется очень непригоже: холод, унылые места, снег, — продолжала Анна Иоанновна.
— После знойной Индии и жаркой Италии, ваша светлость, приятно видеть и снег. К тому же ведь в нашей власти в любую минуту заменить снег роскошными цветами.
Последние слова Джиолотти удивили всех. Особенно была поражена ими Анна Иоанновна.
— Как же это можно снег заменить цветами? — живо спросила она.
— Очень просто. Вы интересуетесь этим, ваше высочество? Если вам угодно, я могу показать вам это воочию.
Толпа придворных гостей придвинулась еще ближе к герцогине и к великому чародею. Любопытство было так сильно, что заставило многих придворных забыть об этикете.
— Как? И мы все увидим это волшебное превращение? — воскликнула герцогиня.
— Да! — ответил великий магистр. — Потрудитесь приказать принести сюда какой-нибудь таз, наполненный снегом, ну, например, такой, в котором замораживают шампанское.
Бестужев сделал знак глазами Бирону. Тот, в свою очередь, тихо отдал какое-то приказание придворному лакею.
Бестужев тихо проговорил Анне Иоанновне:
— Садитесь, ваше высочество, на трон. Неудобно вести всю эту сцену стоя. — Он помог герцогине подняться на ступени герцогского трона и, когда она села, обратился с любезной придворной улыбкой к митавским дамам по-немецки: — Я предложил бы уважаемым госпожам сесть. Так будет удобнее видеть им и всем остальным то, чем желает удивить всех достопочтенный синьор Джиолотти.
Дамы расселись, образовав одну общую живописную группу, мужчины, все упитанные обер-раты, во главе с канцлером и маршалом, остались стоять. Вся середина зала, таким образом, оказалась свободной.
Анна Иоанновна, взволнованная, с горящими глазами, сидела на троне и с каким-то жутким, затаенным страхом поглядывала на заморского кудесника.
А тот стоял бесстрастный, гордый, спокойный, как диковинное изваяние.
Бестужев, иронически относившийся ко всему «сему действу», насмешливо улыбался.
— Pereat lux![14] — вдруг прозвучал властный голос великого магистра.
Он простер правую руку вперед — и зал, и все гостиные погрузились в глубокий мрак.
У всех невольно вырвался подавленный крик изумления, к которому примешивался страх.
Но эта тьма продолжалась всего несколько секунд.
Вдруг, неизвестно откуда, появился таинственно-трепетный, голубовато-фиолетовый снег. Сначала он был очень слабым, но, мало-помалу, усиливаясь, залил собою тронный герцогский зал, накладывая на лица всех присутствующих странные блики.