– Кто «мы»?
– Милиционеры, кто же еще? – удивился Журба.
– Легавые, значит. Мусора, – понимающе кивнул Минин, продолжая сверлить взглядом заерзавшего собеседника. – Так. И что дальше?
– А дальше гусь этот столичный сказал, что останется на пляже до самого вечера. Мол, дело сделано, теперь можно отдохнуть. – Журба перешел на сипящий шепот: – Там вокруг ни души. Он совсем один.
Минин встал, подошел к столу и повертел в руках телефонную трубку, борясь с сильнейшим искушением немедленно вызвать «Скорую помощь». Волшебный укол доктора Айболита – вот чего ему очень не хватало в эту минуту. Оказывается, предчувствия его не обманули. Что-то скверное затевалось, что-то непонятное, а потому очень опасное.
Пройдясь по китайскому ковру с изображением летящих по кругу журавлей, Минин остановился за спинкой кресла визитера. Чтобы не потерять собеседника из виду, Журбе пришлось неудобно вывернуть шею, а это – дополнительная нагрузка для тех, кто врет или что-то скрывает. Глядя в скошенные на него глаза, Минин спросил:
– Та улика, о которой говорил чекист, она при нем?
– Вот именно, клепать мой болт! – оживился Журба. – В сумке. Правда, там у него еще и оружие. Он так мне и сказал: арсенал.
– Арсенал, – задумчиво повторил Минин, возвращаясь на место. – И что же ты от меня хочешь, Славик? «Пушку» левую желаешь прикупить для дуэли? Найду. Есть у меня один «токарь» незасвеченный. Для своих нужд берег. Но тебя выручу.
– На кой ляд мне твой «токарь»! – занервничал Журба, позабыв сгоряча об осторожности, которую следует соблюдать в беседах с сильными мира сего.
Минин недобро прищурился:
– Зачем же ты тогда явился?
– Я? – Журба даже задохнулся от возмущения. – Ты же сам меня вызвал, Евгений! Я мог тебе эту информацию и по телефону передать. – Он чуть не спросил, сколько ему причитается за эту услугу, но вовремя прикусил язык. И очень правильно сделал.
– Это не информация. – Минин медленно покачал головой. – Это новая проблема. Твоя, между прочим, Славик. А ведь я тебя предупреждал: хватит меня грузить!
Капитан начал приподниматься, намереваясь выпрямиться с оскорбленным видом. Минин только и ждал этого момента.
– Сидеть! – проревел он.
Прозрачный низкий столик, резко двинутый им вперед, пришелся как раз по коленным чашечкам Журбы.
– О! – вымолвил тот, оседая обратно. – О! О! – Он моментально взмок, хотя в помещении исправно работал кондиционер, а губы его перестали отличаться цветом от остального побледневшего лица.
– Я же говорил: надо заботиться о своем здоровье, – наставительно сказал Минин. – Слыхал я, что ноги у тебя срослись неправильно, потому и косолапишь ты, как гусь недорезанный. Но есть одно верное средство, Славик… – Он неожиданно прикрикнул: – Я к тебе обращаюсь!
– Что? – Держась за ушибленные колени, Журба поднял на мучителя страдальческий взгляд. – Что тебе от меня надо?
– Мне? – Минин ткнул пальцем себя в грудь и покачал головой. – Лично мне от тебя ничего не надо. Вот ты, – указательный палец переметнулся на собеседника, – ты зависишь от меня целиком и полностью, вместе со всем дерьмом, которым ты набит по самую макушку… Два трупака висят на тебе, гражданин милиционер, не забывай об этом. Подвиги твои на пленку засняты. – Минин самодовольно улыбнулся. – Тебе лет десять придется на меня пахать без продыху, чтобы ее выкупить. А вот ноги, Славик, я могу вылечить тебе бесплатно. Велю переломать тебе кости и срастить их заново… Коленками назад, как у того зеленого кузнечика!
Когда Минин захохотал, потрясенный таким коварством Журба только и мог, что молча смотреть на него со смесью ненависти и страха во взгляде. За считанные минуты под его глазами обрисовались такие темные круги, словно он бодрствовал всю предыдущую ночь и не надеется уснуть сегодня тоже.
Внезапно оборвав смех, Минин жестко осведомился:
– Ты чем-то недоволен?
Журба опустил взгляд. Буркнул:
– Зачем ты со мной так? Я же старался как лучше. В чем моя вина?
– Ты должен был сшить дело так, чтобы комар носа не подточил, а что получилось на деле? – Минин не стал дожидаться ответа, потому что знал его сам. – Ты приходишь ко мне и заявляешь, что какой-то приезжий фраер прогулялся по бережку и сразу нашел улику, которую проморгал ты со своими псами! Ты думал, я тебе за это бабок отвалю?
Именно так Журба и думал. И крушение его светлых надежд оказалось настолько болезненным и драматичным, что хоть опять с высоты на землю сигай. Но уже этажа этак с четырнадцатого.
– Ладно, – смягчился Минин, насладившись убитым видом капитана милиции. – Проехали. Хвост больше на меня не задирай, и все будет чики-пики. Я ж человек все-таки, не прокурор какой-нибудь. Езжай в отделение, составляй свой отчет и ни о чем плохом не думай.
– Отчет? – Журба недоверчиво вскинул голову. – Какой отчет?
– Да мне без разницы, – отмахнулся Минин. – Отчет о раскрытых преступлениях. О проведенных оперативных мероприятиях. Хоть даже о профилактике правонарушений. Мне без разницы.
– А?..
– А проблемой твоей без тебя займутся. Мы ведь одна команда, так? Должны помогать друг другу. – Помолчав немного, Минин скучно осведомился: – Как, кстати, зовут твоего любопытного чекиста? Неудобно как-то человека жизни лишать, даже не поинтересовавшись его фамилией.
– Громов он. – Журба напрягся. Имя-отчество приезжего эфэсбэшника вылетело у него из головы, и он боялся, что даст хозяину новый повод орать и неожиданно двигать предметы мебели. Журбе хватило и одного полтергейста, клепать тот болт!
– Громов. – Минин пошевелил губами, как бы пробуя фамилию на вкус, и она ему определенно не понравилась. – Гром среди ясного неба. – Он поискал глазами пепельницу, не обнаружил ее в пределах досягаемости и сплюнул прямо на ковер, после чего устало махнул рукой: – Иди, Славик. Свободен. Понадобишься – вызову.
Оставшись один, Минин велел позвать к себе Паленого, а потом набрал номер 03, очень сожалея, что доктор Айболит со шприцом предстанет перед ним позже, чем верный ординарец. Только морфий мог приглушить страх, справляться с которым становилось все труднее.
Берясь за дельце, которое предложил провернуть ему столичный авторитет Зубан, Минин не предполагал, что это будет сопряжено с такими сложностями. Казалось бы: что может быть проще? Утопить одного хмыря, выдать его за другого и позаботиться о том, чтобы эта история не всплыла никаким боком.
Эта подстава с Суриным была проведена именно в Сочи по той простой причине, что тот действительно здесь засветился, прежде чем исчез. Когда Зубаном прочесывалась вся страна Эсэнговия, именно Минин отличился, сумев дать московскому пахану наводку. Одна из его бригад, контролировавшая авторынок, запомнила подходящего по описанию замухрышку, который шнырял между рядами в поисках серной или соляной кислоты. Необычность заказа и толстый бумажник привлекли внимание пацанов. Они даже признались Минину, что намеревались взять богатенького Буратино на банальный «гоп-стоп», но тот успел скрыться, что было несложно при его неказистом росте.
Зубан полученной информации обрадовался, как самому ценному в своей жизни подарку. Обронил, что Сурин, слинявший из Москвы в Сочи, интересует многих серьезных людей, но в первую очередь лично его, Зубана. Чтобы сбить со следа конкурентов, он предложил Минину поучаствовать в деле, устроив инсценировку с утоплением похожего на Сурина хмыря.
Вот и все. В иные подробности Минина никто не посвящал, да он и не рвался узнать больше, чем ему было сказано. Меньше знаешь, легче подыхаешь. Но теперь эта любимая присказка Зубана обрела угрожающий смысл. И те бабки, которые он отвалил Минину, перестали казаться такими уж легкими и большими. Вот безотчетная тревога – да, теперь ее хватало с лихвой. И была она так велика, что Минин твердо решил научиться ширяться самостоятельно.
Глава 12 Какой погоды ждать у моря?
– Кто-нибудь покупает у вас картины? – спросил Громов художника.
– Случается, – ответил тот.
Он умудрился перепачкать торчащие над ушами волосы синей краской и выглядел немного забавно. Точно седой панк, упорно не желающий смириться со своим возрастом. А яркое солнце безжалостно высвечивало все его морщины.
– И много платят? – не отставал Громов.
Художник покосился на него, потом, прищурив один глаз, сделал пару мазков на холсте и лишь тогда неохотно открыл рот:
– По-всякому бывает.
Громов подошел поближе и стал за его спиной, чтобы оценить картину. Море, изображенное на ней, почему-то бушевало. Зеленые гребни, сквозь которые просвечивало невидимое солнце, белые прожилки пены. Больше всего Громову понравились волны, набегающие на берег. Они были выпуклыми и казались пенящимися по краям.
– Здорово, – признал он. – Но почему шторм?
– Состояние души, – пояснил художник. – Буря, ненастье. Однако солнце все же проглядывает, понимаете? Всегда есть просвет в тучах. Нужно только уметь его замечать. Это главное.
– Состояние души, – пояснил художник. – Буря, ненастье. Однако солнце все же проглядывает, понимаете? Всегда есть просвет в тучах. Нужно только уметь его замечать. Это главное.
– Для художника?
– Для каждого человека. Особенно в наше смутное время.
– Согласен, – кивнул Громов. – Я покупаю у вас эту картину. Буду смотреть на нее и учиться видеть солнце, которого нет.
– Но работа не закончена. И краски еще не высохли, – заволновался художник.
– Я заберу картину, когда она будет готова. А деньги уплачу сейчас.
Художник недоверчиво посмотрел на него:
– Вы шутите?
– Реже, чем мне хотелось бы, – признался Громов. – Но в данном случае я совершенно серьезен. Две тысячи рублей вас устроит?
– Ну, если откровенно, то такие пейзажи я продаю обычно за полторы, – сказал художник, потупясь. Было ясно, что он отдаст картину и за пятьсот рублей, если хорошенько с ним поторговаться. Коммерция – не его стихия. Его стихия – море, освещаемое невидимым солнцем даже в самую страшную бурю.
Громов улыбнулся:
– Я тоже буду с вами откровенен. Дело в том, что я переплачиваю вам за одну небольшую услугу.
– За какую именно? – Художник сделался похожим на чайку, заподозрившую приближение опасности и готовую упорхнуть в любой момент. Его черные глаза недоверчиво поблескивали.
– Вы сложите свой мольберт и уйдете отсюда, – негромко произнес Громов. Он видел, как изменяется лицо старика по мере того, как до него доходит услышанное, и тоже невольно хмурился.
– А, – протянул художник с саркастическим выражением лица. – Вот, значит, в чем дело. Вы один из этих.
– Из каких таких «этих»? – Громов посмотрел ему прямо в глаза.
– Которых развелось нынче без меры. Которым никакие законы не писаны. Ходят, распоряжаются, один другого круче. – Не трудясь завинчивать тюбики с красками, художник собирал их горстями и как попало швырял в коробку, которая, конечно же, не пожелала после этого закрываться. – Навидался я таких, – бормотал он, заматывая кисти в смоченную растворителем тряпицу. – Думал, хоть здесь свою крутизну некому будет демонстрировать, так нет же! То какие-то ублюдки круглоголовые с рыбьими глазами, теперь вы… Почему вам всем места мало? Почему вам нормальные люди мешают?
– Послушайте. – Громов взял художника за плечо и сильнее сжал пальцы, когда тот попытался сбросить его руку. – Я ведь не приказываю вам уходить. Это просьба. Обычная человеческая просьба.
– А потом на берегу новые трупы появятся, да? – запальчиво выкрикнул художник. Он тут же осекся, сожалея о сказанном, и опустил голову.
Первым побуждением Громова было развернуть его лицом к себе и задать пару вопросов, на которые пришлось бы волей-неволей ответить. Но что нового мог рассказать этот старик, уже заметно прогибающийся под тяжестью своего мольберта? Зачем тормошить его понапрасну?
– Ну-ка, посмотрите мне в глаза, – мягко попросил Громов. – Разве они рыбьи?
Художник колебался, пока рука на его плече не усилила нажим. Потом неохотно обернулся, поднял взгляд и буркнул:
– Нет, они у вас другие. Глаза охотника. Вы смотрите на окружающий мир так, как будто постоянно целитесь.
Громов сделал вид, что ему весело.
– Солнце, – пояснил он. – Яркое солнце, вот и все. Так что насчет новых трупов можете не беспокоиться. Они после вашего ухода не появятся. Обещаю.
– Их было двое, – неожиданно заявил художник.
– Трупов?
– Парней, которые прогнали меня отсюда недавно. Они скрылись среди камней, потом выволокли на берег утопленника и ушли как ни в чем не бывало. Один нес краба. Мне показалось, что он смеялся. Беззаботно, как ребенок, который нашел красивую игрушку.
– Они несли краба, – машинально повторил Громов. – Да, я знаю. А почему вы решили, что мне это интересно?
Художник замялся. Наконец, ковыряя носком сандалии собственную тень, распластавшуюся на прибрежной гальке, он ответил вопросом на вопрос:
– Вы ведь не загорать сюда явились, верно?
– Ну… Не только загорать, скажем так.
– Вот вам и ответ, молодой человек. – Старик печально улыбнулся. – Знаете, во время Великой Отечественной я был совсем еще безусым юнцом, но мне всякого пришлось повидать. Я до сих пор помню, как выглядят убитые. Помню, какие глаза становятся у тех, кто научился убивать. Так что вы меня не обманете, молодой человек. Ни улыбкой своей, ни вежливостью. Только…
– Что только? – быстро спросил Громов.
– Только нельзя смотреть на жизнь, как на поле боя, – сказал художник. Он опять повернулся к Громову своей сутулой спиной, готовясь оставить его одного. – Это просто поле. Поле, на котором растет трава.
– Трава? Какая трава?
– Обыкновенная. Зеленая. Та, которая когда-нибудь вырастет поверх всех нас. Поразмышляйте об этом на досуге. – Бросив эти слова через плечо, старый художник поплелся прочь, не прощаясь и не оглядываясь.
Под его подошвами с сухим стуком перекатывались камешки, и им предстояло пролежать здесь миллионы лет, прежде чем они превратятся в землю, на которой однажды зазеленеет трава.
Даже самые мелкие камешки не желали исчезать бесследно. Почему же люди так легко мирились с этой безрадостной перспективой?
* * *Солнце зависло высоко над головой, как бы размышляя, а стоит ли ему клониться к закату? В его свете все выглядело неправдоподобно выпуклым, резким и отчетливым. Как яркий сон за мгновение до того, как он начинает рассыпаться на обрывки смутных воспоминаний. Белизна облаков, синева моря, зелень далеких гор. Казалось, весь мир состоит только из этих красок. А еще из тишины. Слабый плеск волн и крики чаек были ее продолжением.
Сидя на горячей гальке у самой кромки воды, Громов лениво перебирал пальцами камешки, машинально выискивая плоские, подходящие для того, чтобы метать их над морем, заставляя упруго скакать по поверхности. Но камешки оставались на берегу. Время детских забав давно прошло. Ожидание схватки – это уже из области взрослых, мужских игр. И Громов терпеливо ждал, развернувшись лицом к возможной опасности. На расстеленной перед ним рубашке высилась горка серой гальки. Время собирать камни, а время их разбрасывать еще не наступило.
После ухода художника он прошелся по пустынному берегу. Старик прав: для Громова это очередное поле боя. Но ничего не изменить, а значит, и сожалеть не о чем. У каждого свое поле, которое нужно перейти, своя жизнь, которую никому не перепоручишь и на потом не отложишь. Служебный долг? Громову не нравилось выражение «долг». Лично он никогда не брал взаймы и никому ничего не был должен. Просто жил, как умел, и надеялся, что получается это у него не самым худшим образом.
Когда капитан милиции Журба, расплачиваясь за бензин, вытащил из кармана стопочку сторублевок, дважды перетянутых зеленой резинкой, Громов понял, что девушка Лиля не добралась до Севастополя. Как и ее подруга Милена не доплыла до берега. Его первым побуждением было тут же развернуть спутника к себе лицом и посмотреть ему в глаза. И он бы непременно сделал это, предварительно прокрутив ненавистную голову вокруг своей оси – так, чтобы услышать хруст шейных позвонков. Но Журба нужен был ему живым, и Громов ничем не выдал своих чувств. Чему-чему, а этому он за свои сорок с лишним лет научился основательно.
Он не сомневался, что мент-убийца уже доложил своему хозяину о том, как прошла совместная поездка за город. Не зря он так заторопился обратно, когда услышал, что Громов считает свою задачу выполненной. Предупрежденный своим стукачом о якобы найденной загадочной улике, Икс Игрекович непременно обеспокоится и предпримет ответный ход. Место безлюдное, Громову помощи ждать неоткуда, а завтра он улетит в Москву со своей находкой, и тогда гадай, чем это может закончиться. Нет, медлить Икс Игрекович ни в коем случае не станет. Его гонцы очень скоро появятся здесь, чтобы захватить Громова или в крайнем случае похоронить его тайну вместе с ним.
Этого он и добивался, затевая старую как мир охоту на живца. Подсадной уткой, напичканной ложной информацией, был Журба. Туповатый, хриплоголосый, кривоногий, он как нельзя лучше годился для этой роли. «Но крякать тебе недолго осталось, селезень ты милицейский», – мысленно пообещал ему Громов. И трава вырастет поверх тебя не позже, чем зазеленеют могильные холмики твоих жертв. А эпитафией тебе пусть станет твоя любимая присказка. Клепать твой болт, капитан Журба. До скончания века клепать. В адской кузнице.
Громов и сам не мог сказать, почему его так тронула смерть малознакомой девушки. Когда он вспоминал, как наивно она пыталась его очаровать, ему хотелось улыбаться. А когда в памяти возникала щепотка пепла, в которую превратилась прощальная записочка Лили, ему становилось невыносимо горько. Странно, но это было одно и то же чувство. Чувство утраты. Как будто не успел как следует попрощаться с понравившимся тебе случайным попутчиком. Он сошел на своей остановке, ты едешь дальше, а на душе тяжесть и беспричинная тоска.