— Ух, мне бы такую щуку! — восклицал Опанас, с жаром хлопая Кирилку по спине. — Уж я бы ее попросил…
— И я бы попросил! — подпискивал Кирилка, сияя восхищенным взглядом. — И я бы попросил!
— А я бы ее попросил… я бы ее попросил!..
Но у Опанаса было слишком много желаний, чтобы он мог их выразить обычными человеческими словами. И он только кричал на всю улицу так, что прохожие с удивлением оборачивались, невольно провожая глазами краснощекого крикуна.
— Уж я бы ее попросил! Уж я бы попросил…
— И я! И я! — тоже громко пищал Кирилка.
Только в начале двенадцатого часа Кирилка добрался до своего дома. «Ох, и день был сегодня!» подумал он и вдруг вспомнил про чай, который таскал в кармане с самого утра, и про сдачу с тридцати рублей, которую он, если только не потерял, забыл у продавщицы…
Бедный маленький Кирилка! Как он бежал обратно к магазину по пустым улицам поселка! Как лаяли на него собаки, выскакивая из каждой подворотни! Как больно он упал, зацепившись своим огромным валенком за выбоину на дороге…
И как ужасно было возвращаться домой, когда оказалось, что «Гастроном» закрыт и вместо ярких электрических лампочек одна единственная освещает непривычно безлюдный магазин!
Бедный маленький Кирилка! Как тоскливо замирало его сердце и как подкашивались ноги, когда, крадучись, пробирался он на свое место!
Но все уже спали. Никто не слыхал, как он улегся на свой сундучок возле дверей и натянул на голову ветхое одеяльце.
Что будет завтра? Что скажет он тетке, когда та посмотрит на него глазами, которые колются, как иголки, и спросит, медленно выцеживая каждое слово: «А сдача с тридцати рублей? Где она, негодяй?»
Ох!
Она оторвет ему голову и забросит в Днепр, как множество раз обещалась ему…
Но ведь деньги не пропали? Он просто забыл их у той сердитой тети. Ведь она вернет их?
Эта мысль немного успокоила Кирилку.
Да, да, так он и сделает. Завтра «Гастроном» открывается в семь. Он встанет в пять. Подождет у дверей, пока откроют. Получит свою сдачу. Принесет тетке. И еще успеет точно к девяти в школу.
Но Кирилка спал тревожно. Просыпался, вскакивал и смотрел на окошко, чтобы не пропустить серого утреннего рассвета…
Глава двадцатая. Кляксы снова капают на тетрадь
Когда Кирилка выскочил из дому, краешек неба уже засиял, а снег на крышах медленно розовел.
Ровно в семь «Гастроном» открылся, и Кирилка бросился к прилавку штучных товаров.
— Тетя, — сказал он, полный надежды и страха, — отдайте мою сдачу…
— Сдачу? — удивленно переспросила продавщица. — Какую сдачу?
— Вчерашнюю, — дрожащим голосом сказал Кирилка. — Мы с Опанасом покупали чай… вот этот…
Но продавщица не имела ровно никакого представления о сдаче. И, кроме того, ей было слишком скучно заниматься такими пустяковыми разговорами.
— Ничего не знаю, — зевнув, сказала она, — не мешай мне работать…
Можно ли было еще о чем-нибудь говорить после такого ответа?
Кирилка был слишком робок, чтобы вступать в споры, доказывать, объяснять. Он просто отошел от прилавка. Все было кончено… Его сдачу ему не хотели отдавать. Или он потерял деньги?
Ему даже и в голову не пришло (а ведь это прямо бросалось в глаза!), что продавщица за одну ночь выросла по крайней мере на целую голову, похудела не меньше чем в два раза. Она сделалась худой и высокой, настоящая жердь. А вчера она была похожа на пузатый бочонок.
Нет, всего этого Кирилка даже не заметил. Ему было не до того. Он понимал одно: сдача — двадцать восемь рублей двадцать пять копеек — потеряна для него бесследно. И было ясно одно: вернуться к тетке с одним кубиком, пусть даже самого первосортного чая, нельзя ни под каким видом. И что делать дальше, он не знал.
Глубоко вздыхая, он побрел в школу. Больше итти было некуда.
Он пришел слишком рано. Двери были открыты, но ребят еще не было. И казалось, здание еще не проснулось, так непривычно тихо было в нем.
И зеркало в раздевалке… И ряды вешалок за высоким деревянным барьером… И маленький книжный киоск, где постоянно продавались учебники и тетради… Все предметы так странно изменились и как будто присмирели. И, может быть, оттого, что кругом было слишком тихо, Кирилка на цыпочках подошел к вешалке и зацепил пальтишко за самый ближний крючок.
В это утро он видел школу как будто первый и последний раз. Он медленно шел по коридору нижнего этажа и читал надписи на классных дверях.
Вот первый клас. А». Тот самый, где учатся они все — Кирилка, Петрик и Опанас. Дверь чуточку приоткрыта.
Кирилка просунул голову внутрь. Ничего нового он не увидел. Все было очень знакомо. Но потому, может быть, что было еще слишком рано, лучи утреннего солнца косо падали на парты, на учительский столик, на желтый пол и лакированная поверхность предметов отражала ослепительное сверкание лучей, весь класс сиял каким-то необычайным блеском и чистотой.
И Кирилка с легкой, ему самому непонятной печалью смотрел на этот класс, где ему всегда было так хорошо.
Потом он поднялся на следующий этаж. И снова прошел весь коридор, с одного конца здания до другого, читая все надписи на классных дверях. Чем выше он поднимался, тем старше становились классы на этажах. А на четвертом, последнем, были только восьмые, девятые и десятые, и там учились, безусловно, самые знающие ребята в поселке. Еще там была пионерская комната. И комната для приготовления уроков. И еще какие-то особенные кабинеты, куда Кирилка не посмел заглянуть.
Как будто впервые он видел эти просторные коридоры, похожие на длинные светлые залы, эти знакомые классы, эти огромные прозрачные окна. И даже пальма с широкими листьями в зеленой кадушке показалась ему великолепной, хотя прежде он не обращал на нее ровно никакого внимания.
Осторожно провел он пальцем по тому листу, который ниже других склонился к полу, и увидел, какая ярко-зеленая полоса осталась на пыльной поверхности. Тогда он хорошенько протер ладошкой весь пальмовый лист. И пальма задрожала, затрепетала всеми своими листьями до самой верхушки. И Кирилке показалось, будто она говорила «спасибо» за такое внимание и заботу.
— Посмотри в окошко! — прошептал он и немножко повернул к солнцу чистый пальмовый лист.
Он медленно ходил по школе, переходя с одного этажа на другой.
Сквозь огромные окна можно было посмотреть налево, на завод с его новыми стеклянными корпусами и высокой кирпичной трубой, и направо, где заводской парк спускался прямо с обрыва к Днепру. А напротив был виден заводской поселок. Прямые улицы, одинаковые садики, одинаковые дома. Только того дома, где жили Кирилкины тетка и дядя, нельзя было разглядеть. И Кирилка был этому рад.
Потом он сосчитал все окна на одном этаже и помножил на четыре. Это была самая трудная задача, которую Кирилка когда-либо решал. Но он решил ее. И когда громко, вслух произнес полученное число, то изумился, как много окон в их школе. И он подумал — это нарочно позаботились сделать столько окон, чтобы светло и солнечно было в каждом классе, и во всех коридорах, на всех этажах…
И потому, может быть, что так много солнца и света было в их школе, Кирилка подумал и о том, как грустно будет ему расставаться со школой, с учительницей Клавдией Сергеевной и со всеми ребятами, особенно с Петриком и Опанасом.
Когда Кирилка спустился снова в первый этаж, школа уже гудела сверху донизу, захлопали входные двери, пионервожатая Зина забегала по всем четырем этажам и оглушительный звонок возвестил начало школьного дня.
Кирилка, как всегда, сел за парту и, по примеру Петрика, еще прежде чем в класс вошла Клавдия Сергеевна, вынул из портфеля тетрадь, книги, пенал. Казалось, все шло, как обычно: Кирилка мокал в чернильницу перо, стряхивал чернила, решал примеры, выводил буквы… Но думал он совсем не о том, что делал. И когда Петрик, по привычке, заглянул в Кирилкину тетрадь, у него зарябило в глазах от лиловых клякс, капавших с пера на страницу тетради.
— Кирилка, — прошептал он с ужасом, — что ты сделал? У тебя их тысяча…
Но Кирилка даже головы не повернул.
О чем он только думает?
Или, может быть, он не хочет с Петриком даже разговаривать? И решил с ним больше не дружить?
У Петрика больно заскребло на сердце. Ну что ж, пусть. Пусть. Очень надо навязываться! Пусть Кирилка дружит с одним Опанасом. И пусть садятся на одну парту. Он может больше не смотреть ему в тетрадь.
Но кляксы! Разве можно допустить, чтобы кляксы пачкали тетрадь?
— Кирилка, — шепчет Петрик, — возьми мою, если ты потерял. — И он отрывает розовую промокашку вместе с ленточкой.
Но Кирилка говорит: «Не надо», и отодвигает промокашку обратно к Петрику.
Разве это не обидно? Разве не обидно, когда другу предлагаешь помощь, а он отвергает ее?
Разве это не обидно? Разве не обидно, когда другу предлагаешь помощь, а он отвергает ее?
Оскорбленный Петрик снова положил промокашку в тетрадь.
Ладно. Пусть.
В переменки Петрик ходил совершенно один. Опанас же и Кирилка были вместе. Они смотрели на Петрика и о чем-то шептались.
Петрик исподтишка наблюдал за ними. Ему было грустно и одиноко и совсем не хотелось бегать.
На третьей переменке он вспомнил вдруг про Леву. Вот до чего он забывчивый! Ведь он еще вчера решил спросить у Левы, бывают ли ошибки на географических картах. А если бывают, не одно ли это и то же — Гваделупа и Гонделупа? Вчера он нашел наконец на карте какую-то Гваделупу. Может, это и есть то самое?
Он сбегает за Левой Михайловым на второй этаж, и они пойдут рядышком, беседуя, как двое настоящих друзей. А может, Лева захочет поговорить с ним о марочках? Или поменяться?
Петрик был очень доволен, увидев, что Кирилка с Опанасом тоже побежали следом за ним на второй этаж. Что ж, пусть знают, что он может обойтись без них и навязываться им не подумает!
Они столкнулись лицом к лицу — Лева и Петрик. Прямо на лестнице. Лева спускался вниз, Петрик бежал наверх.
— Лева! — воскликнул Петрик, нежно порозовев. — Лева, подожди!
Лева остановился.
— Ну? — проговорил он и, по своей всегдашней привычке, вскинул голову. — Чего тебе?
— Лева, — продолжал Петрик, доверчиво трогая Леву за рукав, — давай о чем-нибудь поговорим…
Лева стоял на одну ступеньку выше, и потому Петрик казался особенно крохотным.
— С тобой? — переспросил Лева, слегка прищурившись.
Петрик сразу почувствовал себя самым ничтожным существом в мире. Ему больше не хотелось говорить с Левой, и вообще было лучше им не встречаться.
Но рядом, на лестнице, стояли Кирилка и Опанас. Они не спускали с них глаз, с Петрика и с Левы. Они слушали каждое их слово. И потому Петрик, стараясь не робеть, сказал:
— Я хочу поговорить с тобой, — и совсем тихо прибавил: — насчет страны Гонделупы…
Лучше бы ему совсем не упоминать про эту несчастную страну. Лева вдруг взбесился, покраснел, оттолкнул Петрика и крикнул вне себя от злости:
— Петрик Николаев, что ты ко мне пристаешь? Ты мне надоел, как тысяча чертей! Не лезь… Предупреждаю тебя… а то… честное пионерское, я тебя так вздую… Ты дурак, понимаешь?
Оглушенный и испуганный, Петрик смотрел на Леву и ничего не понимал. За что? За что он на него кричит? И как он смеет? Никто никогда так не обращался с ним. Ни один человек. Закусив губы, чтобы не расплакаться, Петрик все же не мог удержаться, чтобы не взглянуть на Кирилку и Опанаса, своих бывших товарищей. Неужели они будут смеяться над ним?
На лицах мальчиков, застыло удивление и несомненный испуг. Но Петрику показалось, будто оба насмешливо и торжествующе улыбаются.
Этого вынести он не мог. Слезы брызнули у Петрика из глаз, и он кинулся вверх по лестнице на второй этаж.
Хотя зачем ему нужен был теперь второй этаж?
Глава двадцать первая. Драка на лестнице
Мальчики переглянулись.
— Вот дрянь! — сказал Опанас.
— Дрянь! — хотя и тоненьким голоском, но твердо повторил Кирилка.
— Это вы кого, шпингалетики? — добродушно проговорил Лева, поровнявшись с мальчиками. — Стыдно ругаться. Нехорошо… Ай-ай-ай!..
— Это мы про тебя, — сердито сказал Опанас.
— Это ты дрянь! — тоненько повторил Кирилка.
— Да, — запальчиво крикнул Опанас, — это ты дрянь… и ты вор!
— Вор! — повторил Кирилка и вдруг потряс своим маленьким веснущатым кулачком.
Сперва Лева как-то растерянно и глупо улыбнулся. Но тут же глаза у него стали круглые и бешеные. Он побледнел и проговорил шопотом, наступая на Опанаса:
— Повтори… повтори, что… ты… сказал?..
Сердце Опанаса прыгнуло куда-то в пятки. Он отступил на нижнюю ступеньку. Может, лучше не связываться?
Но Опанас никогда не был трусом, и только на мгновенье страх овладел его сердцем. Если Леве так хочется, он может повторить все с начала до конца, потому что все это самая настоящая правда.
— Ты вор и дрянь! — сказал он тихо, но отчетливо. — Еще раз повторить?
Нет, больше не нужно. Ошибиться невозможно. Ясно и громко сказано самое постыдное из человеческих слов. Вор…
Лева стоит растерянный и оглушенный.
Вор…
Он, Лева Михайлов, отличник, ученик третьего класса «Б», вор?
Он, пионер Лева Михайлов, вор?
Кто смеет бросать ему такое отвратительное обвинение? И такое несправедливое обвинение! И даже если оно брошено какими-то сопляками-первоклашками, все равно он не намерен терпеть.
Лева крепко сжимает кулак, даже ногти впиваются в ладонь, и с силой ударяет Опанаса в ухо.
Опанас покачнулся. Охнул.
Лева сжимает в кулак другую руку.
— Получай еще…
Но рука помимо воли останавливается на полдороге и опускается вниз. Это Кирилка. Он подпрыгивает и всей тяжестью своего тела виснет на замахнувшейся руке.
Лева стряхивает Кирилку ударом свободной руки. Но маленький Кирилка вновь подпрыгивает и снова повисает на Леве.
Маленький Кирилка вновь подпрыгивает и снова повисает на Леве.Ага, сразу с двоими! Он готов. И он им покажет, этим первоклашкам! Не посмотрит, что их нельзя трогать.
Все трое, сцепившись в плотный клубок, тяжело дыша, награждая друг друга безжалостными тумаками, со ступеньки на ступеньку то поднимаются вверх, то опускаются вниз и вдруг с размаху налетают на пионервожатую Зину, которая сбегает по лестнице.
— Ребята, — кричит Зина, — вы с ума сошли! Сейчас же прекратите…
Но они ничего не слышат и ничего не понимают. Драка распалила всех троих. Они не могут остановиться. Опанас короткими ударами молотит Леву по спине. Кирилка молча с побледневшими щеками и крепко стиснутыми губами беспрестанно подпрыгивает и хватает Леву за руки. Лева бросается из стороны в сторону, машет руками наподобие ветряной мельницы, стараясь изловчиться и достать руками Опанаса. Кирилку он пока не трогает. Сначала нужно разделаться с одним, с Опанасом.
— Что они делают? — кричит Зина и сама старается растащить сцепившихся мальчиков.
Но одной ей никак не справиться.
— На помощь! Сюда! Помогите разнять! — кричит она, и троих драчунов, красных, вспотевших, растаскивают наконец в разные стороны.
— Как вы смели? — кричит Зина, сверкая глазами. — Какое безобразие… А тебе как не стыдно! Колотишь младших ребят… второклассников… Позор!
— Мы из первого . А», — говорит Опанас и вдруг заливается громким плачем.
— Они распустились вконец, эти дрянные первоклашки! — кричит Лева. — Думают, они маленькие, так им все можно! Они… они обозвали меня… меня вором… — и тоже громко ревет.
— Он и есть вор! — кричит Опанас, размазывая кулаком липкие слезы. — Вчера мы узнали в «Гастрономе» все… все… все…
— В «Гастрономе»? — восклицает пораженная Зина.
— Вранье, сплошное вранье! Ничего они не могли узнать… сплошное вранье, — уже совсем не владея собой, хрипло кричит Лева.
— Не вранье… Кирилка взял у тетки деньги… и мы… — кричит Опанас.
— Ты действительно взял у тетки деньги? — спрашивает Зина.
Кирилка бледнеет.
— Да, — говорит он шопотом, — тридцать рублей…
Зина хватается за голову.
— Что ж это такое? — говорит она почти шопотом и по очереди смотрит на Кирилку, на Опанаса, на Леву.
Непременно нужно выяснить это дело. И сегодня же. Но когда? После уроков она должна посмотреть стенгазету в пятом . А». Затем будет собрание в восьмом «Б», затем она должна зайти к завучу насчет отстающих; кроме того…
Сколько дел! Сколько дел! Прямо голова пухнет. Сколько дел! Все нужно успеть… И все нужно самой. А теперь эта история с тридцатью рублями. Неужели этот маленький рыженький… У него такие испуганные глаза…
— Сегодня в три часа приходите в пионерскую комнату, — строго говорит Зина, — ты, ты и ты…
И она по очереди тычет пальцем в Опанаса, Кирилку и Леву.
— А теперь бегите на урок. Не слышите разве? Звонок!..
Глава двадцать вторая. Петрик изгнан из класса
Когда Кирилка с Опанасом вбежали в класс, Петрик уже сидел на своем месте. Он спустился по другой лестнице, пробежав весь коридор второго этажа. И даже успел сполоснуть водой и вытереть носовым платком глаза и щеки, чтобы не было заметно слез.
Конечно, обо всем происшедшем на лестнице он не знал и знать не мог. Понятия не имел он о том, как друзья вступились за его посрамленную честь, в защиту справедливости и дружбы, и потому сидел пасмурный, мрачный, с сердцем, полным обиды и разочарования. Он больше не верил ни во что. Он больше не верил в дружбу… Раз у него нет больше товарищей, он проживет один. Пусть.