— Вот как! — проговорила Клавдия Сергеевна и, зарумянившись, прибавила: — Как это хорошо, что твой папа вспомнил, что тебе нужен для школы портфель… Я очень рада за тебя, Кирилка!
И по всему было видно, что она действительно очень радуется Кирилкиному новому портфелю.
— И я рад! — пропищал Кирилка и вздохнул.
Но какой же это был легкий и счастливый вздох!
Конечно, Кирилка мог рассказать о своем портфеле гораздо больше. Он мог бы рассказать, например, как вчера вечером к ним вошел высокий гражданин в форме летчика и спросил, не здесь ли живет мальчик Кирилка.
И когда Кирилка, очень испуганный, заявил, что это он и есть «мальчик Кирилка», высокий гражданин в форме летчика обрадовался и объяснил, что он папин товарищ, приехал с Севера и привез ему от отца привет.
Тут Кирилка, в свою очередь, очень обрадовался, сразу перестал бояться, и они с папиным товарищем в одну минуту подружились. Папин товарищ рассказал ему, как они хорошо и дружно живут на зимовке, какой у Кирилки молодец и весельчак папа и какой он выстроил отличный дом для зимовщиков. Потом он сказал, что завтра улетает обратно и, может, Кирилка скажет, что ему хочется получить с Севера: медвежонка, или олененка, или еще какую-нибудь необыкновенную северную вещь.
И тогда, немного подумав и легонько вздохнув, Кирилка сказал, что, конечно, хорошо бы получить живого медвежонка или, например, моржонка, но пусть уж лучше ему папа пришлет с Севера самый обыкновенный портфель, а то без портфеля очень неудобно ходить в школу.
— Разве у тебя нет портфеля, малыш? — очень удивился папин товарищ. — Совсем никакого? А в чем же ты носишь книжки?
Кирилка сказал, что у него нет совсем никакого портфеля, а книжки он заворачивает в газету и ребята над ним смеются.
— Что ж тут смешного? — сердито сказал папин товарищ. — Не понимаю!
— Не знаю, — тихонько промолвил Кирилка.
И вдруг папин товарищ шлепнул себя ладонью по лбу и воскликнул:
— Ну какой же я рассеянный! Просто удивительно, до чего я рассеян… Посмотри, какой портфель прислал тебе отец, а я чуть не забыл про него!
И он протянул Кирилке тот самый портфель, который все время лежал у него на коленях.
Кирилка сначала не совсем поверил.
— Это мне? — спросил он, робко дотрагиваясь до портфеля. — Мне? — повторил он снова. — Мне? — повторил он и в третий раз.
— Конечно, тебе! — сказал папин товарищ. — Тебе… тебе!.. Только дай я выложу из твоего портфеля мои бумаги… Видишь ли, я их на время положил туда.
Ну, а потом папин товарищ нежно простился с Кирилкой и ушел. Но в дверях он еще раз обернулся, улыбнулся Кирилке и сказал:
— Ну до чего ж я рассеян! Чуть не увез твой портфель обратно на Север…
Ничего этого, понятно, Кирилка никому не рассказывал. Да и зачем?
На первой же переменке весь класс окружил Кирилку. Ясно, всем хотелось поближе взглянуть на такой необыкновенный портфель.
Но Клавдия Сергеевна посоветовала ребятам не толкаться, а спокойно сесть на свои места, а портфель пойдет вкруговую, по всему классу, и все хорошенько его посмотрят.
— Хочешь так, Кирилка? — сказала Клавдия Сергеевна.
— Хочу, — прошептал Кирилка.
— Только осторожнее, дети! — сказала Клавдия Сергеевна. И портфель, точно хрупкая стеклянная драгоценность, отправился с одной парты на другую по всему первому классу . А».
Не было ни одного из сорока двух ребят, который бы не пощупал плотность и прочность кожи, не полюбовался бы двумя замками, двумя ключами, двумя ремнями и двенадцатью отделениями.
Обратно к Кирилке портфель вернулся без единого пятнышка, без единой царапины, овеянный небывалой для портфеля славой.
— Наверное, из моржовой кожи, — сказал Петрик, когда портфель, вернувшись из своего триумфального путешествия, лежал перед Кирилкой, а Кирилка тряпочкой протирал сверкающие бляхи замков, — или из мамонтовой… А может, из китовой или тюленевой. Знаешь, они всегда водятся на Севере.
Кирилка ничего не ответил и только поднял на Петрика глаза, полные восторга и доверия. Если бы Петрик объявил, что его портфель сделан из банановой кожи, а на Севере водятся крокодилы, Кирилка вцепился бы в каждого, кто посмел бы это отрицать.
Но из школы, несмотря на портфель, Кирилка все же возвращался в одиночестве. Петрик и Опанас шли вдвоем, а Кирилка плелся сзади. Петрик и Опанас обсуждали очень важный вопрос относительно предстоящего военного сражения. А Кирилка, вздыхая, думал, что и портфель ему не помог: Петрик не хочет с ним дружить.
— Нет, как ты не понимаешь, — горячился Петрик, размахивая рукой, — как ты не понимаешь? Нельзя пополам, раз три танка… Ну как ты будешь делить пополам три? Как? Как?
— А тоже нельзя, чтобы у одного были танки, а у другого самолеты, — упрямо твердил Опанас, — тоже нельзя…
— Тогда что? Ну что? — говорил Петрик, иронически щурясь на Опанаса. — Ну? Ну? Ну что?
И в то самое мгновение, когда Опанас собирался предложить свой план распределения танков и самолетов, пронзительный крик, полный отчаяния и ужаса, раздался у них за спиной. Этот крик зазвенел на всю улицу и резко оборвался.
— Кто это? — бледнея, воскликнул Петрик и быстро обернулся.
Кричал Кирилка.
Какой-то верзила, сухопарый и длинный, с громким хохотом вцепился в Кирилкин портфель и тащил портфель вместе с Кирилкой в боковой переулок между домами. Кирилка упирался, скользил, падал, но крепко держал портфель и, кажется, готов был скорее умереть, чем отпустить кожаную ручку. При этом он норовил впиться зубами в руку своего мучителя.
Мальчики замерли, пораженные сценой, происходящей у них перед глазами.
Первым опомнился Опанас.
— Вот дрянь! Вот дрянь! — крикнул он и, надув до предела свои красные щеки, бросил в руки Петрика свой портфель и, крепко сжав кулаки, устремился к Кирилке, похожий на быстроходную танкетку.
Петрик легким кавалерийским галопом помчался следом, размахивая сразу двумя портфелями.
Они подоспели в самый раз. Вернее, в ту самую минуту, когда сухопарый парень, видимо потрясенный отчаянными воплями Кирилки, отпустил портфель и удалялся игривой рысцой в тот самый переулочек, куда перед этим тащил Кирилку с портфелем.
Внезапно отпущенный, Кирилка шлепнулся в снег, и когда мальчики подбежали, он сидел в сугробе, прижав к животу портфель, и горько рыдал. Его шейка, кое-как обмотанная шарфом, тонкая и жалкая, беспомощно вздрагивала.
Опанас помог ему встать.
— Не плачь, — сказал он, — еще испортишь.
Слезы маленькими прозрачными водопадиками действительно стекали с подбородка прямо на портфель.
— Хочешь носовой платок? — сказал Петрик. — На…
— Возьми мой, — сказал Опанас. — Не смотри, что грязный… зато сухой.
Кирилка взял оба. Всхлипывая, он прорыдал тонюсеньким голоском:
— Чуть… не утащил…
— Ну! — закричал Опанас, потрясая кулаками. — Мы бы не дали… мы бы…
— Кирилка, — вдруг сказал Петрик озабоченным голосом, — дай я тебя вытру… А то ты стал такой грязный! Ужасно!
— Это он об мой платок! — хвастливо воскликнул Опанас. — Не веришь?
— Опанас, — сказал Петрик, посмотрев на Опанаса.
— Чего? — сказал Опанас, посмотрев на Петрика.
— Пусть он с нами дружит…
— Кто? Он? — сказал Опанас, кивая на Кирилку.
— Он. Пусть с нами дружит.
— Пусть дружит.
— Пусть?!
— Пусть.
— Кирилка, — сказал Петрик, — будешь с нами дружить?
— С вами? — тихонько и недоверчиво прошептал Кирилка.
— С нами! — сказал Петрик. — С ним и со мной.
— С вами? — снова прошептал Кирилка, переводя глаза с Петрика на Опанаса и с Опанаса на Петрика.
Мальчики переглянулись.
— Ничего не понимает, — с сожалением проговорил Опанас и вдруг громко, точно глухому, стал раздельно выкрикивать каждое слово: — Хочешь дружить… ты… да он… да я?
Тут Кирилка залился неудержимыми слезами и, захлебываясь, проговорил, что он всегда хотел, только они не хотели… И он бы давно хотел, если бы они хотели… И если он молчал, так потому, что они молчали… И раз они больше не молчат, то и он не будет молчать, потому что больше всего на свете он хочет дружить с Петриком и Опанасом.
И пока он все это говорил, он растирал глаза, щеки, нос, рот, подбородок сразу двумя носовыми платками и становился все чумазее и грязнее.
— Это он от моего платка! — в восторге кричал Опанас. — И грязный же у меня носовой платок! Ух, грязный…
Действительно, Кирилка получился такой замызганный, что после небольшого совещания мальчики решили отправиться сначала к Петрику, чтобы Кирилке хорошенько помыться, прежде чем итти домой.
Глава восьмая. Лампа под зеленым абажуром
Кому первому пришла в голову эта мысль, трудно установить. Петрик на весь дом клялся, что в тот самый момент, когда мама зажгла в столовой лампу с зеленым абажуром, в тот самый миг при одном только взгляде на зеленый абажур он, Петрик, все и придумал. Все с начала и до конца.
Кому первому пришла в голову эта мысль, трудно установить. Петрик на весь дом клялся, что в тот самый момент, когда мама зажгла в столовой лампу с зеленым абажуром, в тот самый миг при одном только взгляде на зеленый абажур он, Петрик, все и придумал. Все с начала и до конца.
Опанас же решительно настаивал, что это он, он самый первый до всего додумался. А лампа и зеленый абажур тут решительно ни при чем. Потому что довольно-таки странно, чтобы от абажура, пусть даже от зеленого, в голову приходили какие-нибудь мысли.
Что касается Кирилки, то Кирилка во время этих споров скромно молчал. Он слушал, как спорят Петрик и Опанас, и тихонько вздыхал. Ну не все ли равно, кто первый?
И мама тоже только улыбалась. И ей, конечно, было все равно, кто первый, кто второй, кто третий…
После того, как мальчики, захлебываясь от волнения, со всеми подробностями рассказали маме историю и приключения портфеля, и после того, как мама сама посмотрела портфель, все его двенадцать отделений, два замка, два ключа, два ремня и все остальное, после всего этого Петрик заявил:
— Теперь мы все дружим! Это тот мальчик, который сидит со мной на парте. Знаешь?
— Конечно, знаю! — воскликнула мама. — Его зовут Кирилка.
— Да! — хором ответили мальчики.
— Это очень хорошо, раз вы дружите, — сказала мама. — Раздевайтесь скорее… Сейчас же мойте руки, и будем завтракать…
А развязывая Кирилкин шарф и стаскивая с него шапку, мама прибавила:
— У меня такая вкусная гречневая каша, вы все пальчики оближете!
— Гречневая! — взвизгнул Петрик. — Ох, до чего же у меня разыгрался аппетит!
— У меня тоже ничего себе… играет! — буркнул Опанас, ладошками поглаживая живот.
— И у меня! — всем на удивление, тоненько пискнул Кирилка.
Но при этом он так смутился, что его желтенькие веснущатые щеки залил пунцовый румянец и откуда ни возьмись на них засияли две прехорошенькие круглые ямочки. Кто бы мог подумать, что Кирилка может так славно улыбаться?
Да и как можно было, чтобы аппетит оставался спокоен, когда на столе вдруг появились три тарелки, до краев полнехонькие гречневой кашей, и три кружки, тоже до краев полнехонькие горячим молоком, и три блюдца клюквенного киселя, и три ложки для еды, и вдобавок полная хлебница такого вкусного украинского хлеба с такой вкусной хрустящей корочкой, что при виде одной только этой корочки аппетит должен был не только играть, а прямо бушевать.
После завтрака Кирилка, Петрик и Опанас занялись оловянными солдатиками и полностью забыли обо всем. И о том, что они первоклассники. И о том, что завтра школа. И даже о том, что пора бы все-таки приниматься за уроки…
Петрик, ползая на животе по полу, распоряжался наступлением пехоты и конницы, Опанас рокотал моторами двух самолетов, а Кирилка безостановочно верещал: «Пиф-паф! Пиф-паф!», что должно было означать сокрушительный огонь зенитной артиллерии. В самый разгар военных действий мама повернула выключатель, и нежно-зеленый свет засиял в комнате.
— Мальчики, — сказала мама, — разве на завтра ничего не задано?
Мальчики испуганно переглянулись.
— Кажется, мы совсем забыли про уроки, — растерянно прошептал Петрик.
А Кирилка так взволновался, что не сразу отыскал свой портфель, хотя сам положил его на очень видное место, прямо в столовой на диван.
Только Опанас не потерял своего невозмутимого спокойствия.
— Об чем разговор? Не сделали, так сделаем…
— Конечно, — сказала мама. — Книжки с вами? И тетрадки тоже?.. Садитесь и делайте!
— Всем вместе? — удивился Петрик.
— Почему же нет?
— Где? — еще удивленнее проговорил Петрик.
— Конечно, на столе, — сказала мама. — Где же еще?
— У нас? — воскликнул Петрик, причем глаза и рот у него сделались круглыми от удивления.
— А что? — воскликнул Опанас. — Очень даже удобный стол для уроков.
— Опанас сядет здесь, — воскликнул Петрик, — я тут… Кирилка там…
— И можно каждый день… — весело пискнул Кирилка. — Каждый-каждый день… всем вместе.
— Верно! — воскликнула мама. — Это будет очень славно… и очень полезно. Если понадобится, я поговорю, чтобы вас отпускали сюда делать уроки.
И тут же этот вопрос был решен твердо и бесповоротно.
Мальчики уселись вокруг стола, мама тоже принесла свои записки и книги и сказала, что теперь она будет заниматься с ними рядышком.
— Це добре! — пробасил Опанас. — Теперь на столе все стороны будут заняты. Петрик, да?
На следующий день Опанас с таинственным видом отвел Кирилку и Петрика в сторонку и заявил, что может им кое-что сообщить, только после уроков, когда они все пойдут домой.
— Ладно, — стараясь казаться равнодушным, сказал Петрик. — А почему не теперь?
Любопытство грызло его все четыре урока. Но Опанас, несмотря на все уговоры, не поддался и ничего не рассказал. Хотя по всему было видно, как трудно ему терпеть до конца занятий.
Это произошло уже по дороге домой. Опанас затащил их в укромное местечко между заборами и заколоченным на зиму ларьком, где снег был выше колен. Там они остановились.
— Слушайте! — сказал Опанас. Голос у него дрогнул от внутреннего волнения, а щеки по той же причине багряно запылали. — Слушайте! Это я сам сочинил…
Тут он запел сипловатым, прерывающимся баском на мотив известной песни:
Подконец Опанас совершенно осип, и последняя фраза у него прозвучала до невозможности гнусаво. Но он не смутился и, пропев до конца свое произведение, с готовностью воскликнул:
— Могу еще! Хочете?
— Опанас, — с жаром воскликнул Петрик, — ты прямо как писатель!
— Ну, скажешь! — с достойной скромностью возразил Опанас. — Есть даже которые могут получше…
Но какое дело было Петрику и Кирилке (Кирилка в немом восхищении таращил на Опанаса глаза), какое им было дело до других, когда их собственный лучший друг внезапно обнаружил такое неожиданное и поразительное дарование!
— Можно всем вместе петь! — воскликнул Петрик.
— И каждый день! — тоненьким голоском закричал Кирилка.
— Я для того и сочинил, — с некоторой высокомерностью заявил Опанас, — чтобы каждый день… и всем вместе!
Это получилось великолепное трио. Опанас гудел сиплым басом, Петрик галдел пронзительно и громко, а Кирилка пищал тончайшим голоском. И все трое, обнявшись, зашагали по улице, надсаживаясь во все горло:
При этом они испытывали невыразимое наслаждение.
Вдруг Петрик замолчал. Повернувшись к Опанасу, он сказал:
— А ведь есть уже такая песня про двух товарищей: «Пой песню, пой!»
— Ну и что ж? — обиженно возразил Опанас. — Ведь у меня про трех… Разве нас двое?
— Трое, трое! — сердито пискнул Кирилка. — Я, ты и он!
— Видишь, — холодно проговорил Опанас, — трое, а не двое…
Несколько секунд Петрик шагал, сдвинув брови. Конечно, их было не двое, а трое. Но все-таки он не сдался.
— А еще есть стихотворение: «Жили три друга-товарища в маленьком городе Н.» И там уже… про трех.
— Ну и что ж? — гневно вскричал Опанас. — Разве там есть: «Один был храбр и смел душой»? Это я! «Другой умен собой» — это ты! «А третий был их лучший друг» — это Кирилка. Есть там? Есть?
— Этого там нет! — твердо сказал Петрик.
— Видишь! Значит, это про нас, и я сам сочинил.
— Давайте петь! — воскликнул Кирилка.
И снова три друга, тесно обнявшись, пошли дальше, горланя песню.
В конце концов, разве не все равно, кто придумал песню, когда так хорошо поется?
С этого дня мальчики почти не расставались. В школу они ходили вместе, забегая друг за другом. И домой шли тоже вместе. И, наконец, уроки готовили опять-таки вместе у Петрика в столовой.
Это были славные вечера. Они усаживались вокруг обеденного стола, в том самом порядке, как и в первый раз. Около каждого ставилась чернильница, чтобы не кляксить через стол. И мама сидела тут же, рядом.
Они усаживались вокруг обеденного стола.Как тихо бывало в эти часы! Просто не верилось, что в комнате находятся три мальчика и один из них — Опанас.
Ставни на окнах закрыты. В печке гудит огонь, и от голубых изразцов идет тепло. У Петрика пылают ушки. Опанас пыхтит, надув свои толстые красные щеки. Даже у Кирилки нежный румянец. Только мамочка кутается в платок. Она сидит спиной к окошку, из-под ставен тянет холодком, а печка далеко.
У мальчиков скрипят перья, около печки пиликает невидимый сверчок. Хорошо слышно, а где он? Петрик с мамой искали-искали и не нашли. Мама говорит, что они, эти самые сверчки, вроде полевых кузнечиков, только черненькие и маленькие… А Петрику кажется, будто это крошечные человечки, не больше половины мизинца, и будто у них остроконечные шапочки и малюсенькие скрипочки…