Фицджеральд оказался в ловушке: севернее Сент-Луиса обжитых мест на Миссисипи не было, а на юге – в Новом Орлеане и Мемфисе – его ждали.
В тот же день Джон случайно услышал в баре оживленный разговор – завсегдатаи судачили об объявлении в «Миссури репабликан». Схватив газету, он прочел:
«Предприимчивым молодым людям. Податель сего набирает сотню молодых людей, желающих подняться к истокам Миссури, с гарантией дальнейшей работы на один, два или три года. О подробностях справляться у капитана Генри, проживающего у свинцовых приисков в округе Вашингтон. Капитан Генри отправится с отрядом в качестве начальника партии».
И Фицджеральд уцепился за возможность. На последние гроши, оставшиеся от денег Ганса Бангемана, он купил поношенную кожаную куртку, мокасины и ружье. На следующее утро он явился к капитану Генри и заявил о готовности вступить в отряд. Кандидат показался капитану подозрительным с самого начала, но выбор был невелик: в отряд требовалась сотня людей, Фицджеральд подходил физически. Если он успел побывать в ножевых драках – тем лучше. И через месяц Джон уже плыл по Миссури на север.
Хоть он и намеревался сбежать из отряда при первом же случае, к жизни на Диком Западе он успел привыкнуть. И пусть следопыт из него не вышел, талант виртуозно обращаться с оружием не исчерпывался ножами: стрелком он оказался отличным, и в одной только стычке на Миссури убил двоих арикара благодаря истинно снайперскому терпению. Битвы с индейскими племенами, вгонявшие в страх большинство трапперов из отряда Генри, Фицджеральда будоражили, а порой и пьянили.
* * *Фицджеральд повернулся к Глассу, в глаза бросилась кентуккская винтовка. Поглядев, не возвращается ли Бриджер, он взял ее в руки – приклад удобно лег к плечу, широкий прицел давал хорошую наводку, легкая конструкция позволяла надежно удерживать цель. Фицджеральд вскинул винтовку, переводя ее с места на место, пока дуло не остановилось на Глассе.
Джон уже привык к мысли, что винтовка перейдет к нему после смерти раненого. С капитаном он, правда, еще ничего не обсуждал, но кто больше достоин унаследовать оружие умирающего, чем тот, кто остался воздать ему последние почести? Семьдесят долларов – ничто по сравнению с риском отстать от отряда, и на этот риск Фицджеральд шел не ради денег, а ради винтовки, предмета зависти всех трапперов. Бриджера он конкурентом не считал: тот рад только что полученному ружью Уильяма Андерсона, а после Гласса обойдется и мелкой подачкой – ножом, например.
Мысль, заставившая Фицджеральда остаться с Глассом, с каждым часом становилась все соблазнительнее. Что Глассу лишний день? Не все ли равно? Зато самому Фицджеральду этот день никак не лишний…
Джон положил винтовку. У головы Гласса валялась окровавленная рубаха. Прижать ее к лицу раненого на несколько секунд – и наутро можно в путь… Фицджеральд взглянул на винтовку, отливающую темно-коричневым на фоне подстилки из рыжих сосновых игл, и потянулся за рубахой.
– Он что, очнулся?
Сзади стоял Бриджер с охапкой дров.
Фицджеральд, вздрогнув, не сразу нашелся с ответом.
– Парень, ты спятил? Еще раз так подкрадешься – прирежу!
Бриджер бросил дрова на землю и подошел к Глассу.
– Я думал – может, бульоном его напоить? Ну хоть попытаться?
– Да ты у нас добряк, Бриджер! Влить ему в глотку бульону – и он не сдохнет завтра, а проваляется еще неделю! Сильно тебе это поможет? Думаешь, от глотка супа он встанет как новенький?
– Ты так говоришь, будто хочешь его смерти, – выдавил Бриджер.
– Конечно! Именно этого и хочу! И он тоже! – Фицджеральд выдержал эффектную паузу. – Ты, Бриджер, в школу ходил?
Ответ он знал. Бриджер помотал головой.
– Тогда вот тебе урок арифметики. Отряд, которому не надо тащить Гласса, проходит тридцать миль в день. Допустим, мы пойдем быстрее – сорок миль в день. Сорок минус тридцать – сколько будет?
Парень только молчал.
– Десять, Бриджер. – Для пущей наглядности Фицджеральд издевательски растопырил две пятерни. – Вот столько, детка. Мы их нагоняем только на десять миль в день. А они прошли уже сотню. Значит, нам с тобой десять дней идти одним. Это если он помрет сегодня и если нам не придется плутать, пока найдем отряд. Десять дней чуть ли не на виду у охотников сиу! Неужели не понимаешь? Лишний день торчим здесь – три лишних дня идем в одиночку. Да когда сиу тебя прикончат, ты будешь еще страшнее Гласса! Ты когда-нибудь видел человека, с которого сняли скальп?
Бриджер не ответил, хотя людей со снятым скальпом ему видеть приходилось: после стычки с черноногими у водопадов Миссури капитан Генри привез в лагерь обоих убитых. Они были привязаны лицом вниз к мулу, и когда капитан разрезал веревки, успевшие закоченеть тела рухнули на землю. Трапперы, не в силах отвести глаз, смотрели на изуродованные трупы тех, кто утром сидел с ними у общего костра. С жертв не только сняли скальп – отрезали нос и уши, вырвали глаза, отсекли гениталии. На голых телах отчетливо виднелась граница загара на руках и шее, где грубая и коричневая, как седло, кожа резко переходила в белоснежную – не будь повод таким ужасным, кто-нибудь уж точно отпустил бы шутку, настолько забавно было видеть резкую разницу. С тех пор Бриджер, каждый раз когда мылся, вспоминал тех двоих и не мог отделаться от мысли, как по-детски ненадежна и слаба человеческая кожа под одеждой.
Сейчас, после откровений Фицджеральда, парень отчаянно жаждал возразить, дать отпор – однако не мог ничего сказать. Не потому, что не хватало слов, а потому, что не находил доводов. Обличать Фицджеральда в корысти было бессмысленно – тот ведь сам говорил, что берется за дело ради платы. А ради чего остался сам Бриджер? Явно не ради денег: суммы и без того путались в голове, обычного жалованья уже набралось больше, чем он видел денег за всю жизнь. Бриджер тешил себя надеждой, что остался с Глассом из преданности товарищу. Гласса он бесспорно почитал: тот по-отечески за ним приглядывал, учил трапперским премудростям, ограждал от насмешек. Бриджер знал, что перед Глассом он в долгу, но где граница этого долга?..
Удивление и восхищение в глазах товарищей в тот миг, когда Бриджер вызвался остаться с Глассом, были так непохожи на презрительно-злобные взгляды в ту позорную ночь в карауле. Капитан, уходя с отрядом и оставляя Гласса, похлопал Бриджера по плечу, отчего тот в кои веки почувствовал себя своим среди трапперов. Может, остаться с раненым – для него способ явить собственную полезность, утешить оскорбленное самолюбие? Неужели он, как и Фицджеральд, ищет выгоды в несчастьях ближнего? С одной лишь разницей – Фицджеральд хотя бы честно заявил, что остается ради корысти.
Глава 6
31 августа 1823 года
Наутро третьего дня Бриджер сидел на поляне и который час подряд чинил мокасины. За время странствий обувь продырявилась, отчего ноги успели покрыться ссадинами и синяками, так что время безделья он решил использовать с толком. Кожей он запасся еще до ухода отряда, вырезав кусок из сырой бизоньей шкуры, и теперь сосредоточенно пришивал к мокасинам новые подметки. Стежки выходили не очень равномерными, зато прочными.
Полюбовавшись сделанной работой, он взглянул на Гласса. Над ранами кружили мухи, губы умирающего высохли и потрескались. В очередной раз спросив себя, вправду ли он лучше Фицджеральда, Бриджер зачерпнул воды из родника и поднес жестяную кружку к губам Гласса. Тот, хоть и в забытьи, почуял влагу и начал пить.
Когда он оторвался от кружки, Бриджер с сожалением вздохнул: быть полезным – это, оказывается, приятно. Впрочем, Фицджеральд прав: Глассу прямая дорога в могилу, и помочь ему можно только одним – облегчить последние часы жизни.
Мать Бриджера знала целебные свойства трав и деревьев, и Бриджер за всю жизнь не раз пожалел, что в детстве не спешил разглядывать цветы, листья и кору в корзине, с которой она приходила из леса. Он помнил только простейшее, и сейчас на краю поляны нашел что хотел: сосну с липкой, как патока, смолой на стволе. Заржавленным ножом он наскреб сколько нужно, подошел к Глассу и опустился на колени. Вокруг ран на ноге и руке, куда вонзились зубы медведицы, темнели синяки, однако сама кожа начала заживать – туда-то Бриджер и принялся втирать пальцем смолу, заполняя раны и смазывая кожу вокруг них.
Закончив, он перевернул Гласса на бок и оглядел спину. При падении с носилок швы разошлись, кое-где виднелась свежая кровь, однако спина была пунцовой не от крови, а от воспаления. По длине пяти борозд, оставленных медвежьими когтями, выступил желтый гной, края ран пылали алым, пахло скисшим молоком. Толком не зная, что делать, Бриджер намазал всю спину смолой – за ней дважды пришлось возвращаться к соснам.
Последними он оглядел раны на шее. Швы на них остались в целости; впрочем, Бриджер заподозрил, что кожу капитан сшил только для того, чтобы прикрыть развороченную внутренность горла. Гласс лежал в забытьи, изо рта вырывался клокочущий хрип, как тарахтение сломанного механизма. Парень еще раз наведался к соснам, нашел ствол с отслоившейся корой и снял ножом верхний слой, а затем собрал в шляпу мягкое внутреннее подкорье.
Зачерпнув воды из родника, он поставил жестяную кружку на угли костра, а когда закипело – всыпал туда сосновой коры. Помешивая варево черенком ножа, он дождался, пока смесь стала густой и мягкой, как ил, а потом принялся накладывать припарку на горло раненого, втирая смесь в порезы и размазывая дальше к плечу. В сумке еще оставался лоскут от рубахи, порванной на бинты, – Бриджер накрыл им припарку и, приподняв голову Гласса, завязал тугой узел на затылке.
Бережно опустив голову Гласса на землю, он вдруг заметил, что тот открыл глаза. Взгляд, ясный и сосредоточенный, так не вязался с немощным телом, что парень даже вздрогнул и не мигая уставился на Гласса, который взглядом явно пытался что-то сказать. Только вот что?..
Через минуту Гласс прикрыл веки. В краткий миг, на который к нему вернулось сознание, тело успело откликнуться странными, почти незнакомыми ощущениями: он почувствовал и жжение от сосновой смолы, прикрывшей гнойные раны, и тепло от припарки, смягчившей боль в горле. Стараниями Бриджера организм ожил, в глубинах тела медленно, пока неявно, начали собираться силы для нового, решающего испытания.
Фицджеральд вернулся, когда послеполуденные тени удлиненно стелились по земле, предвещая скорый вечер. На плече он нес наскоро разделанную оленью тушу с рассеченным горлом и вытащенными внутренностями, и когда он бросил ее у одного из костров, туша рухнула тяжело и неуклюже – грациозный олень теперь был всего лишь грудой мяса.
При виде повязок, прикрывших раны Гласса, Джон нахмурился.
– Только теряешь время, – бросил он. – Мне бы плевать, да время теряется и мое тоже.
Кровь бросилась в лицо Бриджеру, однако он промолчал.
– Тебе сколько лет, парень?
– Двадцать.
– Врешь. У тебя даже голос не устоялся, срываешься в писк. Небось и сиську вживую не видел, кроме как у матери.
Парень отвел глаза, внутренне проклиная способность Фицджеральда учуять слабое место.
Тот, упиваясь его смущением, расхохотался.
– Что? Ни разу не был с бабой? Я ведь прав, скажи! А в чем же дело, Бриджер? Не наскреб пары долларов на шлюху в Сент-Луисе?
Фицджеральд уселся на землю, наслаждаясь отдыхом после дневной вылазки.
– Или ты не по девочкам? Может, ты из этих? И мне тогда спать на спине, чтоб ты не навалился ночью?
Бриджер по-прежнему молчал.
– А может, у тебя и члена-то нет?
Бриджер, не помня себя, вскочил, схватил винтовку, взвел курок и уставил дуло в лоб Джону.
– Сукин ты сын, Фицджеральд! Еще одно слово – отстрелю башку!
Фицджеральд замер, не сводя глаз с черного дула, однако через минуту, опомнившись, поднял глаза на парня. От ухмылки шрам у губ проступил резче.
– А ты ничего, Бриджер! Может, даже и отлить можешь не только сидя!
Хохотнув в ответ на собственную шутку, он вытащил нож и принялся свежевать оленя. В наступившей тишине Бриджер вдруг услышал собственное хриплое дыхание, сердце колотилось где-то в горле. Опустив винтовку, он оперся на приклад и сел на землю. Навалилась усталость, он потянул на плечи одеяло.
Через несколько минут до него донесся голос Фицджеральда.
– Эй, парень!
Бриджер не ответил. Джон как ни в чем не бывало потер нос окровавленной рукой.
– Ружьишко-то твое без кремня не выстрелит!
Парень взглянул на винтовку – кремня и вправду не было. Он вновь побагровел, только на этот раз обозлился не столько на Фицджеральда, сколько на себя. Джон, тихонько посмеиваясь, вновь заработал длинным ножом, разделывая тушу.
На деле Бриджеру в тот год исполнилось девятнадцать, однако из-за хрупкого сложения он выглядел моложе. Он родился в 1804-м – в год начала экспедиции Льюиса и Кларка. Их нашумевшее возвращение в 1812-м подвигло его отца двинуться из Вирджинии на запад.
Семья Бриджеров осела на небольшой ферме поблизости от Сент-Луиса. Для восьмилетнего Джима переезд на запад стал одним сплошным приключением: ухабистые дороги, добытое охотой мясо на ужин, сон под открытым небом. На новой ферме мальчишку ждали луга, леса и ручьи – сорок акров неизведанной территории. Он до сих пор живо помнил, с каким восторгом вел отца к самостоятельно обнаруженному роднику, как гордился построенным над родником навесом. Помимо прочего, старший Бриджер увлекался землемерным делом и часто брал Джима в походы, чем еще больше пробудил в сыне интерес к исследованию новых земель.
Детство Джима внезапно кончилось в тринадцать лет, когда мать с отцом и старшие братья в считаные недели умерли от лихорадки. Бриджер остался с младшей сестренкой на руках, и, хотя сестру взяла под крыло престарелая тетка, добывать деньги для семьи пришлось Джиму. Он нанялся к паромщику.
Миссисипи в те времена кишела судами. В растущий на глазах Сент-Луис шли промышленные товары с юга, сверху по течению прибывало сырье с Дикого Запада. Бриджер слушал рассказы о гигантском Новом Орлеане и чужеземных портах за ним. Встречал заросших бородами гребцов, которые вели лодки вверх по течению, полагаясь только на силу собственных мышц и волю к победе. Говорил с погонщиками, возившими товар из Лексингтона и Терре-Хота. Видел будущее речной навигации – изрыгающие дым пароходы, пыхтящие против течения.
Однако воображение Бриджера занимала не Миссисипи, а Миссури. Всего в шести милях от парома, на котором он работал, две великих реки сходились вместе – в сонное обыденное течение Миссисипи вторгался необузданный поток из дальних земель, соединяя старое и новое, знакомое и неизведанное, обжитое и дышащее вольными просторами. Бриджер каждый раз с нетерпением ждал редкого мига, когда пушные торговцы и путешественники привяжут к паромной пристани легкие плоскодонные лодки, а то и разобьют ночной лагерь – и польются рассказы о свирепых индейцах, обильной дичи, вековечных равнинах и возносящихся к небу снежных скалах.
Тоска по западным землям росла в груди Бриджера незаметно для него самого, исподволь маня в дальние края, знакомые лишь по рассказам. И когда случайный проповедник, взгромоздившийся на паром со своим мулом, спросил парня, в чем тот видит собственное предназначение, определенное ему Господом, – Бриджер в тот же миг выпалил: «Отправиться к Скалистым горам». Проповедник, возликовав, принялся склонять его к высокой миссии нести веру диким народам, и, хотя обращать индейцев в христианство Бриджер не собирался, разговор все же засел в памяти. Запад влек Джима не просто новизной – парню казалось, будто среди дальних равнин и диких гор затерялась часть его души, которая теперь, очнувшись, требует воссоединения.
Будущее представало лишь в мечтах, на деле же Бриджер день за днем не выпускал из рук шест, правя хлипким паромом. Туда-сюда, взад-вперед – бессмысленное движение без цели и конца, отклоняющееся от заданного пути не больше чем на милю. Как не походило оно на ту жизнь, о которой он грезил, – жизнь в странствиях по неизведанным землям!..
Через год работы на пароме отчаявшийся Бриджер, в опрометчивой попытке приблизиться к заветной мечте, подался в Сент-Луис и нанялся в подмастерья к кузнецу. Хозяин попался незлобный и даже положил ему скромное жалованье, которое Джим отправлял тетке и сестре, однако главное условие оставалось ясным и четким: пять лет безотлучной работы.
Пусть новое занятие и не приблизило Бриджера к западным землям, зато разговоров о пионерах здесь хватало, так что все пять лет Джиму было где постигать законы диких равнин. Стоило трапперу или переселенцу зайти подковать коня, как Бриджер, отбросив привычную сдержанность, начинал сыпать вопросами – где бывали, что видели? Так он услыхал и о Джоне Колтере, который несколько миль нагишом бежал от сотни черноногих, готовых догнать его и снять скальп, и о торговом успехе легендарных Мануэля Лизы и братьев Шуто. А уж если выпадал случай увидеть героев во плоти – у Бриджера и вовсе захватывало дух. Раз в месяц, когда капитан Эндрю Генри наведывался в кузницу подковать коня, Джим вызывался сделать работу ради одного – переброситься со знаменитым капитаном хотя бы словом, и эти мимолетные встречи соединяли мечты с действительностью, вселяли в него дальнейшую веру в исполнение желаний.
Срок ученичества истекал в день восемнадцатилетия Бриджера, 17 марта 1822 года. Местная актерская труппа приурочила к мартовским идам постановку шекспировского «Юлия Цезаря». Джим, глядя на сцену, почти жалел о потраченных на билет двадцати пяти центах: длинная бессмысленная пьеса, мужчины в дурацких длинных одеждах, да и язык странный. Однако зрелище затягивало, мало-помалу парень втянулся в ритм торжественных фраз, и когда красавец актер раскатисто произнес: «В делах людей бывает миг прилива; он мчит их к счастью, если не упущен»[1], – Бриджер понял, что эти строки он запомнит навсегда.