И снова треск «рейна» и стрекотня арифмометра, снова мы считали, обдумывали, проставляли в расчетных уголках: «проверил Белов», «проверил Князеградский» — и как-то не уставали от работы, счета, смеха и оладьев. И так всю ночь.
Часу в двенадцатом ночи я вышел подышать на лестничную клетку. Я прошел мимо телефона-автомата у входной двери, мимо швабры и закрытых мусорных ведер. Я стоял на лестничной клетке, стоял, облокотясь на непрочные деревянные перила, и невидящими глазами смотрел в пролет пятого этажа. Устал.
Припомнился весь этот напряженный, натянутый, как нить, день… Наши… Старик Неслезкин… Петр Якклич… Утомленность, расслабленность и легкий шум в голове вдруг толкнули меня к телефону и не дали поколебаться, подумать.
Трубку поднял муж.
— Это с работы, — сказал я. — Товарищ с работы. Как ее здоровье? Нельзя ее к телефону?
— Нет, — муж как-то невесело засмеялся, — она… она в ванной. Разве что через полчаса… если это, конечно, важно. А впрочем, не церемоньтесь. Звоните.
Или это шумел эфир, волнуясь от мембраны к мембране, или в самом деле дверь той ванны была слегка приоткрыта — я явственно слышал, как шумит далекая таинственная вода. Я представлял, как она бежит прозрачной струей, и Эмма стоит в ванной, чуть прогнувшись в полной талии, и, придерживая рукой груди, говорит волнуясь: «Кто? Спроси, кто звонит?..»
Через полчаса я позвонил еще.
— Это ты? Ты? — обрадовалась она. — Как хорошо, что ты позвонил…
— Я, Эмма… Я немного беспокоился… Сегодня день тяжелый.
— Ты… Нет, ты не поймешь, как это хорошо, что ты позвонил… Я… Нет… Но как? Как ты догадался? И ведь уже ночь.
Не думая и толком не понимая, что говорю, я сказал:
— Я люблю тебя, Эмма.
С минуту она молчала, я тоже молчал и весь таял.
— Мальчик мой… мальчик… — тихим шепотом проговорила она, голос ее сорвался. Потом раздались гудки.
7И опять мы считали. Елена Ивановна, стоя сзади, облокотившись на мощную спину Г. Б., говорила:
— О! Завтра побегу по магазинам! Нужно купить хотя бы один приличный чемодан. Мы же с тобой будем выглядеть оборванцами! — И она теребила рукой ухо мужа.
— Лена! Не мешай мне укладывать. Когда это ты стала такой хозяйственной…
А через минуту говорил я:
— Лена. — Я говорил именно так, запросто. — Не мешайте же мне считать.
— Быстренько, быстренько! Мне позарез нужна эта функция, — поторапливал меня Костя.
Так этой темной рабочей ночью был закончен расчет, который мы, как и все остальное, попросту называли задачей. А через несколько дней на далеком полигоне при испытаниях погибли два человека: рабочий-техник Федорков и старшина-сверхсрочник Агуреев. Федорков был веселый малый, отец двух маленьких детей, собиравшийся каждую весну «подзаработать деньжат и бежать в Россию». Агуреев же был из степенных, скуповатых; прижившийся на полигоне, он выписал туда к себе жену, обзавелся скотиной, хозяйством и жил спокойно и правильно.
Испытание даже условно не входило в класс основных испытаний: прибор проверялся на опытной установке, уменьшенной в восемь — десять раз.
В четвертом часу все было кончено. Мы вышли — все трое — покурить, стояли у перил и глядели вниз. Г. Б., волнуясь, зачем-то рассказывал нам и оправдывался за свою Лену, за то слишком бойкое впечатление, которое она могла произвести на нас: «Стала немного развязной. До сорока трех прожить без мужа — вы уже сами все понимаете».
— Да бросьте, Георгий Борисыч! Отличная женщина! — сказал Костя, швыряя в пролет окурок.
Г. Б. охотно и счастливо улыбнулся. Он вдруг сказал:
— Володя, я собирался тебя подбодрить, да как-то все не случалось. Мне нравится твой ум, твои способности. Я не захваливаю, правда, Костя?
— Правда.
— Тебе, впрочем, больше нужна поддержка изнутри. Из самого себя, понимаешь?
Я покраснел, как девица.
— Спасибо…
Мы стояли трое на лестничной клетке, и курили, и устало переговаривались. Мы не вспоминали только что конченое дело, и каждый смотрел в свое будущее.
Глава восьмая
1Перед обеденным перерывом пришла Эмма. Она появилась в дверях восторженная, сияющая.
— Милые! Милые мои! Я пришла, хотя еще на бюллетене. Оторвитесь же на минутку от дел! — говорила она, хотя все только и делали, что смотрели на нее и восклицали: «Эмма!», «Ну, наконец-то», «О! Эммочка!..». Она швырнула на стол сумочку, поправила на себе черный свитер.
— Ох, до чего же я рада! А говорят, вы тут перетрусили? А? Сознайтесь!
— Не вспоминай, не надо, — попросила Худякова. — И правда! Дело прошлое!
Эмма стояла, глядела на нас, улыбалась и гордо говорила:
— Не верю я в страхи! Не верю, что земля, люди, небо, эти облака… не верю, что все это может исчезнуть! Правда, мне не верится и то, что я сама когда-либо исчезну, но все же я правильно рассуждаю? Иначе нельзя рассуждать, а?
— Молодец, Эмма!.. Вот это молодчина! Как нам не хватало ее вчера! — бурно отвечали ей голоса отовсюду.
— А как я по вас соскучилась!
— Что делать, Эмма! Ведь здесь немного твой дом! Верно?
— Да! И вчера я особенно это почувствовала… — И тут она бросила на меня сияющий, переполненный благодарностью взгляд. Она смотрела на меня явно, не скрываясь, она шла ко мне, и все смотрели и видели, и я ждал.
— Ну? А как ты, Володя?
— Жив, Эмма.
Она секунду еще смотрела не отрываясь:
— Знаете, товарищи: он ведь совсем неплохой, он замечательный, честное слово! Не подумайте лишнего, но я как-то совсем по-другому поняла его теперь…
— Да, да! Володя — ого!.. — раздались голоса.
— Если бы ты видела, как они задачу драконили! Ого! И Володя и Костя! Они ведь сделали задачу, Эмма! Свою, первую!
— Правда? Поздравляю! А где…
— Они справились! А Костя… Костя просто гений.
— А где он, кстати, где гений?
— Делает доклад, Эмма. Ни больше, ни меньше!
И опять понеслись дифирамбы со всех сторон, понеслись чистые, радостные, довольные голоса:
— Костя просто гений! Умница! Светлая голова!
Они разговаривали, а я думал о своем. Я вспоминал, как давней ночью я дежурил, «стоял на шухере», а мальцы во главе с Серегой «чистили» погреб директора завода. Ночь была хоть глаз выколи. Мрачная, жуткая. Измотанный голодными ночными набегами, я вздремывал тогда каждую минуту и каждую минуту в испуге просыпался. Маленький, скрюченный, я сидел в мокрой росистой траве, и ноги гудели от холода, и даже с закоченевшими ногами хотелось спать, и было все равно: поймают нас или не поймают…
Эмма со стариком Неслезкиным и другие отправлялись на обед.
И как удар сбоку, когда бьют тебя с размаху, и ты не видишь, и все летит кувырком, пришла опять картина той ночи, когда я караулил, и было темно и жутко, и я мерз… Из-за ограды появился Серега, сказал: «Ну?.. — увидел, что мне холодно, хотел швырнуть мне свой тулуп и, убедившись, что все идет нормально, опять отправиться в погреб. Но тут же он сказал: — Нельзя тулуп. Ведь уснешь, пес. Проморгаешь, а?» — И он все-таки дал, швырнул мне тулуп и ушел неслышными шагами в погреб, и я, конечно, уснул. Я засыпал, угревался, и было тепло, сладко, было лучше всего на свете…
2Я ходил по нашему прилизанному дворику с кленами и дышал, хватал в себя этот бледный кленовый настой. «Что ж, — подражая широкой Костиной манере, рассуждал я, — вчера наш мир едва не пережил самое сильное потрясение из всех, которые он помнит, а я какая ни на есть, а все-таки нервная клеточка этого мира. И ясно, я тоже должен был что-то пережить».
Я ходил и дышал. И увидел Костю! Это была картина: он прогуливался рядом с полковником, незнакомым мне, прогуливался по аккуратной песчаной дорожке. И такой у него был шаг, такое лицо и такая уверенность в разговоре, в изгибах губ, что я сразу понял: все в порядке! Они чинно и неторопливо разговаривали, как и подобает гуляющим в подстриженной кленовой аллейке. И я сдержался, я сделал легкий жест рукой: дескать, гуляй. Делай дело, Костя…
Неожиданно он бросил полковника и пошел ко мне.
Он был сегодня в красной рубашке и белых брюках, и брюки так и сверкали на солнце.
— Я ненадолго. Провожу тебя немного… Полковник ждет, как видишь!
Резкий тон насторожил меня:
— Как доклад, Костя?
— Нормально. Свои пятнадцать минут я отбарабанил почти блестяще. В кулуарах мне изволили намекнуть, чтобы я перебирался к ним на работу в НИЛ-великолепную. Сказали, что уломают старика Неслезкина. Было даже обронено: «Как можно скорее…»
— Так это ж победа! Я чего-то не понимаю, Костя. Победа?
Он молчал.
— В чем дело, Костя?
Медленно он выговорил:
— Ты опоздал… Твою задачу решили.
— Как? Как это решили?!
— Решили, как обычно решают. Правильно решили, — с грустной насмешливостью выговорил он. — Я начал было им намекать, что перейду к ним не только сам, но с товарищем. Рассказал, что за задачу ты делаешь, хвалил тебя… Она у них уже решена, Володя. Решена в самом общем виде. И сравнительно недавно решена. Потому, видно, наши за нее и не брались — надеялись на мозги НИЛ-великолепной, и, как видишь, не зря надеялись.
— Ты опоздал… Твою задачу решили.
— Как? Как это решили?!
— Решили, как обычно решают. Правильно решили, — с грустной насмешливостью выговорил он. — Я начал было им намекать, что перейду к ним не только сам, но с товарищем. Рассказал, что за задачу ты делаешь, хвалил тебя… Она у них уже решена, Володя. Решена в самом общем виде. И сравнительно недавно решена. Потому, видно, наши за нее и не брались — надеялись на мозги НИЛ-великолепной, и, как видишь, не зря надеялись.
Я растерялся. Я слушал и будто не понимал… Как это? Почему?
Я молчал. Удар был неожиданный. Для других и вовсе не заметный.
Костя продолжал:
— Придется тебе, видно, пока оставаться в этой дыре, рыба. Слушай главное: я ведь начал было им говорить, что ты способный, что можешь решать любые другие задачи, а они меня как в спину ударили: «А-а… это тот самый Белов?» Понимаешь, Володя, их начлаб наслышался о тебе от Зорич самых потрясающих небылиц: выскочка, несдержан на язык, чуть ли не неврастеник. Словом, характеристика самая скверная — таких людей и не бывает. И потом: у тебя ведь выговорок, помнишь? Они и это знают: «Ну что вы, Константин Петрович? С выговорами мы не берем!»
Костя передразнил интонацию того человека, который заранее был против меня, который легко и небрежно произнес эту фразу, гуляя по аккуратной дорожке, и у которого — это так и чувствовалось! — дел было по горло, и дела эти шли хорошо, и работа кипела, и вдобавок комар не мог подточить носа ни в одном пункте личной жизни.
Мы шагали, и светило солнце. И я как-то ничего не нашелся сказать. Костя замедлил шаг.
— Ну… я пойду.
И так быстро, так радостно он повернулся, отвалился в сторону, как самолет, мгновенно, и пошел к своему полковнику. Я повернул голову. Продолжая быстрый шаг, он махнул рукой издали: «Пока, рыба!..» Он уходил, обволакиваясь июньским солнцем и мельчайшим серебром надасфальтного белого зноя, в котором таяли его белые брюки. Солнце слепило, а он уходил, быстрый, энергичный.
Я нырнул в подъезд и зашагал, разрывая тусклую паутину всех этих коридоров и переходов. Вот и поворот, и замелькали таблички: НИЛ… НИЛ… НИЛ…
3Я сидел за своим столом и, разложив листки, как при прощанье, смотрел на скромные буквы, осторожные стрелочки и надписи. Я смотрел на свою неоконченную и никому уже не нужную задачу. Потом я ее выбросил. Вокруг тихо работали. Я не думал ни о них, ни о себе, ни даже о своей задаче. Я только так ее положил — нужно же попрощаться. Он вернулся.
— Костя, как доклад? Задал ты им страху? — спросил Петр.
— Костя, расскажи, Костенька… — понеслось со всех сторон. — Да расскажи же! Мы болели за тебя!.. Расскажи по порядку! Дай душу отвести… Ну? Давай, Костя!
Это как прорвалось. Худякова, Петр Якклич, угрюмый майор — все они, молчавшие и притихшие до этой минуты, теперь тянулись к нему, говорили, спрашивали.
Костя вошел бледный, но энергичный. Видимо, только сейчас они окончательно договорились с тем полковником. Видимо, речь шла о будущей работе, о тех задачах, которые ему будут предложены… предложены!.. И впереди гора работы, не скрытной, не ночной, не вытащенной украдкой из шкафов, а признанной, законной работы.
Насмешливо глядя на эти призывные лица, слыша просящие голоса, Костя стоял у окна и закатывал получше, покрепче рукава красной полотняной рубашки. Он был красив. Он стоял в косых лучах солнца, падающего из окон, и плавающие крохотные пылинки, белые и серебристые, тянулись на тонких нитках света к нему, к его красной рубашке.
Его упросили. Улыбнувшись, он стал рассказывать о том, как повел его полковник на заседание НИЛ-великолепной, как вел он Костю по темным коридорам, как блестели золотые зубы полковника и как ему, Косте, делалось в темноте страшно… Все были довольны, ах как все были довольны его рассказом, как любили они Костю в эту минуту! Он собирался было выбросить пригласительный листок на только что закончившееся победное заседание, но Худякова аж задрожала. Она перехватила листок.
— Сохрани, Костенька. Как память. Ладно, я сохраню. Вот пройдет год, другой…
— Костя! — закричал Петр Якклич. — А иди-ка ты в великолепную. Попроси их. И никого не слушай, переходи! Человеком будешь!
И все вдруг заговорили, закричали:
— Да, да, Костя! Конечно! Попроси их и переходи! Большому, так сказать, кораблю…
Он даже не успел сообщить им, что его уже пригласили.
Их глаза блестели, и лица были взволнованы этой чистой любовью, этим самозабвением: ведь они отдавали талантливого, блестящего работника, после его ухода все вновь будут перегружены. Петр Якклич выкрикивал:
— Помни, Костя. Помни, что посоветовал тебе Петр!
В его голосе было много любви и много хороших мыслей об этом великолепно начинающем и совсем молодом парне. Петр передал дальше красный пригласительный листок, и листок пошел по рукам. И все читали и восхищенно рассматривали.
— Да, Костя… Это удача! Молодец, Костя! Вот это, я понимаю, лаборатория! Даже по этой бумажке видно, что за люди там работают!
Я молчал. Зависти не было во мне: я сам видел, что он красив, я сам любовался, слушая его голос, я был не слепой. И уж конечно, лучше, чем кто-либо другой, я знал, что он достоин этой светлой и прямой дороги таланта. Я сам много раз говорил: дорогу, дорогу ему! Я часто кричал это в пылу и хвалил его за глаза и нашим майорам, и Худяковой, и Петру Яккличу — всем, и вот теперь они видели сами.
Костя уже сел и что-то быстро писал. Он ничего не сказал мне, и ничего не спросил я.
В лабораторию вошел Неслезкин и сказал, что хочет провести небольшое совещание. Предварительное, перед общим.
После паузы Неслезкин откашлялся и сказал:
— Я… я решил, что некоторые из нас будут заниматься новой темой.
Темой Г. Б., это было ясно.
— Я приглашу к нам Бирюкова, он сейчас в энергетическом преподает. Тоже будет с нами…
— Хорошо. Бирюков — это приятно! — с преувеличенным восторгом провозгласил Петр.
— И еще… мы берем трех человек университетского выпуска этого года. Я хочу… — Неслезкин старательно управлял своим голосом, — хочу, чтобы вы, Петр Якклич, и вы, Иван Силыч, не очень углублялись в то, чем вы сейчас занимаетесь. Через полтора месяца я поговорю с каждым отдельно, и… это не будет приятным разговором, это будет отчет по материалам Георгия…
— Но как же отпуск?! — воскликнул Петр, да и угрюмый майор вскинул глаза.
— Вы… вы оба не идете в отпуск.
— Михал Михалыч, вы меня извините, но я вас буду просить, — вскинулся Петр, обожавший летние южные отпуска и задетый весьма чувствительно.
— Н-нет… нет, Петр Якклич.
Петр уже забыл, о чем он говорил только что, он просил и требовал, а Неслезкин только повторял: «Н-нет… нет» — и теребил рукой свой темно-коричневый галстук. «Н-нет, нет», — повторял он на каждый наскок Петра и теребил конец галстука, очень похожий цветом на медное в черных порошинках лицо Неслезкина.
Я очень старался рассредоточить себя этими наблюдениями и не глядеть в лицо и глаза Кости, которые заявляли не прячась: все это у вас правильно и интересно, по все это меня уже не коснется…
4Работа кончилась, все расходились. Я сидел, у меня была гора пересчета, набежавшая за эти дни. Вокруг обычный шум сборов, спешки домой и… необычный, какой-то странный диалог Эммы и Зорич. Зорич просила слабым голосом: «Не уходи, Эммочка. Посиди со мной немного. Неважно себя чувствую. Одиноко мне… Домашние мои придут только к десяти вечера, а я… я просто не в состоянии сидеть и ждать их в пустой квартире». Эмма отвечала:
— Не могу, Валентина Антоновна. Мне нужно домой. У меня муж…
— Хоть бы соседи в квартире были… А может быть, почитаем здесь что-нибудь? Пойдем в кресла к Георгию Борисычу? Посидим и почитаем, а?
Эмма отказалась. И опять слабым голосом просила железная Зорич посидеть с ней до десяти часов. Она весь день сегодня была такая. Все наши уже оправились, уже слушали сегодняшнее радио с юмором и понимали, что, хотя напряжение сохраняется, кризис все же миновал. И только Зорич все мучилась и переживала. Ей казалось, что планета сгорит целиком. «Подожди. Посиди со старухой, Эммочка, а?..» Эмма вновь мягко отказалась и добавила, что сможет, пожалуй, немного проводить Валентину Антоновну; и вот застучали ее высокие каблуки вместе с тихими шаркающими шагами Зорич.
И вновь — разноголосые «до свиданья» и акустически чистые и прозрачные звуки запираемых шкафов.
Подошел Костя.
— Ты остаешься? — Он спешил; он стоял в двух шагах и, сдерживая радость, спешил.
— Поработаю.
— Ну до завтра.
Я остался один. Я занимался пересчетом и думал, что вовсе не такая уж дыра эта лаборатория. Хорошая, в общем, лаборатория, особенно теперь, когда мы вот-вот станем со всеми равноправны. Впрочем, для нашей большой идеи нужен быстрый путь, прямой, кратчайший, и Костя нашел его, и неужели же упрекать… Я старался не думать об этом, но получалось плохо, то есть никак не получалось, и тогда я стал вспоминать те далекие годы.