Я считал, записывал машинально цифры, и мне легко-легко было думать, что в мире нет ничего, кроме той холодной ночи, кроме Серегиного тулупа и блаженного засыпания. Кроме моего случайного друга Левика, кашлявшего поминутно, которого застрелил сторож на бахче: Левик в ночной темноте со страха полез на дерево, а сторож «для страха» выстрелил вверх… Вспомнилось лицо Левика, хрупкого, тоненького мальчика. И его рука, где кто-то выколол: «Он мог быть честным». Вспомнилось следующее утро — я принес маме в больницу огурцы, а ей нельзя было их есть. И как мама все же благодарила со слезами директора завода, который (она поверила мне) подарил ей эти огурцы и обещал завтра арбуз.
Я вспоминал, как был у этого директора на дне рождения и даже танцевал. Мы с Колькой толклись под дверью, заглядывали на голоса и запахи, и кто-то подвыпивший сказал: «Эге! Заходите, хлопчики!» Мы поели. Вокруг пели, потом трое мужчин отплясывали под гармонь, им хлопали, свистели — я жался в угол и не хотел уходить. Я был сыт и был как пьяный. Тепло, уютно, и я был как дома среди этих песен и хриплых голосов. «Вот с кем я станцую. Сеня, вальс!» — И женщина водила меня под мелодийку гармошки, и голова маленького мальчика от еды, тепла и страшной усталости кружилась, кружилась…
Меня уже втянул машинный ритм пересчета, и я решил, что хватит вспоминать: эти воспоминания засасывали и расслабляли. Когда-нибудь… в глубокой старости, когда жизнь уже будет явно позади, бессильный, ни на что не способный, — только тогда, в оставшиеся минуты, я, может быть, и выпущу на свободу свою память. И удивительнейший мираж, не доступный ни падению, ни победе, — мираж моего детства, моих полынных степей, голодных ночей и истошных криков моей мамы, обступит меня. И не буду я плакать, все давно отплакано. Я просто буду там… буду просить хлеба, и бегать по пригоркам, и рвать тонкие усики чеснока, буду в той стране, куда нет никому возврата…
Я трещал на своем «рейне». Мне нужно работать. Рано или поздно я, разумеется, отделаюсь от этих заскоков памяти. Я, как самолет, что взлетел с аэродрома и делает круги, набирая высоту. Он каждый раз будто возвращается, будто вспоминает старое, но ведь высота все больше, выше! И наступит момент, когда он рванется по прямой линии к небу, к солнцу. Так и я однажды навсегда отделаюсь от своих возвращений в прошлое.
5Вернулся вдруг Костя. Я сидел в одиночестве.
— Работаешь?
— Работаю.
— Молодец.
Помолчали. Такая настороженная пауза промелькнула. Костя поставил свой раздутый портфель на стол.
— Рыба, ты, надеюсь, не в претензии, что я перехожу в НИЛ-великолепную?.. Было бы глупо.
— Нет, конечно.
— Ты бы сделал то же на моем месте?
— Конечно, Костя.
Еще помолчали. Потом он сказал:
— Ты не хотел бы поработать сегодня вечером не у себя, а у нас дома?..
Я понял.
— Не суетись, Костя… ты можешь хоть всю ночь быть со Светланкой в моей конуре. — Я кинул ключ на стол.
— Ну-у?! А ты?
— Благородный герой останется здесь. Благородному герою лень ехать.
— Останешься здесь ночевать?
— Да.
Костя улыбнулся:
— Ничего у тебя настроеньице!
— А что?.. Мы могли и раньше взять это на вооружение. У Г. Б. комфортабельный кабинет, настольная лампа и мягчайший диван! Что еще нужно свободному человеку?
Костя сказал:
— Уж коли ты жертвуешь свою комнату, я жертвую тебе бутылку вина. Купил для Светланки… Только аккуратнее: накроет патруль да еще с вином…
Он поставил на стол бутылку муската.
— Угощу их, если накроют.
— Отличное у тебя настроение!
— Хочешь, с тобой разопьем сейчас? Давай?
— Нет, рыба. Спешу, Светланка ждет. Пока.
— Пока, Костя.
Он ушел, отстучали его шаги по пустому коридору, и я вдруг едва не заплакал. Я вдруг представил, как буду звонить ему туда, в великолепную НИЛ, все реже и реже. Закон прост: работая в разных местах, рвешь самые крепкие связи. Людям свойственно искать друзей помягче да поближе. Будет, конечно, еще много разговоров с Костей, достаточное число встреч, и только главного — жизни вдвоем, бытия вдвоем не будет. Это я должен был принять как исходное, и я принял.
Потом я перебрался в кабинет Г. Б., заперся надежно и лег на диван, слыша его вздох. Блаженно улыбаясь, протянул ноги и мгновенно полетел куда-то, полетел легко и свободно.
Глава девятая
1Надо было встать пораньше, я же проснулся, только заслышав тяжелые шаги уборщицы, которая ходила по кабинету, вытирала пыль и ворчала. Зато я сладко потянулся, впервые выспавшись и думая: «Брюки-то помятые, ну да черт с ними!»
— Вот я донесу, — говорила уборщица, вытирая подоконник.
В окне уже давно светило солнышко.
— Не донесешь, баба Даша. Я так… срочная работа.
— Еще случится, и донесу! Ишь, ночевать где вздумал.
Она ушла. Я сидел, свесив руки, позевывал. Потом выбрился, умылся, пошлепал платком мокрое освеженное лицо.
Сел за свой стол в лаборатории, закурил. На душе было хорошо и покойно. Как в первый день, когда вдруг чувствуешь, что болезнь миновала. Миновала и оставила после себя тяжелое, но благодатное ощущение. Я был без Кости. Мне не нужно было думать, что мы обсудим с ним сегодня.
Я думал об Алеше, о том, что можно съездить к нему, съездить надолго — можно и покочевать недельку в их общежитии, посмотреть, что и как… Вспомнились ребята, девчонки нашего выпуска, которых сто лет не видел. Я сидел, откинувшись на спинку стула, и дышал голубым дымом сигареты.
Вошли Петр Якклич и лысый майор. Оба со мной поздоровались, заговорили о вчерашней Костиной удаче, и было видно, что для них это наша общая удача. Потом подмигнув мне, Петр спросил лысого майора:
— Так как теперь? Вы не пригласите их теперь в театр?
— Я подумаю, — сказал лысый майор, корректно улыбаясь.
Мы с Петром засмеялись. У лысого майора были две дочери, как все говорили, строгого воспитания. И к тому же красивы: их мать, жена лысого майора, была вторая красавица Москвы (так говорили, и это как-то странно задевало своей формулировкой). Сам лысый майор, отсуетившийся, отволновавшийся, работавший спокойно и без мыслей о карьере, обожал театр и ходил туда с женой и детьми, как он говорил, ради «высокого смеха». Когда Костя и я только поступили на работу и с нами нянькались первые недели, кто-то предложил лысому майору взять нас в театр вместе с дочерьми, меня и Костю, на что лысый майор ответил, что он подумает, и вот уже год, как он думал.
— Может, все-таки теперь рискнете? — шутил Петр Якклич.
Пришли все. Пришел Костя и тут же начал объяснять мне, что на сегодняшнем совещании при распределении задач я непременно должен с бою выпросить и получить свою долю. Он, Костя, мне поможет.
Костя был серьезен, и мне стало смешно. Я знал, что разговор этот ни к чему, знал, что Неслезкин и другие уже вполне готовы прикрепить нас официально к темам и что никакого боя не будет. И я знал, что он тоже это знает.
Несколько раз он пытался расшевелить меня, говорил, что я должен выступить и что я чуть ли не речь должен подготовить. Я же на все отвечал глупостями, вроде «не выспался», «лень», «вот уж после совещания», и в конце концов он даже рассердился на меня. Перед самым совещанием подошел и сердито процедил:
— Вот что: как бы ни был мал твой нынешний энтузиазм, тебе тоже придется выступить.
— Костя, бро-ось! Я устал от всего этого, — заныл я и поскорее включил «рейн».
Припав к холодному телу этой небольшой счетной машины, я слышал ее вечные жалобы на одиночество, ее нервные перебои сердца, и постепенно я словно растворился в ее шуме, и мы стали как одно, и время отступило. И будто я ловил рыбешку на каком-то быстром перекате. Речушка обмелела, я стоял по колено в воде и следил за зеленоватыми стайками пескарей…
2Было шумно. Пришло человек десять из других лабораторий, близких по тематике, и еще кто-то. Все как обычно. Переговаривались, вносили стулья, устраивались поудобнее. Вопросов предстояло много: подведение итогов, новые темы, уход Г. Б. и вопрос о заместителе и еще всякая всячина. И среди этой всячины, а точнее, во время этой всячины, и должен был произойти бой, последний бой, который Костя давал в честь брошенного Володи, иначе он, Володя, мог вовсе остаться без задач и будущего.
Все знали, что заседать будем долго, курить будем много, и раз уж так, начнем-ка сразу, вовсю! И дым стлался тонкими, свежими, только что нарезанными пластами.
Неслезкин докладывал, и среди многих фраз были названы и наши с Костей фамилии. Неслезкин хвалил нас, это были первые ласточки, и Костя уже внимательно следил за каждым словом и каждой репликой. Старался «чувствовать ноту», или, как он там это называет, «вжиться в струю собрания», или «слышать пульс».
Мне было все равно. Может быть, он действительно старается ради меня, а может быть, про запас оставляет: вдруг его все-таки не возьмут в великолепную НИЛ? Все это было мне уже безразлично. Я сидел, курил со всеми, слушал. Я уже привык. Я не сомневался, что сегодня вечером у Алеши я уже буду фактически без Кости, хотя мы придем, как и обещали, вдвоем. «Посмотрю, пригляжусь, — думал я. — Как там Алеша, другие? Девчонки наши?..»
Костя вдруг сказал, трогая меня за локоть:
— Слушай, рыба. Тебе, кажется, здорово повезло… Еще не повезло, но повезет!
— Не понял…
— Я не об этом, — сказал он досадливо и тут же понизил голос до шепота. — Я сейчас такой взгляд на тебя перехватил. Это безошибочно. Такой женский взгляд! До дна глаз, понимаешь?
Я слегка покраснел:
— Ты разглядел в таком дыму?
— Так же, как и краску на твоей физиономии.
Тут сквозь пелену дыма появилось ее лицо. Лицо было красиво в этих пепельных клубах никотина, и я смотрел как на появившееся чудо.
— Володя. Идем подышим! — сказал Эммин голос. — Я должна хоть немного отдышаться. Я думала — это люди. Это паровозы…
Мы постарались выскользнуть незаметно. Я пошел первым — она за мной, у самых дверей я вдруг схватил ее за руку и выпустил, только когда мы уже вышли в коридор, в детском восторге от побега.
— А шахматы? Шахматы-то там! Володя! — возбужденно проговорила она.
Я быстро вернулся.
В лаборатории было море дыма и разговоров. Какой-то военный кому-то возражал хриплым голосом, не вставая даже с места, и Петр Якклич, маяча впереди, доказывал ему громко:
— Утверждаю и уверен! Уверен, что задачи нужно решать параллельно…
А я, присев на корточки, тихо открывал шкаф и на ощупь доставал шахматы… Стараясь той же рукой прихватить и часы, я выронил доску, и фигурки — там, в шкафу, покатились. Я быстро собирал их, и руки мои дрожали. Вокруг был шум голосов и стелющийся дым: я сидел на корточках и с пола, снизу, видел пелену дыма.
Часа два или больше мы сидели с ней в кабинете Неслезкина.
Эмма все благодарила меня за тот ночной звонок и все спрашивала, как это я догадался позвонить. В эту ночь они с мужем сидели вдвоем в своей квартире. Она не стала объяснять, почему так важен и нужен ей был тот звонок. Она не сказала. Не хотела… По-видимому, и впрямь я как-то помог и поднял ей настроение, сам того не ведая, как поднимает настроение иногда дождь, а иногда погожий теплый вечер.
Может быть, ей просто хотелось выговориться после болезни и квартирного одиночества, и через несколько дней она будет глядеть куда проще на мой звонок и мое участие. Но Эмма все благодарила и благодарила меня, и что-то явно большее было в ее глазах, когда она благодарила, и я не мог не вспомнить Костиного «до самого дна глаз» и еще одно, знаменитое, выражение Петра Якклича о «раздвоенной честности современных жен». Знаем, мол, мы эту предварительную откровенность. И не могла не скользнуть мыслишка о том, что Эмма, может быть, решила, что я уже повзрослел и что теперь, наконец, я умею держать себя в руках и помалкивать… Мне не хотелось неясности, и я не сдержался и спросил ее. Я знал, что сегодня вечером еду к Алеше, и все же спросил:
— Хочешь, пойдем сегодня в кино?
— Нет, нет. Что ты! — Она смотрела испуганно.
Я вздохнул с некоторым даже облегчением. Заученно и тупо мы передвигали фигуры. Шуршали тяжелые ладьи, налитые свинцом, и сбоку тикали шахматные часы, показывая на двух циферблатах какое-то бессмысленное и очень разное время.
Вошел Неслезкин. Он не обратил на нас ни малейшего внимания и прошагал к своему столу. Вынул какие-то бумаги и вышел. Эмма вдруг заплакала. Впрочем, она тут же вытерла слезы.
— Что с тобой?
— Я так… Пойдем. Дозаседаем, — сказала она.
Я стоял, складывая шахматы. Эмма вдруг порывисто протянула руки, коснулась моих щек и, привстав на цыпочки, поцеловала. Я и опомниться не успел — она уже стояла в стороне, в двух шагах, и все застилала голубизна ее неожиданно приблизившихся глаз.
— Это так, это тебе… Просто так, — сказала она.
Мы уже шли по коридору, и она весело смеялась.
Совещание как раз кончилось. Эмма и я, как сговорившись, разошлись в разные концы комнаты, в разные концы суматохи и голосов. Я быстро убирал бумаги в стол. Около меня Зорич говорила полковнику:
— Нет, Федор Игнатьевич. Вы и представить не можете, что это за человек. Он хитер, как бес, а сам все в деточку играет…
Я прислушался.
— Знаете, это какая-то мистика. У меня ощущение, что все беды у нас из-за него.
Они рассмеялись. Полковник сказал:
— Мне даже любопытно…
— О-о, внешне он обычный. А с заседания, между прочим, ушел специально, чтобы дать все сказать Косте. Да разве ж я голосовала бы против? Разве ж мне жалко? Да будь у нас двое таких, как Костя, мы бы давно дали им задачи и все, что угодно! Но этому… этому гаденышу…
Она едва не задохнулась от подступившей ненависти, и полковник заговорил:
— Ну что вы, Валентина Антоновна. Зачем же… — И потом шепотом спросил, разглядывая впереди себя шумную нашу толпу: — Покажите мне все-таки его.
Они обернулись: я стоял в двух шагах от них. Полковник догадался, что это я, и быстро отвел глаза: я стоял слишком близко. Первой моей мыслью было то, что Зорич обрела свою обычную боевую форму и что Косте пришлось повоевать за меня сегодня.
Костя подошел.
— Вот и победа, — бросил он мне жестко.
3Но молчать, как чужие, и шагать рядом мы пока не могли. Тем более что мы шли к Алеше, к своим! Было приятно, что встретимся с нашими сокурсниками и что можно будет повспоминать, попеть и попить.
Вечер был теплый, мы распахнули пиджаки, расстегнули рубашки чуть не до пояса. Уже темнело, и было то странное ощущение летней ночи, когда и тепло и темно. Мы шли меж домами, где-то очень внизу всех этих одинаковых высоких домов в районе метро «Университет». Мы шли, огибали углы во тьме, а дома дремали где-то там, на своих высотах.
Он заговорил первый:
— Знаешь, мы со Светланкой поругались.
— Да?
— Я ей говорю, что только женщина, которая выше всех предрассудков, будет со мной. И еще многое в том же духе. А она на своем: «Я же тебя люблю. А это здесь ни при чем. Это, — говорит, — чтобы детей рожать…»
Я засмеялся.
— Молодец девчонка.
— Молодец, конечно. Я ей говорю: «Давно тебе это мама сообщила?..» А она: «Я сама это знаю! И давно знаю!» Еще и обиделась.
— Коса на камень.
Теплый воздух овевал наши щеки, и звучали шаги в темноте. Метрах в двадцати от нас у аккуратного забора подвыпивший мужчина поднимал с земли своего пьяного сраженного собрата. Вот они трудно зашагали. Тот, которого подняли, запел неожиданно, захрипел, тыча кулаком в худую свою грудь: «Это стонет, это стонет Тихий о-кеа-ан…»
— Я и для себя выбил на совещании задачу. Ты понял? — спросил Костя.
— Как будто.
— Она перейдет к тебе, когда я уйду.
— А-а…
— Только не отбрыкивайся сразу от моего пересчета. Пусть задачи прочно станут твоими.
— Пожалуй.
— Да, да, — произнес он. — Так что все в порядке. Между прочим, на совещании тебя мощно поддержал лысый майор. Знать тебе это полезно. Ну и Петр, конечно. Петр стал к тебе явно неравнодушен.
Мы шагали. Я вспомнил, как прощался со мной Алеша год назад. Алеша подошел, кинулся ко мне на распределении, заговорил, засуетился, а уже все бумажки были подписаны.
В воздухе появилась прохлада; мы дышали полной грудью. В темноте мимо нас шмыгнули две девочки, прижимая к груди белые батоны.
— Мы поплыли в разных морях. Две быстрые светлые рыбы, — тихо сказал Костя.
— Первая строчка?
— Ага…
— Хорошо… Две быстрые в разных морях. Поплыли светлые рыбы.
— Не так.
— Так тоже хорошо.
Он попросил сигарету. Он обдумывал, хотя что ему было обдумывать? Родители уехали на курорт. И эту «дрянь Нельку» захватили с собой. У него свободная квартира. С ванной. У него лето впереди! Свобода! Он пригласил Свету на эту встречу, а оттуда они пойдут к Косте домой. И там сколько хотят будут вдвоем пить и танцевать. Сколько хотят и как хотят будут заводить музыку. И пройдет чудное лето со Светланой, и будущий год он начнет в великолепной НИЛ.
Мы шли и не торопились. Все было так, будто ничего не изменилось, и Костя рассказывал:
— Ты сейчас ее увидишь. Ты не представляешь, как она похорошела!
Мы шли к метро, чтобы там у выхода встретить Светлану и отправиться в общежитие научных сотрудников.
4В общежитии у Алеши было уже шумно и бойко. Все тут были старые-престарые знакомые, мальчишки и девчонки, пришедшие и повзрослевшие, кто в одиночку, кто парами.
— Вы нас совсем забыли, черти! Мы уж рукой махнули на вас: думали, что не придете. — Встретила нас черненькая хорошенькая Наташа, в которую я был здорово влюблен на первом курсе, а Костя, кажется, на третьем.